Максим Владимирович Ковалёв
По зову полной Луны
Часть первая. На северном рубеже
Багряный, словно окровавленный, диск солнца тонул в огненной купели заката. Небесный свод преобразился и расцвёл, залитый буйством красок от края до края. Алый и жёлтый, и все оттенки лилового смешались в пылающей вышине. Беззвучье. Время неспешной поступью уходит в вечность, где каждый шаг его подобен то ли прожитой жизни, то ли одному единственному удару сердца. Вселенский Круговорот остановился, залюбовавшись разыгравшейся феерией. Бескрайние просторы мира взирают на эту волнующую красоту. Всё сущее подчинилось её невыразимой прелести. Замерло. Трепещет.
Но в неподвижности зреет тревога.
Закатный горизонт горит и плавится.
Краски сгущаются. Томление усиливается. Беззвучье дрожит. Дрожит и растекается волнами. Слышите — где-то играет флейта. Поющая душа мира. Она прекрасна и чиста, чиста как хрусталь, как слеза ребёнка. Она летит вольной птицей над землёю, над морями и горами, летит на незримых, но таких сильных крыльях. И всё сущее летит вместе с ней. Куда угодно, лишь бы вместе с ней, лишь бы песнь не смолкала.
Но ничто не вечно. Небесный пожар догорает. Отпущенный ему срок вышел. Волшебство уходит, развеивается лёгкой дымкой вечернего тумана. Качнулся мировой маятник. Вселенский Круговорот нехотя возобновляет своё привычное вращение. Секунды отчуждения минуют. От солнечного диска остался только крохотный кусочек изначального пламени.
Вот за темнеющим горизонтом исчезает и он.
Небо выцвело. Серые тучи волнистым покрывалом затягивают едва проступившие звёзды. Наступает царство сумерек, шуршащей тишины да крепкого сна, что даётся в награду за долгий, полный трудов день. Мир погружается в дрёму.
…Бродяга ветер растрепал волосы.
Всадник на вершине холма смотрел вдаль. Туда, где ещё тлели последние отблески. Порыв ветра налетел, омыл лицо свежим дыханьем и умчался прочь. Мужчина провёл ладонью по глазам, отгоняя досужие мысли, погладил скакуна по загривку.
Застоявшийся конь фыркнул, переступив с ноги на ногу.
Располневшая луна уже выкатывалась на небосклон, едва дождавшись, когда тот освободится. Пятна на её бледном овале сливались в щербатую ухмылку. Но тучи скрывают и Солнце Ночи.
Чуть поморщившись, к полнолунию боль в руке нарастала, он натянул поводья. Конь сорвался с места, так что земля брызнула из-под копыт. Начался опасный бег по едва приметной в сумраке тропке. Хотя даже он не смог прогнать наваждения. Неясная тревога, проникшая в сердце с закатом, уносилась им с собой.
Нечто близилось.
Тёплая летняя ночь поглотила округу, когда всадник подъехал к вратам крепости. Стены каменными утёсами вздымаются ввысь, на их вершине мерцает огненная корона — стража несёт свой дозор. Массивные, обитые железом створки затворены. Но превратники с факелами узнают припозднившегося гостя, чей конь чернее самой ночи. Одна из створок приоткрывается, и того впускают без вопросов. Вновь глухо ударяет опущенный засов. Из-за запертых врат ещё доносятся неразборчивые голоса. Потом стихают и они.
Кромешная тьма. Теперь лишь она и сколь ни вглядывайся, не различить ничего более. Где-то в этой тьме протяжно и скорбно завыла собака. Вскинула морду к мелькнувшей в разрыве туч луне и решила поведать ей о своей затаённой печали.
Хозяйка-ночь брела по уснувшей земле.
1
До чего же хорошо жить на белом свете. Жаль только, осознаём мы это нечасто и ненадолго. Но, если уж осознание пришло, то не грех повеселиться.
— Пива и мяса, трактирщик! Да поживее!
— Всё что пожелает уважаемый сеньор.
Несут съестное. Жаркое из молочного поросёнка — большие, только-только с огня парящие куски посыпаны свежим укропчиком и колечками золотистого лука. Запах одуряет. Мясо само так и просится в рот, да под…
— Лопуууша.
…да под свежесваренное пиво, пенящееся в налитых с верхом кружках. В одной руке пузатая кружка, в другой насаженный на нож сочащийся жиром кусок. Румяная корочка будет хрустеть на зубах. А рядом за пиршественным столом…
— Лопух! В самом деле, сколько можно?
…приятели. Красавицы в полупрозрачных одеяниях, что ничего не скрывают, а лишь сильнее дразнят, льнут всё ближе… о-о-о, как бесстыже сверкают их лукавые глазки! Сейчас-сейчас, мои хорошие, вот подкрепим тело да развеселим душу добрым хмелем, тогда можно и в опочивальню. На мягкие перины.
— Я пошёл, слышишь? А ты дрыхни дальше. Только потом, ну, когда от сотника по шее получишь, меня ни в чём не винить.
