Вода показала лицо дамы в профиль. Я вздохнула. С таким тяжелым носом легко выглядеть некрасиво и смешно, и мало у кого получается — величественно, как выходит у нее. В осанке, наверное, дело, в том, как держит голову, в пепельной гриве, всегда убранной. В бровях… я облизнула палец, пригладила свои брови. Теперь вода показывала меня. Со штанов капнуло, пошли круги, и снова с поверхности на меня глядела дама, теперь — в тяжелой короне. На золотом обруче и зубцах горели красные камни, и вдруг замерцали глаза дамы, а я не могла отвести взгляда. Дама протянула руку, повеяло холодом, сдавило со всех сторон и не получилось вдохнуть.
Мрак расступился, но не убрался совсем, накатывал и отступал, словно хотел и не решался сжать вокруг меня огромный кулак. В ушах глухо шумело, было трудно дышать, перед глазами стояла прозрачная зелень, вплыли в поле зрения и пропали золотые искры. Пространство вокруг колыхалось, сжимало мягко и отпускало, я качалась вместе с ним. Мрак лопнул, выпуская на зеленый свет обнаженную девицу, снова объял ее и стек вниз, как мазут, остался на кончиках волос, а волосы были до самых ступней. Кожа у девицы была синяя и блестящая, зеленые отблески скользили по плечам, грудям торчком, животу… девица открыла рот, и отовсюду полилось пение.
— Я не понимаю, — выдавила я привычно. Голос мой прозвучал глухо и тоже отовсюду.
Девица задрожала, как изображение, когда барахлит телевизор, крутнулась на месте, вытянулась всем телом, свернулась кольцом, сунула ко мне плоскую змеиную голову, а я не могла отступить, ноги отнялись. Снова послышалось пение, уже другое, маршевое, от резких слов вздрагивал мрак и зеленое пространство вокруг, как желе на блюдце.
— Я не понимаю, — повторила я.
Змея обвилась вокруг моей шеи, я с трудом подняла руки, попыталась оторвать ее от себя. Чешуя была ледяная, холод забирался через ладони и через кожу в горло, тек внутрь и собирался в голове. Мрак пел.
Теперь я понимала слова.
Змея ослабила хватку, сползла с моих плеч, снова свернулась, раскрыла крылья: теперь это была птица, большая, черная, с длинной шеей. Она забила крыльями, и от нее и со всех сторон прозвучало:
— Говори, раз не боишься ходить путями, откуда не возвращаются смертные.
— Добрый вечер, — сказала я.
Птица изогнула шею, запрокинула круглую голову, раскрыла клюв, и теперь это было дерево, расколотое надвое от верхушки до середины. Листва зазвенела:
— Говори.
— Что значит "не возвращаются смертные"? — спросила я. В голове было пусто и легко, словно кончились все старые мысли, и вползали новые. Например, про то, что "не возвращаются смертные" мне совсем не нравится.
Дерево с треском развалилось надвое, и встал на дыбы вороной конь, замолотил копытами, а вместо гривы плескалось синее пламя.
— Кто вы? — спросила я. — Где я?
— Не спрашивай имени чародейки, — фыркнул конь, — чародеи не открывают имен. Ты там, куда хотела попасть.
— Неправда, — сказала я, и мрак вокруг зеленого желе колыхнулся в такт. — Я… я стирала…
Мысли стали возвращаться, я посмотрела на свои руки, не обнаружила штанов. Стало обидно, словно я потеряла что-то, что заработала.
Руки были зеленые, словно сквозь воду.
— Я утонула, да?
Конь махнул хвостом и стал рыбой, громадной, каждая чешуйка с мою ладонь. Она стала нарезать вокруг меня круги, а я едва успевала вертеть головой, чтобы уследить.
Вот и все. Вот и вся моя дорога домой. В глазах стало еще мутнее, чем прежде, я утерлась ладонью. Вот и вся моя история
— Говори, чего ты желаешь, — пробулькала рыба.
