Лошадь осталась одна, не лошадь даже, а боевой конь, громадная буланая скотина, которая взяла привычку фырчать посреди ночи так, что я подскакивала на месте. Когда сэр Овэйн снова обрел способность шагать на своих двоих, в седло уселась дама, и так мы и двигались — я до сих пор не понимала, куда, но надеялась, что троица не просто вышла прогуляться и провести за променадом месяцок или два.
Один раз мы вышли к дороге, меня на нее выпихнули первой, а потом выбрались и сами. Дорога лежала прямо, словно резала лес на две половины, а вдалеке над горизонтом стояла пыль. Мы спрятались в лесу, затаились, а мимо нас по дороге прошел боевой отряд. Я никогда таких не видела, но понять, что это не туристы и не торговцы, было несложно: частокол копий, громадные мечи на плечах пеших, лошади в шипастой броне — слишком дорогое удовольствие, чтобы напялить для красоты и не пользоваться. Было жарко, кто-то шел без доспехов, и почти все — без шлемов, и я смогла разглядеть этих людей. Были они чем-то похожи на напавших на нас тварей, многие безволосые, такие же плоские носы и угловатые челюсти. Какой-то совсем другой, наверное, народ, чем мои спутники.
После того, как я много дней как проклятая собирала хворост и сушняк и таскала воду, думаю, у меня есть право так их называть.
Отряд прошел, но на дорогу мы выходить не стали, а снова пробирались лесом. Что за люди, тянет в чащу, ни дать ни взять — барды, того и гляди достанут свитера и гитары и начнут петь про "всем нашим встречам разлуки, увы, суждены". Водка еще. Водки не было, но была эта странная бутыль с пахучей жидкостью, которая все не кончалась и не кончалась, хотя мы использовали уже литров пять. Ей брызгали мясо, пока жарилось, протирали мечи и ножи, капали на разломленные печеные клубни, добавляли в воду и суп, когда появился котелок, девушка Паула смачивала повязку для дамы (я научила ее, как), а сэр Овэйн вместо того, чтобы применять наружно, запрокидывал бутыль и делал по два глотка. Я попробовала однажды слизнуть каплю с ладони, а потом долго плевалась. С другой стороны, может, на нем именно поэтому все так и заживает. Ну пусть, если охота мучиться.
Я разглядывала их исподтишка, моих спутников, то и дело замечала новое. Например, что у дамы холеные руки, но они умеют держать иглу. Она сама зашивала себе платье, и не сказать, чтобы оно выглядело как новое, твари хорошо потрепали его, но, во всяком случае, получилось аккуратно. А еще она владела мечом, мне не показалось той страшной ночью. Девушка Паула помогала надеть сложную портупею и пристегнуть ножны, они прятались в юбках, но при опасности дама выхватывала оружие легко и привычно. Грациозно, думала я с уважением, поглядывая. Как грациозны движения того, кто знает, что делает, и делал это тысячу раз.
У девушки Паулы меча не было, зато был нож, которым она рубила хворост, головы рыбинам, потрошила тушки зайцев и еще каких-то местных зверьков (мясо у них было жесткое), обрезала нитки и даже окапывала вокруг костра. Больше у нее из пожитков ничего не было, она приспособила на себя седельную сумку с убитой лошади, и теперь носила там вещи дамы. Ей же помогала одеваться по утрам и раздеваться вечерами, разувала. Бережно стирала во встречных ручьях ее наряды, а свое платье торопливо полоскала и тут же вешала сушиться. А длинную нательную рубаху не снимала никогда, даже когда купалась. Вообще, она была стыдлива, я привыкла отворачиваться, когда она показывала, что хочет поправить башмак или что-то в рукаве. Что интересно, дама насчет таких вещей не переживала, оставляла одежду на бережку очередной речки и входила в воду голышом, придерживая волосы. Я, чтобы не отставать, плескалась тут же и тайком разглядывала стройную фигуру с небольшим животиком. Как у рожавших — не сходит, сколько упражнений ни делай. Я смотрела, как она моет низкую мягкую грудь, заходит в воду по плечи и позволяет девушке Пауле вымыть ее волосы, и думала, что так бы выглядели русалки, если бы населяли лесные водоемы: нагие, белые, с локонами, распластанными по воде, как нити водорослей. Запутают ими и утащат. А русалке будет прислуживать юная утопленница, которая как была до смерти скромной деревенской девушкой, так и осталась после, и даже волосы не распустила и не сняла рубаху, так и ходит в ней по дну. Носит за русалкой ее длинные косы, словно шлейф.
