Примерно через час или два по моему субъективному времени в палату зашел патриарх. Благословив присутствующих, он подошел к моему трону. Сил вставать у меня не было. Поэтому я просто кивнул на приветствие и прикоснулся губами к поднесенному кресту. Владыка если и удивился такому поведению, то вида не подал, а отошел к матушке. В том же направлении прошла мимо трона и Софья. Но так как двигать головой мне категорически не хотелось, я не стал оборачиваться и смотреть, подошла ли она к матушке для разговора или просто за благословлением патриарха. Краем уха я слышал шепот царицы передающей владыке последние договоренности между обоими лагерями. Через некоторое время я разобрал отчетливо произнесенное "царица Марфа". Тон Иакима стал крайне осуждающим. Видно матушка о чем-то стала просить, так как Софья пару раз перебивала её со словами "невместно" и "зазорно".
Наконец "шубоносные разборки" были завершены и присутствующие обратились ко мне. Я даже не сразу понял это. Выручил Пётр, с моего попустительства, ответивший на вопросы Бориса и Василия Голицыных. Хованский был оправлен с каким-то хитроватого вида дьяком готовить выборных стрельцов, придержанных пока в сенях Грановитой палаты.
Все встали и двинулись сторону большого зала. Царя при этом незаметно отвели к входу в небольшую мыльню. Заботливые руки подхватили меня, сняли одежду, обтерли влажными полотенцами, затем сухими полотенцами, протёрли приторно пахнувшим маслом и вновь обрядили в то же парадное платье. Слава богу, что кто-то пока меня обтирали и умасливали догадался слегка проветрить и царскую одежду. Поэтому повторное облачение не вызвало у меня ожидаемого отвращения. Да, это был не плохой "сервис", позволявший московским самодержцам поддерживать себя в тонусе во время длительных заседаний думы и приемов иностранных послов.
По моему появлению в Грановитой палате присутствующие там поклонились до земли. Вперед выступил князь Хованский.
— Великий Государь Царь и Великий Князь всея Великая, Малая и Белыя Руси, царь Казанский, царь Астраханский… — начал он свою речь с зачитывания моего полного царского титула. — Холопы твои, стрелецких полков служилые людишки, пришли ко двору царскому с изветами об изменах боярский и иных ближних твоих людей. А остались те людишки в Кремле, ожидаючи решения царского да приговора боярского. Челом они бьют на Ивана Кирилова сына Нарышкина, и грозятся быть у дворца твоего, покуда не отведут и не спросят его да иных людей, что в челобитной сказаны, за измены тебе, Великий Государь. Да ещё они бьют челом на бояр Кирилла сына Нарышкина, Григория сына Ромодановского, Михайла сына Лихачева на неправды их и воровство. — Он немного помолчал и тоном ниже добавил. — Бунтовщики зело ярятся, государь. Лучше выдать им Ивана, да самим целым остаться. Просят они тебя, Государь, простить им смуту нонешнюю и сказать быть им надворной стражей в Кремле и дворце царском. А еще говорят они, что невместно младшему брату поперёд старшего царствовать и челом бьют перед тобой государь и Думой, чтобы венчать на царство и Ивана, и править вам вдвоем. Да сестру твою и Ивана, Софью, позвать быть при вас правительницей покуда ростом ты и брат твой малы.
Что тут началось! И бояре, и все остальные думцы позабыли о присутствии царя и все одновременно начали говорить. Постепенно Борис Голицын и князь Данила Черкаской смогли справиться с общим гвалтом и стали давать боярам и дьякам выступать отдельно. В порядке старшинства. Василий Голицын и Милославские часто вмешивались в их приказы, следя, что бы и их сторонники получили голоса. Все эти крикливые шубоносцы обращались исключительно ко мне. Я принужден был слушать каждого. Или делать вид что слушаю.
Через некоторое время в зал вошли царица и не отстававшая от неё Софья. Обе женщины поначалу наблюдали за думой из-за занавесок по левую руку от трона. Теперь же мать, видя, как я устал от этих "прений", решилась меня поддержать. Естественно, что царевна не захотела отступать и тоже "вышла в народ". Царица стала рядом с троном, а Софья подошла к брату Ивану, сидевшему справа от меня на специальном кресле.
