Воцарилась пятисекундная тишина. Затем один из главных почитателей Денниса протянул руку в сторону смущенного Сида.
— Это он! — воскликнул он.
— Это он! Сид!
— Хромой Сидди! Это он начал драку!
— Ублюдок!
Сид явно чувствовал враждебное кольцо, смыкавшееся вокруг него. Полтора десятка пар глаз смотрели на него с явной неприязнью. Обвинительные слова бросали уже не только прихвостни Денниса, но и те, кто с самого начала был равнодушен к ним обоим. Сид чувствовал, что уже обречен…
— Неправда! — раздался вдруг, словно выстрел, громкий крик Ани, и сама она внезапно появилась рядом с мистером Коллинсом. — Сид никогда не начал бы драку, не дай Гриллс ему повода!
Она смотрела на грозное сборище вокруг тем гневным взглядом, который Сид последний раз видел восемь лет назад, когда отец хотел во второй раз ударить его. Взгляд этот обжигал как огонь и в то же время был холоден как лед. И под действием этой маленькой бури, бушевавшей внутри девочки, все вокруг как-то странно притихли и даже пристыженно опустили головы. Какая-то добрая девочка уже было открыла рот, готовясь, видимо, назвать истинную причину драки. Сид понимал, что снова спасен. Чувствуя себя на пике восторга, он даже осмелился улыбнуться мистеру Коллинсу, взгляд которого по-прежнему оставался строгим.
— Да как он только посмел, этот мерзкий уродец! Ударить ни в чем не повинного мальчугана! Да ты хоть знаешь, что с тобой могут сделать?!
Едва услышав этот визгливый голос, Сид понял, что все пропало. Сквозь толпу учеников проталкивалась воспитательница миссис Сидни, сухонькая сварливая женщина лет сорока, из тех, кто в Деннисе души не чаял. Отпихнув локтем Аню, она схватила Сида за руку и потащила его за собой.
— К директору! К директору! — беспрестанно выкрикивала она, и ученики испуганно расступались перед ней. Сид с мукой на лице оглянулся на толпу, на злорадствующего Денниса с приятелями, на выглядящего смущенным мистера Коллинса и на Аню, взгляд которой говорил: "Прости, я сделала все, что смогла". И правда — спорить с миссис Сидни, особенно когда дело касалось ее любимца, было невозможно. Лишь на мгновение мелькнуло это все перед Сидом, а затем входные двери школы захлопнулись за ним. Теперь он слышал только цокот каблучков воспитательницы, гулко разносившийся по пустым коридорам да сильное биение собственного сердца. Поход к директору означал окончательную гибель.
Спокойно выслушав визгливый рассказ миссис Сидни, то и дело прерывавшийся причитаниями ("О, бедный Деннис! Да он ему чуть нос не сломал!"), директор важно покивал большой квадратной головой с седым ежиком волос. Сид стоял перед ним молча, ничего вокруг не видя и не слыша.
— Что ж, великолепно, — произнес директор (он всегда говорил "великолепно", когда хотел подчеркнуть, что для виновного ученика теперь все хуже некуда). Ну что ж, я очень желал бы видеть твоего отца. Завтра же, — добавил он вкрадчиво, чтобы окончательно уничтожить мальчика.
… - Какого хрена?! — взревел Виктор, ударив кулаком по столу так, что стаканы и тарелки жалобно зазвенели. — Ну нет, с меня хватит! Мало того, что ты в этой гребаной школе и так ни черта не делаешь… Каждую неделю на тебя жалуются! Уроки прогуливает, с другими учениками не ладит, в работах одни "неуды"! А теперь еще и к директору! За драку! Это надо же до такого дожить!
Он отвел яростный взгляд от потупившегося в стол сына и уставился в стену, что всегда делал перед тем как сказать что-то особенно злое. Сид жалобно взглянул на сестру, которая только ободряюще похлопала его по руке и с тревогой взглянула на отца. Тот сидел, тяжело дыша, и кровь все сильнее приливала к его лицу, что обычно случалось лишь в минуты крайней ярости или во время пьянства. Время от времени он цедил сквозь зубы русские матерные слова. Сид успел за долгое время выучить не только значение всех этих слов, но и малейшие интонации в голосе отца, посредством которых он придавал ругательствам особое значение. В нынешней ситуации все они значили: "Ты, мелкий ублюдок, исчерпал мое терпение!" Затем, уставившись на сына так, словно не видел его, он прошипел со всей злобой, на какую был способен:
— Лучше бы ты, гаденыш мелкий, сдох в тот же день, как и родился, вместе со своей матерью…
— Папа! — закричала Аня тем страшным голосом, который безотказно действовал на отца уже восемь лет. — Не смей такое говорить! Если ты еще раз такое скажешь, то я…
Продолжать не потребовалось. Отец тут же опустил голову, как будто задумавшись о чем-то. Раздумье длилось недолго. Когда Виктор снова взглянул на сына, в глазах его читалась суровая решимость.