Сэра Овэйна они почему-то не стеснялись. А он вел себя так, словно это не три обнаженных женских тела перед ним, а три березы. Вышел на берег, зачерпнул воды в котелок, бросил взгляд, ушел. Дама даже не обратила внимания. Зато что-то долго ему выговаривала, когда он глядел, как я очищаю ссадину на коленке, задрав платье. По мне, так глядит и глядит. Я на него тоже гляжу. Мылся сэр Овэйн отдельно, после всех, а я ходила за ним не столько подглядеть, сколько проплыть до середины лесного озерца и обратно, пока он трет себя у берега пучком травы. Шрамов на нем было много, мускулов тоже. Есть два типа привлекательных мужчин: "а-ах" и "ух!". "Ах, какой" — это миловидный мальчик, которого хочется облизать и оставить у себя жить. "Ух, какой" — это мужчина, которому сразу хочется выдать диваны, чтобы двигал, тяжести, чтобы носил, опасность, чтобы защищал, проблемы, чтобы решал — потому что без этого они теряют весь лоск, вся их обветренная прищуренная мужественность становится ни к чему. Часто некрасивы на лицо, но берут не этим, а тем, что все делают уверенно и веско, от курения сигар (что само по себе очень внушительно) до скручивания вчерашней газеты, чтобы прибить муху. Мороки с этими типами много, держать дома я бы такого не стала, но от раза к разу — почему бы и нет. Или просто поглазеть, в старом кино их много. А сэр Овэйн теперь — и вживую. Тоже некрасивый на лицо, но очень, очень суровый, и зыркает иногда так мрачно, что девичье сердце так и должно заходиться. Даже у меня от подобных граждан что-то сладко пульсирует в животе. Пусть ведет своего устрашающего коня под уздцы и бряцает мечом, а больше ничего и не требуется. Я выбиралась из воды нарочно так, чтобы было видно, как он драит себе грудь, и от этого на спине ходят под кожей мышцы. Как расправляет широкие плечи, отжимает темные волосы. Со спины — идеально.
Спина была иссечена шрамами вдоль и поперек, словно его драли граблями.
Дама не одобрила, что я трусь около него во время помывки. Смотрела грозно и что-то выговаривала, я делала виноватое лицо и просила про себя и даже вслух, чтобы они меня не оставили в этом проклятом лесу, как Белоснежку, на съедение волкам. Правда, дама хмурилась и когда сэра Овэйна рядом не было, и я скоро догадалась, что она имеет что-то против плаванья. И в самом деле, я перестала пересекать озерца и заводи, и порицательные взгляды прекратились. Я почти не удивилась: чего еще ждать от мест, где платья в пол, конные путешествия, мечи и копья — обычное дело. Шаг вправо, шаг влево — тебя уже волокут на костер, наверняка я успела совершить с десяток богохульств и двадцать раз опорочить свою девичью честь. И у нас-то в некоторых странах женщинам нельзя показывать лицо, говорить с незнакомыми мужчинами и заниматься спортом, а я тут и плаваю, и все что угодно. Сплошная бездуховность.
Что они меня оставят, я правда боялась. Они пытались меня выставить еще раз, когда мы дошли до перекрестка троп. Снова дали в дорогу клубней и пучок сочной травки, которую приятно было жевать для свежести во рту и голове. Показывали направление. Я мотала головой, а потом долго тащилась за ними. Спускался вечер, и в темноте мне, как все эти дни, мерещились желтоглазые уроды. В конце концов на меня перестали махать руками, а на очередной стоянке послали, как обычно, за хворостом.
На третий день мы набрели на трупы. Деревья расступились, открыли пологий холм, а на склонах тут и там лежали в траве мертвые тела. Были это и нормальные люди, и странные, вроде тех, что мы видели на дороге, все вперемежку. Сэр Овэйн тут же снял с одного шлем, примерил. Принялся ворочать один за другим, сдирать кольчуги, прикладывать на себя. Дама ходила, перешагивала, подбирая юбки, поддевала забрала концом ножен, рассматривала лица и гербы на плащах и туниках. Девушка Паула собирала одежду и стаскивала в одно место охапками. Я стояла на вершине холма и слушала, как тихо вокруг, только шелест листвы и тонкий звон, словно это солнечный свет звенит золотисто о блестящие латы. Тихо… ни воронья, ни мух.
Ни запаха. Я наклонилась над ближайшим телом. Словно только что умер… в плече застрял топорик, кровь залила накидку, лицо застыло в гримасе — но лицо все еще человечье, не восковое, как у родных в зале прощания крематория. Я коснулась щеки паренька. Холодный. Молодой, старшеклассник старшеклассником, а уже вот что, ползучая трава обвила руки и шею, забралась в рану. Я взялась за тонкие стебли, оборвала.