— Хватит! — я решил прервать спор, встал и топнул. Мой мальчишеский голос звонко раздался в палате. — Довольно лаяться, бояре! Будет так: на Ивана Кириллова сына Нарышкина налагаю опалу свою и велю быть ему в Верхотурье под надзор воеводы. Кирилла Полуэктова сына Нарышкина повелеваю постричь в монахи в Чудовом монастыре. Брат мой старший Иван Алексеевич, должон быть на царство венчан вместе со мной как это было в Царьграде, а Софью Алексеевну поставить над нами соправительницей до тех пор, покуда мы с братом не станем возрастом для царствия годны. А в годе 7198-м на Покров повелеваю быть собору Земскому, коий и решит, кому далее стол батюшкин занимать след.
Все спорившие затихли и повернули головы к трону. Видно то, что малолетний государь проявил самостоятельность, поразило всех думских. По палате прошел легкий шепоток: "Грозный, грозный государь". В этой тишине я продолжил.
— Повелеваю князю Борису Алексеевичу Голицыну с князьями Даниилом Григорьевичем Черкаским и Петром Шереметьевым Большим вести далее думу без меня. Да думе приговор свой делать, а покуда пойду я в собор Благовещенский помолиться об окончании благополучном сей смуты.
Я встал и вместе со стольниками вышел на Красное крыльцо. Площадь была заполнена стрельцами, которые распределились по ней отдельными кружками вокруг костров. Ни дать не взять войско стоит лагерем в захваченном городе. По переходам я прошел незамеченным, и через западный вход попал в храм. В полумраке и прохладе храма меня встретил его настоятель протоиерей Никита. Батюшка благословил меня и сопроводил к царскому месту. Я сам не думал молиться — не настолько религиозен, чтобы часто тревожить бога своими просьбами. Но Пётр, напротив, посчитал важным "преклонить колени" перед иконами. Пропустив его на первые роли, я постарался сосредоточиться на пережитом.
Получалось что, осознавая себя в этом мире буквально три дня, я уже умудрился повлиять на события, кардинально ускорив их. Я не знал, как в действительности договорились о двуцарствии и первой роли Софьи, но уж наверняка царица не сразу отдала власть. Тот же результат, на который в реалии ушло, наверное, месяца два, я достиг за половину недели. Главное удалось отстоять Ивана Нарышкина. Даже если бы он не был "под вселенцем", такого деятельного соратника грех было отдавать на казнь. Теперь он сможет спокойно в течение пяти — десяти лет развивать на Урале производственную базу. Как с людьми помочь уж потом соображу. Будем решать проблемы по мере поступления. Ещё бы и матушку уговорить в Преображенское перебраться. Подальше от соглядатаев Милославских.
Размышляя так я не заметил как Пётр закончил молиться и стал пробираться обратно в Думу.
Дума продолжалась до вечерни. В сумерках на крыльцо уже не пришлось выходить мне или Софье. Князья Голицыны и Хованский говорили со стрельцами сами. Там же был и патриарх и те выборные, кои были в Думе. Собравшимся на площади сообщили о приговоре думы. Стрельцы восприняли это не вполне дружелюбно. На кровь им не отдали никого. На следующий день должен был состояться постриг моего деда. Стрельцам объявили привилегии надворной пехоты и выплаты 240000 рублей серебром и сукнами. Поставили на Красной площади столб памятный с перечислением заслуг полков стрелецких, участвующих в бунте. Было разрешено им избирать полковников самим и установить в полках круги наподобие казачьих. Главой стрелецкого приказа был назначен князь Хованский. Посольский, самый важный приказ, ожидаемо забрал под себя Василий Голицын. Всех родственников царицы и "сочувствующих" нашей партии от власти отстранили, кроме Фёдора Ромодановского, которому дали Разбойный приказ. Больше никого отстоять не удалось. Софью официально объявили правительницей при нашем с Иваном Алексеевичем царствовании.