— Я хочу домой, — сказала я, всхлипнула, рассердилась на себя, сжала зубы. Но слезы катились, потому что я устала от этого мира и этой дороги. И ничего этого я не хотела и не просила, приключений там или что еще находит на свою задницу герой, который живет скучной жизнью, но способен на большее. Нормальная у меня жизнь, мне не нужны мужики с мечами, адреналин и война, чтобы почувствовать себя целой. Мной. Я устала спать на земле, жрать что придется, а иногда и вовсе ничего, если сэр Овэйн возвращался пустым с охоты. Корешки какие-то жевали… мне надоело не узнавать деревья, травы и звуки от зверья, надоело, что я не понимаю языка, и меня не понимают. Я устала шарахаться от каждой треснувшей ветки, потому что это снова могут быть лысые твари… надоело тискать рукоять топорика просто для того, чтобы почувствовать себя спокойно. Ничего этого я не хотела, и уж тем более — того холма и тех ребят на нем и под ним. Я не знала их, мне дела до них нет, но лицо это меня не оставляет. И спутников не знаю, и не просила я их, вот мне больше не о ком беспокоиться и некого жалеть…
Я села, где стояла, вокруг всплыло облачко ила. Я всхлипывала, отворачивалась от рыбы, которая гоняла хвостом ветерок и норовила оглядеть то одним глазом, то другим.
— Хочу домой, — прошептала я.
— У тебя нет дома, — сказала рыба, канула носом в дно, проросла ярким листком, набухла бутоном и лопнула, распустилась пурпурным цветком.
— Что значит — нет? Есть, — сказала я. — Откуда-то я взялась, не находите?
— Ты здесь чужая.
— А то я не знаю, — всхлипнула я, утерлась, попыталась зачерпнуть ладонями окружающее пространство, но это была не вода, хотя и колебалась и делала движения тугими. — Здесь чужая, где-то своя.
— Ты понадобилась Лесу, — пропел цветок. — Лес простирает корни глубоко… глубже, чем я могу достать.
Я вздохнула, обхватила колени. Цветок колебался, словно на ветру, то собирал, то распускал тяжкие лепестки, словно кто-то снимал его целый день и ночь, а потом пустил ускоренную запись. Я залюбовалась. Спросила снова:
— Кто вы? Очень красиво делаете.
— Смертные любили мои чудеса, — пропело дно подо мной.
— А теперь не любят?
Пространство задрожало, мрак свернулся тугими спиралями, звеня. Я не сразу поняла, что это смех.
— Теперь они боятся, но желают, как и прежде, и это их губит. — Цветок обернул листья вокруг стебля. — Я забираю их к себе.
— И что потом делаете? — поинтересовалась я. Так приятно было снова говорить, что не хотелось останавливаться, каким бы бредовым ни был предмет беседы.
Мрак прянул назад, показал опутанных водорослями людей, зеленые лица были неподвижны, и только вращались глаза. Они враз уставились на меня. Я поежилась. Сказала вежливо:
— Веселая, должно быть, компания.
Цветок вспыхнул, теперь передо мной колыхалось лиловое пламя.
— Они получили то, что заслужили! — загудело пламя. — Они приходят, как раньше, жадные, и думают, что могут просить, но получат только то, на что обрекли меня саму.
— Утопили?
Пламя вспыхнуло ярко, ослепив на секунду, и погасло. Я испугалась, что осталась тут одна, но, раздвинув ладонями темноту, ко мне вышла женщина в расшитом платье, сложила на шелках полные руки. Лицо закрывала вуаль, но декольте и плечи были видны, округлые, зеленоватые, очень гладкие.
— Меня многие любили, — сказала женщина мелодично. — Любил сам король. Один из его генералов завидовал, что он слушает моего совета. Я отказалась ворожить для него, и генерал не стерпел. — Она махнула рукой, мрак выплюнул на ил зеленое тело, оно упало ничком. Женщина наступила ему на голову. — Теперь он водит армии пескарей. Он оказался жаден, пришел через несколько лет к источнику — просить.
— Вот сволочь, — сказала я искренне.
Тело под ее ногой копошилось. Я отползла подальше. Женщина пнула его, и мрак протянул щупальца, всосал тело в себя. Я успела заметить роскошные черные усы над раскрытым, как у идиота, ртом.
— Проси, — сказала женщина. — Ты ведь пришла просить. Вы все приходите для этого.
— Вовсе нет, — покачала я головой. — Я правда просто стирала. А вы… не можете теперь выбраться отсюда?
Женщина съежилась, платье опало и скоро растворилось дымком, а под ним лежала собака, сложив на лапы длинную морду. Вздохнула громко и безотрадно, как умеют только обиженные несправедливо домашние звери.
— Жалко, — сказала я. — Правда. Есть же на свете мерзавцы!