Дама позвала звонко, и я встала. Выдернула из плеча мальчишки топорик, махнула для пробы. Факелом много черепов не наломаешь и ног не наотрубаешь, а топорик хорошо лежит в руке и не такой и тяжелый, похожий на туристический. Видно, воинам и самим не нравится махать пудовыми дрынами. Девушка Паула дала мне мешок, показала подержать, а сама стала складывать туда тряпье. Я поморщилась: все в крови, и мешок тоже. Обобрали этих мальчишек… Все в крови, а кровью не пахло, только летним лесом, травой под солнцем и железом. Я помотала головой и решила пока об этом не думать. Об уродцах, которые продолжали копошиться после того, как им снесли голову, не думаю же. И сейчас не буду. Здоровее останусь.
Девушка Паула завязала мешок и дала мне широкие штаны и перчатки. Перчатки оказались чуть великоваты, но терпимо, а штаны я не стала мерить до того, как постираю. Сэр Овэйн разул мертвеца, сел ему на грудь и принялся натягивать сапоги. Что-то ему не понравилось, он надел свои обратно и пошел на другой склон холма.
Дама снова крикнула, подняла за угол белое с красным полотнище. Я подошла ближе, разглядела, что красное — это не кровь, а рисунок, кабан с бивнями, как у мамонта. Дама скомкала полотнище, бросила туда, где трупы в латах лежали особенно густо, ткнула пальцем повелительно. Девушка Паула бросила мешок, достала из кошеля на поясе огниво, и скоро пламя поползло по полотну, сначала неуверенно, потом с ревом принялось пожирать ткань. Дама стояла, опершись на меч, и улыбалась. Я раньше не видела, как она улыбается, и теперь не жалела: меня продрал по спине мороз. Она стояла неподвижно до самого того момента, когда от ткани остался только черный прах. Плюнула в него, развернулась и пошла вниз по склону. Девушка Паула принялась затаптывать занявшуюся траву. Сэр Овэйн как встал спиною к огню, так и стоял с сапогом в руке, словно ему не было позволено смотреть на пламя.
Я покачала головой, помогла Пауле затоптать искры.
Мы успели уйти далеко от холма, когда спустилась ночь. Я лежала на боку, сжимая рукоять топорика, когда услышала, что кто-то встал и ходит. Приподнялась, успела заметить, как дама, держа на плечах плащ, которым укрывалась, скрылась за кустами. Я долго ждала ее назад, а потом встала и пошла следом. Остановилась, когда услышала вой. Отступила от кустов, прислонилась к дереву. Я узнала эти звуки.
Дама плакала долго, сначала захлебывалась, хватала воздух малыми глотками, а потом заскулила тоскливо, на одной ноте. Я хотела уйти, но меня словно пришпилило к месту. И не обойти куст, не положить на плечо утешающую ладонь — и не оставить. Потому что я не знаю, есть ли утешение тому, о чем она рыдает — и потому что нельзя, чтобы вот так плакали совсем одни. Пусть хоть кто-то будет рядом, даже если он прячется в темноте и шмыгнет на свое место прежде, чем стихнут всхлипы.
Я лежала без сна, гладила топорик, а перед глазами почему-то все стоял тот мальчишка-старшеклассник.
Штаны оказались мне коротки, и под платьем смотрелись на манер панталон, только без кружев и ленточек. Я выстирала их два раза, носила день, и весь день мне казалось, что от них тянет железом. Лес редел, мы то и дело выбирались на открытое место, обходили ямы, на дне которых блестела вода. Ям было много, земля перед нами лежала, словно изъеденная оспой. Где-то вода была черная, глубоко на дне, где-то — синяя от отраженного неба, высокая, где-то ее затянула ряска. В одной из ям росли ярко-желтые кувшинки, большие, с мой кулак. Красивые, как фонарики. Я присела на краю, потянулась за одной, но сэр Овэйн тут же оказался рядом, схватил за руку, вздернул на ноги. Я вырвала запястье из пальцев, потерла. Он что-то буркнул и пошел нагонять остальных, а я за ним, шепча в спину, что мог бы и поосторожнее. Больше я рвать растения не пыталась, в самом деле, глупо, откуда я знаю, что они не ядовитые? Я и в нашем-то лесу не отличу безопасную траву от вредной, не то, что здесь.