— В школу я не пойду, — угрюмо произнес он. — Но и ты туда больше не пойдешь.
Сид молчал. Он понимал, что в таких случаях спорить с отцом бесполезно.
— Как? — вскинулась Аня.
— Вот так, — отрезал отец. — Завтра же пойдет со мной на работу. Уже не маленький, хватит дурака валять.
— Как? В шахту? — изумленно воскликнула Аня.
— Да, в шахту, — спокойно ответил отец.
— Но он же…
— Да мне плевать на это! — заревел отец. — И это мое последнее слово! Все, хватит! — И, как восемь лет назад, он снова хватил по столу кулаком.
С этого дня у Сида началась совершенно новая жизнь. В шесть утра отец будил его громким стуком в дверь мансарды и криком: "Вставай, черт бы тебя подрал! Уже пора!" Аня в это время обычно еще спала, но тут ей приходилось вставать, чтобы приготовить отцу с братом нехитрый завтрак и проводить их. Впрочем, отец обычно отказывался от завтрака и Сиду не позволял есть, говоря: "Пожрав с утра, о работе потом меньше всего думаешь". После этого отец и сын выходили из дома и спускались вниз по склону холма, а Аня, стоя на крыльце, долго махала им вслед. Она теперь по-настоящему волновалась за младшего брата — на такой опасной работе с ним могло случиться все что угодно.
Пять минут спустя Виктор с сыном уже тряслись в старом ржавом автобусе, который вез их за десять миль к западу, в сторону шахтерских поселков. В автобусе Сид каждый день видел одних и тех же людей: старушку в драной вязаной шали и с пыльной сумкой на коленях, все время что-то тихо напевавшую себе под нос, католического священника с молитвенником на коленях, в роговых очках и с постным лицом и двух молодых фермеров, которые постоянно громко разговаривали, шутили, а иногда даже приветливо улыбались мальчику. Всю дорогу он сидел, отвернувшись к окну, и угрюмо созерцал унылые пейзажи, проносившиеся мимо. Но уже через несколько минут отец тряс его за плечо — им пора было выходить. И Сид был вынужден расставаться с уютной обстановкой в автобусе, с загорелыми улыбающимися лицами молодых фермеров, с доброй седой старушкой и безразличным ко всему священником. Взамен этого его охватывал неприятный сумрак, который, казалось исходил от всего вокруг: от приземистых, с плоскими крышами домишек, напоминавших бараки, от рабочих в черных комбинезонах, с испачканными сажей лицами, от самой шахты, которая распахивала перед ним, словно пасть, свое черное жерло.
В первый же день хозяин шахты, невысокий лысый мужчина с хмурым лицом, посмотрел на Сида и недовольно сморщился.
— И ты всерьез предлагаешь пустить этого заморыша вниз? — с презрением осведомился он у Виктора. — Да он на первой же смене подохнет! Ты только посмотри — у него ребра во все стороны так и торчат. А руки? А спина? Ты вообще в своем уме — приводить этого дохляка сюда?
— Не беспокойтесь, мистер Мэтс, — бодро ответил Виктор и похлопал сына ладонью по плечу так, что колени у того подогнулись. — Я вам ручаюсь, что он будет работать не хуже меня или Бена Тайлера. А уж я, если что, за ним присмотрю. Все-таки он мне сын родной.
— Ладно, — махнул рукой Мэтс. — Только вниз я его все равно не пущу. Помрет еще, а я потом за него отвечай! Пусть остается наверху. Платить буду только половину, а то другие еще возмутятся. Все, за работу, живо! — Он похлопал в ладоши, поторапливая.