— Проси, — проскулила собака, перекатилась на бок и на спину, снова на бок и стала лисой.
— Вы можете поднимать мертвых?
Лиса тявкнула, закричала, почти как человек. Я никогда не думала, что лисы звучат именно так.
— Я могу многое, но не все в моей власти. Особенно в Лесу.
Я тронула царапины на груди. Они почти зажили, я ждала, пока корочка отвалится сама, а то начнешь срывать — останутся пятна. Серьги я теперь прятала в мешок, на самое дно, они тоже мамины, как и кулон. Был. Мне ничего не нужно особенного, кроме некоторых вещей для души.
— Когда я попала сюда, там была дорога, — сказала я. — По ней шли люди, кажется, бежали откуда-то. Так вот, пусть они дойдут, куда направлялись, и ничего с ними по дороге не случится. И чтобы еды всем хватило, особенно детям. Или они уже добрались?
Лиса села, обвила лапы толстым хвостом, зажмурилась, морда сделалась веселая.
— Никто не умрет, — тявкнула она. — И не будет голодать. Война их не тронет в дороге.
Я выдохнула. Ну вот и все… прости, паренек и все ребята того холма, для вас уже поздно. Как противно мочь не все… не мочь ничего, в моем случае. Только просить.
— Спасибо, — сказала я.
Лиса взвилась с места в воздух, схватила рыбешку и тут же съела, только захрустели плавники. Я поднялась на ноги.
— Вы были очень щедры, — сказала я. Лиса дергала большими плюшевыми ушами, я сдерживалась, чтобы не погладить рыжую шкурку. — Я могу отплатить? Или…
Или уже все, и она оставит меня тут в качестве платы, как все эти зеленые полутрупы.
— Иди, — пропела лиса, широко раскрыв пасть с острыми зубами. Вода пела вместе с ней, громче и громче, звук дрожал на коже и в костях. — Иди и ступай осторожно. Смерть не ходит за тобой, но ты ходишь за смертью.
Я хотела переспросить, но мрак набросился, поглотил лису, а потом и меня. Я отмахивалась от него, ударилась предплечьем, потом коленями, покатилась, закашлялась. Приподнялась на локтях.
Перед носом была трава. Я потрогала ее, смяла в кулаке. Трава кололась. Я выкашляла на нее еще воды, и дышать стало совсем легко, а не словно втягиваешь в себя жидкое мыло. Шумели деревья, со всех сторон раздавалось чириканье, шуршание и плеск. Я села, вытянула ноги, задрала голову. Между ветвей пробивались косые лучи, бледные, розовые. Рассвет… Я откинула волосы с лица, поняла, что я вся мокрая, поднялась с трудом, как после купания выбралась на берег. Утренний холодок цапнул за ноги и руки, я начала сдирать с себя платье, как вдруг послышался стук. Я натянула лиф обратно, обхватила себя, дрожа. Из-за берез показался сэр Овэйн, постукивая по стволам котелком. Увидел меня, замер, как на стену налетев.
— Где вы были? — спросил он сердито.
У меня зуб на зуб не попадал, я переступала ногами и хотела послать его к черту, но ответила вместо этого:
— Отвернитесь, — и все-таки начала раздеваться. Сэр Овэйн отворачиваться и не подумал, но мне было все равно. Я отдирала от себя мокрый бархат и слушала:
— Где вы были? Ушли без всякого слова, Ее Величество изволили беспокоиться и велели искать.
— Хорошо же искали, — буркнула я, глянув на него исподлобья. — Уже рассвет, а вы хорошо выспались, как я посмотрю.
Вид у него в самом деле был свежий. Сэр Овэйн поджал губы, потом крикнул во все горло:
— Полла!
Я растерла бедра, бросила платье и белье на куст, попрыгала на месте. Тем же путем, что и сэр Овэйн, прибежала девушка Паула (Полла? Почти правильно услышала), охнула, подбежала ко мне, стала трогать теплыми ладонями, приговаривая тоже, что Ее Величество опечалились и милостиво велели искать (ну да, походили вокруг часок, покричали "ау!" и на этом успокоились, свежие такие, не похоже, чтобы не спали ночь), потом унеслась.
— Значит, все-таки владеете речью… леди? — спросил сэр Овэйн подозрительно. Повесил котелок на ветку, одну руку упер в бок, другую положил на рукоять ножа. — Зачем обманывали?