Ивану (Александру) пришлось спешно бежать из столицы. Да и не ему одному. Отъезд царицы Марфы в Новодевичий монастырь, а затем в Суздаль намечался через две седмицы. Нарышкина с трудом удалось усовестить и заставить не ломать жизнь себе и царской семье. Видно, что он хотел еще раз увидеться с Марфой и собирался ждать её поезд во Владимире. Только присутствие при последнем увещевании со стороны "вселенцев" Лиды удержало его от опасных для всех нас поступков.
Глава 14
Утро 18 мая 7190 года было тяжелым. Я проснулся рано и одновременно с Петром. Предыдущим вечером мне долго пришлось объяснять ему причины своих поступков. Царь так и не смог простить мне того, что я от его имени сам отказался от власти. Тогда решился немного дать почитать ему Толстого. Примерно до момента свадьбы. Открывши ему часть своих воспоминаний, я попутно переводил и объяснял некоторые места в книге. Процесс "внутричерепного" чтения привел нашу общую с царем голову к ужасной боли. И новым утром ни я, ни он не решались поднять государево тело на заутреню. Лежали и рассматривали потолок. Хотя может Пётр и не рассматривал сам, но и мне не мешал. Даже мучавшая первые сознательные дни попаданчества духота в тереме уже была не в тягость. Все заслонял страх любым движением вызвать новый приступ головной боли. Мной овладела общая тягучая апатия к действительности.
Полежав так уставившись в потолок некоторое время, я почувствовал вопрос ребенка:
"Дядь Дима, а ты сильно любил свою жену?" "Сильно Пётр. Ты же чувствуешь, как я скучаю по семье". Услышал внутренне согласие. Оно не было сформулировано словесно, но сознанием я видел сочувствие царя. Ещё через некоторое время: "А ты мне теперь расскажешь про свой мир?"
"Тебе надо сначала немного выучиться. Очень трудно мне тебе переводить". Опять пауза. "А я тоже должен Евдокию в жёны взять?" Я задумался. Действительно это сейчас и не предопределено. "Нет, не должен. Вырастешь и сам выберешь невесту — обойдемся без матушкиных советов". "Да как же можно ослушаться матушку? А что такое предопределено".
Блин. Вот и он и мысли мои читает, стоит блок забыть выставить!
"Петя слишком много вопросов. Я тебе отвечу, но не сразу".
В наш диалог вмешался Андрей Матвеев.
— Государь, пойдешь ли ты к заутреней в собор, али скажешь Никона звать к тебе в крестовую комнату?
— Зови сюда.
Я поднялся. Добрёл до мыльни и умылся. Приказал Тихону окатить царя из ушата водой оставленной еще с вечера. Хоть не ледяная водица, но взбодрить — взбодрила. Позавчерашним утром у Петра была паника, когда я первый раз заставил Тихона и Матвеева облить меня. Эти двое, кстати, тоже не сразу поняли, что именно от них требуется.
После обливания, я тут же в спальне, благо место позволяло, сделал комплекс имени Витьки Корнеева из НИИЧАВО — проще говоря, традиционную советскую утреннюю гимнастику. Заставлять ребенка делать её не потребовалось — двигаться он любил. Показал начальные движения и дальше только подпевал для темпа Высоцкого. Царь выполнял движения уже сам.
"Если вы в своей квартире…" "Дядь Дим, а что такое квартира?" — встрял мальчишка. "Не отвлекайся!… лягте на пол, три-четыре…"
Закончил все прыжками через веревку.
И опять в мыльню — снова облиться уже колодезной холодной водой. После растирания — надо было почистить зубы. Очень недоставало зубной щетки и пасты — пришлось обходиться пальцем и мелом от занятий с Зотовым, который мне растолок Тихон. Процедура чистки зубов у Петра вызвала еще больший негатив, чем обливание — я это делал, полностью подавляя его сопротивление.