Так началась для Сида трудовая жизнь. Вниз, то есть на самую глубину шахты, его, естественно, не пустили, он остался наверху — помогать извлекать на поверхность добытый уголь и пустую породу. Поначалу даже эта работа давалась ему тяжело — ведь он с детства был непривычен ко всякого рода физическому труду: все, что можно было делать, а особенно тяжелую работу, часто делала за него сестра. И все же он понемногу привыкал. Глядя в черные лица рабочих, которые из-за грязи казались одинаковыми, он ловил на себе их мрачные взгляды, которые, обращаясь на него, сразу добрели и даже наполнялись чем-то вроде жалости. Некоторые даже улыбались искренне, не так натянуто, как начальник шахты. Впрочем, эти лица редко бывали добрыми, чаще Сид видел их хмурыми и злыми. Им тяжело, думал он, гораздо тяжелее, чем мне. У них свои семьи, которые нужно кормить, свои дети, которых они, конечно же, никогда бы не потащили сюда, хотя платят им, как и отцу, копейки, а уйти на другую работу не все могут. Это потому, что они своих детей по-настоящему любят. А глядя на Сида, возможно, вспоминают их. А может, они его просто жалеют и искренне сочувствуют ему. Никто за все время работы ни разу не сказал ему грубого слова, не закричал и уж тем более не поднял на него руку. В первые дни Сид с нетерпением ожидал того часа, когда отец поднимется на поверхность, чтобы поскорее идти с ним домой: все тело так и ломило от усталости. Но уже потом ему стало жалко расставаться с шахтерами, которые, казалось, любили его больше, чем сам отец. Впрочем, последний тоже по-настоящему любил его. Сид понял это в тот день, когда они с отцом получили первую зарплату. На радостях Виктор отнял у сына его и так небольшие деньги и купил целых две бутылки настоящей водки и закуску к ней и пригласил Сида выпить вместе с ним. Когда тот отказался, отец побагровел и грозно спросил, правильно ли сын поступает, отказываясь пить на собственные деньги. Тому ничего другого не оставалось кроме как присоединиться к отцу.
Аня уже спала, когда они вернулись домой и начали пить (отец называл это смешным русским словом "бухать" с ударением на последнем слоге). Уже после первой стопки отец разгорячился и, хлопая сына по спине своей огромной ладонью, заставил его выпить свою порцию. Сид еще морщился от горечи и неприятного жжения в пустом желудке, а отец уже наливал ему вторую и, так же сильно хлопая его по спине, горячо матерился и сыпал непонятными русскими фразами. Вторую стопку они выпили чокнувшись, и Сид слегка захмелел. Откусывая с хрустом огурец и громко чавкая, отец, уже совсем пьяный, стал рассказывать Сиду о жизни. Многое из его рассказов Сид так и не понял, потому что сидел, тупо глядя перед собой и слыша только голос, но не различая слов. Лишь когда отец встряхивал его и наливал очередную стопку, он начинал слушать внимательнее.
— … Жизнь, сынок, штука сложная, — говорил отец, закуривая сигарету и выдыхая дым в сторону. — Вот все вокруг говорят: свобода, демократия там, американская мечта. А какая на хер демократия, когда получаешь сотню долларов в месяц, а другие золотые слитки мешками гребут? У нас в "совке" и то больше демократии было. А теперь смотри, что там у них творится — то же, что и здесь. А я ведь когда-то еще студентом, курсе на третьем… — Он налил очередную рюмку, залпом выпил, громко рыгнул, закусил хлебом и продолжил: — …на третьем курсе сюда, в Америку, сбежал, с друзьями вместе. Тоже за свободой, за "мечтой" этой самой погнался. И где теперь друзья мои? Один спился в порту, помер в доках, другой дальше на Запад поехал, и с тех пор о нем ничего не слышно. А я вот видишь, где. Я тебе вот что скажу, сынок, — он приблизил свое налитое кровью лицо совсем близко к Сиду, и тот невольно поморщился от резкой смеси запахов табака и перегара, — не верь ты ни в какие сказки про свободу и американскую, мать ее, мечту, и того, кто тебе будет эти сказки рассказывать, сразу шли на хуй, понял? Жизнь тебе дана, чтобы ты постоянно страдал, понимаешь? И если ты родился не во дворце, среди золота с брильянтами, то всю жизнь потом страдать будешь, понял? И ничего не пытайся с этим сделать, только хуже будет. Живи как живешь и смирись со всем этим, понял? Ну вот и молодец. — Он снова хлопнул сына по спине и налил ему следующую рюмку.