— Я не обманывала… сэр, — передразнила я его, подышала на ладони, зажала ими мерзнущий нос. — Я не знала вашего языка, а вы не знали моего. Меня… — я запнулась, проговорила: — я не знаю, что произошло, раньше я не понимала, что вы говорите, а теперь — понимаю. Должно быть, это… э… магия. Мне были странные видения в воде.
Про волшебницу докладывать им всем отчего-то не хотелось.
— Я говорил вам быть осторожнее с местной водой! — сказал сэр Овэйн, и теперь, когда я понимала слова, звучал он еще более сердито, чем обычно. — Это роща Семидесяти источников.
— Первый раз слышу, — призналась я, подрагивая. Вернулась Паула… то есть Полла, дала мне полотно, которым мы вытирались (бывший то ли флаг, то ли покрывало), подождала, пока я вытрусь, набросила плащ. Я спряталась в него до носа. Огляделась. Ботинки почему-то стояли под кустом сухие. Я сунула в них ноги и сразу почувствовала себя лучше.
— Это очень опасное место, — продолжал ворчать сэр Овэйн, — в любом источнике может поджидать злой дух, стоит выпить или даже коснуться воды — навечно окажешься в его плену.
Это было похоже на правду. Интересно, зачем волшебница пошла так далеко в лес с генералом, который давно ее невзлюбил?..
— Мне повезло, — пробормотала я, стуча зубами. — Просто картины на поверхности, а потом пустота в голове…
Сэр Овэйн спросил, какой именно источник сыграл со мною такую шутку. Я показала. Он обошел нас с Поллой, наклонился над водой, поскреб щетину. Приятный и даже симпатичный мужик, подумала я, когда молчит.
Но он, к сожалению, молчит не всегда.
— Что за картины?
А вот этого тоже говорить им не надо, чует мое сердце.
— Видения дома, — сказала я быстро.
— Где ваш дом, леди? — послышалось от берез. Дама стояла в луче утреннего солнца, венец горел… тонкий, без всяких камней.
— Далеко, — сказала я быстро. Дама подошла медленно. Сэр Овэйн встал между нею и мной. Дама коснулась его руки, и он отступил, но все равно торчал, как назойливый родственник перед телевизором, когда ты смотришь решающий матч. — За… э… горами.
Вот будет весело, если у них тут нет гор, или есть, но за ними все разведано, и я ни капли не похожа на жителя тамошних королевств.
Но дама легко кивнула, разглядывала меня теперь, а я удивлялась, как у людей бывает такая правильная осанка.
— Как вы поняли, что я — леди? — спросила я, потому что лучшая защита — это нападение, и надо первой узнать, что они там обо мне напридумывали, чтобы со всем согласиться и не пускаться в объяснения про другие миры. Вдруг с пришельцами тут обходятся неласково?
— Вы грамотны, хотя и не на Осенней речи. Бархат и золото выдали в вас женщину хорошего рождения… или большого состояния, — сказала дама, поморщившись. Не любительница буржуа, ха? — Если вы не воспользовались войной и смятением и не присвоили себе чужие одежды и драгоценности.
— Н-нет, конечно! — сказала я так возмущенно, как могла. — Как вы могли такое подумать. Я была здесь в гостях, когда случились… э… последние события. — Я усиленно дрожала, чтобы выгадать себе время поразмыслить. — Я не знаю… не знала языка, я была тут в гостях с… отцом, он говорил по-вашему, а я нет, и когда пришлось бежать, потерялась, заблудилась…
— Что сталось с вашим батюшкой? — спросила дама. Хорошо, что не ляпнула про мужа, не хочу остаться вдовой, ни разу не сходив в загс. Да и замужняя дама из меня, как из надувной лодки атомный ледокол.
— Его убили, — сказала я, стуча зубами. Папа, прости. Ты всегда говорил, что я хорошо сочиняю, как бы тебя сейчас не посрамить.
— А с матушкой и остальной родней?
— Мы были тут только с отцом, родня — там, — я неопределенно махнула рукой, — далеко, дома.
— А слуги? — спросил сэр Овэйн, щурясь и постукивая ногтем по гарде ножа.
— Слуги разбежались, — сказала я, решив, что выдуманных смертей на сегодня достаточно. — Я осталась одна, как видите, и не знала, куда идти. Встретила по дороге людей, наверное, это были беженцы… не смогла к ним примкнуть, пошла через лес и встретила вас.