Уже после этого я, с помощью Тихона и Андрея, оделся. В крестовой меня встретил домашний батюшка — Никон. Благословил меня и сотворил небольшую службу, на которой присутствовал только я и Андрей. Этого юношу, все еще убитого горем по растерзанному стрельцами отцу, я не решался отослать и держал при себе. Хотя и пообщаться с ним все как-то было недосуг. Единственный из моих спальников, кто реально сопровождал меня ко сну каждый день, был тощ, но жилист, и с такой же темной шевелюрой, как у его покойного отца. Он был старше Петра на год-два, но ростом превосходил его не намного.
На время заутреней я полностью отдал управление Петру. Депрессия от тоски по семье меня больше не захватывала в той мере как в первый раз. Лишь временами накатывала боль утраты, но Пётр как-то чувствовал это и научился купировать её. Я все больше относился к нему как сыну. Шизофрения получала странное развитие из-за неравномерности опыта обоих личностей. Ребенку сильно не хватало внимания и руководства старших. Олег Александрович, как учитель царевича, частично смог это компенсировать, но его положение было подчиненным, и он не мог напрямую указывать Петру, как поступать. Мне же очень не хватало общения с сыном — возможности рассказать ему, научить, уберечь от ошибок и чувствовать за это благодарность. В теле Петра я мог не только учить молодую личность, но и физически не допустить те ошибки, что были у меня. Так каждый отец желает видеть в сыне в первую очередь исправления своих детских проблем. Я, например, в детстве никогда не мог заставить себя заниматься чем-то регулярным, но попав в царя, сразу воспользовался возможностью "переиграть жизнь набело". Заставлял себя и царя выполнять обязательные процедуры. У Петра внутренняя потребность к движению была, вероятно, более сильна, чем моя, и в его теле я узнал чувство, когда невмоготу просто сидеть и созерцать. Ребенку постоянно хотелось куда-то бежать, что-то делать. То, что я получил умение в произвольный момент отстраниться от руководства телом или полностью перехватить контроль, весьма помогало заставлять царя заниматься нелюбимым делом или наоборот спрятаться, когда я чувствовал, что Пётр сам сможет продолжать действовать в необходимом мне направлении. Единственно, когда я полностью оставлял ребенка в покое, это в церкви, позволяя молиться ему так, как он умеет и желает. Слава Богу, у царя не возникало пока желания рассказать обо мне на исповеди. Как мне быть в таком случае, я боялся и представить.
Между тем заутреня закончилась, и настало время завтрака. Завтрак накрывали мне в комнате. Это действо уже было официальным и на нем, как оказалось, можно было присутствовать ближним дядькам и стольникам. В то утро это были Тихон Стрешнев и Борис Голицын. Ритуал видно был заранее расписан. За стол сели за стол втроем. Матвеев и еще один юноша Юрий Языков остались стоять за моей спиной и около Голицына. Все блюда и напитки, что мне предназначались, принимались стольниками у входа в трапезную. Стольники же и снимали первую пробу. На завтрак была лишь каша пшенная с какими-то травами и без сахара, да блины с медом. Пить ставили горячий пряный напиток на ягодах — сбитень. Принесший его человек, сначала отливал немного себе и выпивал, затем наливал стольникам, которые так же выпивали по кубку и лишь, потом сбитень попадал ко мне на стол.
Странно, но предыдущие два дня все было проще. Еду пробовал только Андрей, а подавал Тихон, и оба они в трапезе не участвовали. Но, то были дни смутные и многие дворовые прятались. А сейчас в Кремле караул опять несли стрельцы стременного полка. И на постельном дворе собрались бояре и дворяне со своими челобитными и просьбами, коих "за так" и не допускали в ближний круг. Шум их перебранки за места уже с раннего утра достигал моих покоев.
После завтрака мне объявили, что пришёл Никита Зотов. Я хотел опять посекретничать с ним и с Борисом, но Голицын куда-то пропал. Стрешнев объявил, что помимо Никиты еще несколько бояр просят к руке их допустить. Но это все меня не интересовало, а от Петра я почувствовал такую волну отвращения я предстоящей процедуре, что с легким сердцем отказал боярам, сказавшись больным. Из комнаты я всех выгнал и оставил только Никиту — как будто мы уроками будем заниматься.