Дама ехала первой, остановила коня, когда ему под копыта лег ручеек. Вода текла мутная, дна было не видно. Сэр Овэйн оттер Паулу в сторону, снял сапоги и закатал штаны, взял коня под уздцы и повел в воду. И сам он был чем-то похож на коня, а точнее, конь на него, переставлял копыта осторожно, напряженно прядал ушами, и морда была сосредоточенная. Как у самого сэра Овэйна. Что они так боятся, это же просто ручей… провалиться, что ли? Дама держалась за луку обеими руками, застыла прямая, как свеча на именинном торте. Я скинула ботинки, а потом и штаны: свалятся, намокнут все, суши потом. Завернула подол совсем потерявшего вид платья. Подтянула лямку мешка, который мне выдали, чтобы несла часть общих пожитков, которыми мы обрастали, обирая трупы. Трупов встречалось много, особенно когда лес становился реже. Вот как сейчас. Я помотала головой, стараясь не накаркать даже мыслями, попрыгала, проверяя, удобно ли лег за спину груз. Подняла ботинки, ступила в воду. Сэр Овэйн обернулся, рявкнул на меня, ткнул пальцем в берег. Да что ж ты нервный-то такой, подумала я.
Они с дамой выбрались из ручья благополучно, везде было мелко, дно у меня под ступней оказалось песчаное. Сэр Овэйн бросил сапоги, перебежал ручей, вздымая брызги, подхватил одной рукой пожитки, второй — девушку Паулу, закинул ее на плечо и поспешил назад. Паула ойкнула, уронила башмак. Сэр Овэйн не обратил внимания, я вздохнула, вернулась, подобрала. Что, босиком ходить прикажете? Сам-то бережет свои сапожищи, и еще пару с кого-то снял. Конечно, им уже не нужна ни обувь, и плащи не нужны и штаны эти проклятые… тем, кто остался на холме. Но все равно противно. Может быть, потому мне и чудится запах с ткани…
Задумавшись, я перешла ручей, вылезла на траву, походила по ней, обсушивая ступни. Дама тронула коня, направила вдоль ручья. Ямы попадались и по эту сторону, маленькие и большие, как пруды-недоростки. Я пыталась разглядеть, плавает ли там рыба. Сэр Овэйн то и дело на меня оглядывался и покрикивал. Как будто самому не нравится жареная рыба на ужин или ушица. Я облизнулась. Мы шли весь день, становилось уже прохладно, вечер спускался, вода в ручье и ямках становилась все темнее, а мы все шли и шли. Наконец, дама остановила коня и спешилась, девушка Паула тут же принялась расседлывать, я сложила вещи под местную березу, подхватила топорик и привычно пошла подбирать хворост и рубить ветки посуше. За водой отправился сэр Овэйн, и пошел не до ближайшего водоема, хотя он был в двух шагах, а потащился куда-то в сторону деревьев на краю прогалины. Вот не жалко человеку себя, подумала я. Наступила ногой на ветку, разрубила пополам, сложила. Топорик я протерла вонючей жидкостью из бесконечной бутылки, и теперь он пах ею, а не тем, в чем был по самую рукоять, когда я его достала. Может, и штаны постирать в этом составе?
Но потом отказалась от этой мысли, и после скудного ужина решила поступить традиционно и постирать в воде. Подождала, пока спутники вымоются, чтобы не портить им воду. Купаться они уходили тоже за деревья, и я пошла туда же, чтобы сэр Овэйн на меня не рявкал и не бросал грозных взглядов. Место я нашла легко: на кусте рядом сушилось исподнее. Я присела, с подозрением тронула воду пальцами. То ли свет такой, то ли она в самом деле грязная… то ли спутники подняли муть. Я огляделась, прошла дальше между деревьями, которые были похожи на березы белой корой, стояли, как колонны греческого храма, светились, и обходить их было легко, и место я нашла быстро: прозрачный ключ, мелкие малиновые цветки по берегу, и макает в воду длинные ветви какое-то изящное дерево.
Я сначала умылась, а потом уже замочила штаны, принялась тереть. Шелковая вода шла рябью, я на секунду замерла, и она быстро разгладилась. Я оглядела свое отражение, стерла пятно сажи со щеки. Пригладила волосы мокрой ладонью, но они все равно торчали. Да, не красит меня таскаться по диким местам. Даму вот почему-то красит. Вода пошла рябью, показала перекошенное лицо мальчишки, склеенные кровью волосы липли ко лбу и шлему, глаза смотрели в небо, словно ему все еще было больно. Я с силой моргнула, потерла глаза кулаком, снова принялась комкать мокрую ткань. Наутро по даме не было ничего видно, я бы никогда не догадалась, что она плакала так долго и безнадежно, если бы не слышала. Она ходила по тому холму — словно кого-то искала. Неужели нашла? Она не остановилась ни над кем, ничью руку не держала и никого не целовала в холодный лоб, как целуют мертвых, прощаясь. Не подобрала вещей, только знамя, чтобы сжечь. Я усмехнулась. Хорошо выглядит, да, но не завидовать же ей теперь. Завидовать — дело зряшное, никогда ведь не знаешь, что за ад происходит у человека на самом деле, что у него творится внутри и через что продирается в жизни.