После шестой по счету рюмки отец вдруг ткнулся лбом в сложенные на столе ладони и сидело так неподвижно с полминуты. Затем вдруг раздались его тихие всхлипывания. Сид поверить не мог — впервые за много лет отец по-настоящему расплакался. Глухим голосом, не отрывая лица от ладоней, он просил у Сида прощения за все эти годы, за то, что так плохо с ним обращался. Он же любит его… любит, в самом деле… и его, и Аню тоже. Просто когда умерла Виктория, его единственная и неповторимая, делившая с ним все тяготы этих лет, он винил во всем именно его, Сида. А когда в первый раз взял на руки ребенка-уродца, так разозлился, что чуть не задушил его… непременно задушил бы, если бы старой Данни не было рядом… Отец рыдал все горше, и у самого Сида на глаза невольно наворачивались слезы. Наконец рыдания стихли, а затем перешли в храп. Сид с трудом поднялся и, покачиваясь, видя все вокруг словно в тумане, побрел наверх.
С тех пор он стал относиться к отцу совсем по-другому. Он больше не ненавидел его, даже когда тот на работе кричал на него и грубо толкал, чтобы сын "шевелился". Ему было по-настоящему жаль отца, особенно когда он вспоминал тот разговор и то, с какой грустью отец тогда говорил о нем, сестре и матери. Он как-то даже попытался снова заговорить на эту тему, разузнать побольше о матери, но Виктор так хмуро взглянул на сына, что у того пропала всякая охота продолжать разговор.
Однажды днем, во время перерыва на обед, отец подошел к Сиду. Лицо его было мрачнее, чем обычно.
— После обеда ступай вниз, — коротко произнес он.
Сид от изумления поперхнулся куском ветчины.
— Зачем? — с трудом выговорил он.
— Бену Тайлеру руку придавило, — равнодушно ответил отец. — Ты будешь вместо него, понял? Будь готов.
И, не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел. Сид сидел в полном недоумении, все еще не понимая, пошутил ли отец или нет. Нет, он никогда не стал бы так шутить! От этой мысли все у мальчика внутри сжалось, по коже побежали мурашки. Спускаться вниз, на страшную глубину, где он еще никогда не был? Вскочив с места, он захромал вслед отцу, который направлялся в шахту. Он еле успел догнать его, когда тот уже входил в лифт.
— Пап, подожди! — задыхаясь, крикнул мальчик.
— Ну, чего еще? — недовольно оглянулся отец.
— Это мне Мэтс велел идти вниз? — спросил Сид, отчаянно надеясь, что спуска в шахту еще можно избежать. Если Мэтс об этом ничего не знает, он точно не станет пускать "заморыша" вниз. Но Виктор, по-видимому, уловил проблеск надежды в глазах и голосе мальчика, так как нахмурился еще сильнее.
— Неважно, — проворчал он. — И вообще, тебе уже пора. Перерыв окончен.
С этими словами он крепко взял сына за плечо и вошел с ним в лифт. Сид понял, что спорить тут бесполезно.
Уже во время спуска он почувствовал, как кружится у него голова и не хватает воздуха для дыхания. Он пошире раскрыл рот и тут же ощутил неприятное жжение в груди. Отец, видя, что сыну плохо, ободряюще хлопнул его по плечу. На мгновение мальчику стало лучше, но как раз в этот момент двери лифта распахнулись и Сид увидел перед собой длинный, прямой, скудно освещенный коридор, который, казалось, уходил в самое сердце Земли. Сид знал, что ниже этой отметки никто в шахте еще не опускался, это был предел глубины, "горизонт", как здесь говорили. Отец и его покалеченный напарник, Бен Тайлер, всегда работали только здесь. Сида охватил ужас при одной мысли о том, что ему уже не суждено выбраться отсюда, увидеть лучи солнца, подставить лицо свежему ветру. Сердце его бешено заколотилось, в легких снова закололо, в голове зашумело. Сквозь темную пелену тумана в слезящихся глазах он видел только расплывавшиеся круги света — то были электрические фонарики на касках шахтеров. Скорее автоматически, чем сознательно он взял обеими руками бур, который отец протягивал ему, и столь же машинально приступил к работе.