— Да встаю я! Встаю. Не ори. Ооох… Голова сейчас треснет.
— Поднимаешься? Умница ты наша! И незачем ворчать — глянь, утро-то какое погожее.
Превозмогая дикую сонливость, скорее по привычке, чем по мысленной команде, скинуть ноги с койки и сесть. Ох… А кругом ходят, галдят, скрипят и вроде даже что-то двигают. Спать… Но спать не дадут. Мучители. Сволочи. Всюду лишь сволочи.
— Ааах… Как же паршиво. Черти! Не спится никому что ли?
Глаза открываться не желали, во рту стоял самый что ни есть приотвратнейший привкус — всё там пересохло и распухло. И это вместо жаркого с пивом и красавиц на перинах? Мышцы ноют, в одеревеневшей голове засел жук-точильщик, который точит там что-то и точит и точит — тварь! Упасть бы обратно, хотя бы доглядеть сон…
— Вечно ты по утрам сам не свой. А после вчерашнего на тебя и смотреть страшно. Кажется, лучше уж совсем добить, чтобы не мучился.
— Либо добей, либо отвали. Без тебя тошно.
С великим трудом разлепляем один глаз. Правый. И что мы видим? Была бы воля — вовек бы ничего этого не видеть.
Длинный казарменный барак. Пусто и в тоже время ужасно тесно. Десять узких коек в два ряда, на каждой одинаковое шерстяное одеяло. Одёжные шкафы между ними. Давно неметёный пол. У ближнего окна груда черепков от разбитого горшка и аккуратная шеренга из глиняных бутылей. Обычное дело — сгребли мусор в сторону, чтоб с глаз долой, и порядок. А то, что ему теперь здесь до вечера валяться, никого не волнует. Посередине барака установлена пара массивных столов, чьи столешницы изрезанны сплошь ножами и вечно завалены объедками. Рядом каменная печь с закопчённой дверцей, прислонённая к ней кочерга. Вот и вся нехитрая обстановка.
И среди этого безобразия лежат, сидят и беспрестанно туда-сюда шатаются полуодетые мужики; в спёртом с ночи воздухе звучат разрозненные разговоры, почёсывания, тупые шуточки, вялый утренний смех.
«Тоска. — Мысли натужно, словно бы нехотя ворочаются в замутнённом сознании. — Грязь кругом. Прибраться что ли?… М-да, какие только глупости ни лезут в голову с недосыпа.»
— Тошно-то ладно, лишь бы не тошнотворно! — не унимался разрушивший светлые грёзы говорун. — Нет, ну ведь знал, что плохо будет, что с утра в первую смену идти, что проклянёшь всё на свете, ведь знал! А всё равно пил.
— Ну и что?
Поскрёбывая щетинистую щеку, разлепляем второй глаз. Ах, мерзкий жучёк! Как же от тебя избавиться? Поправиться бы глоточком другим, да разве со вчерашнего, кто оставил.
Народ кругом суетится. Вон Лапоть-тупица, всех расталкивая, побежал на улицу. Ну, с ним ясно. Как он ещё ночью под себя не надул — столько-то выжрать не каждый сможет. Одни одеваются и застилают свои кроватки, а некоторые уж при полном параде, даже выбриться когда-то успели.
— А то! — продолжалось нудящее нравоучение. Этот выспался, кто бы сомневался. О чём он? А, всё о том же. — Я вот не нажрался как свин и пребываю в полном порядке. Знаешь, иногда бывает крайне любопытно понаблюдать за отдельными представителями человеческого рода, которые…
— Баба! Не мог с мужиками выпить.
— Молчал бы лучше. На вот водички, небось, полегчает.
Почти не трясущимися руками взять протянутый ковш и пить, пить, заливая иссохшую пустыню, возникшую прямо в глотке. О, райское блаженство!
Глотнуть водицы, чуток полаяться и вроде уже получше. Мысли бегут ровнее, жучёк, паскуда, приутих. Значит, можно попытаться встать… готово! Теперь протереть набитые горячим песком веки и ещё разок оглядеться. Для начала не плохо бы найти свой меч, и шлем заодно. Благо, кроме куртки (нашивка вставшего на дыбы медведя — простой стражник, но не всем же быть командирами) с сапогами на себя напяливать ничего не надо. Спать в одежде — весьма практично, особенно в такое «погожее» утро. Ну, а как сборы будут закончены, живее на любимую службу. Пропади она пропадом.
Входная дверь распахнулась, аж грохнув о наружную стену. Все находящиеся в казарме разом обернулись.
В барак, придерживая не подвязанные штаны, ввалился Лапоть. И не один. Следом через порог шагнула высокая поджарая фигура в чёрном плаще-дождевике. На правом бедре — ножны с полуторным мечом-бастардом, на левом — с кинжалом, длиною в локоть. А плащик-то не форменный, не уставной, но этому разве есть до того дело. Он сам себе указ, а кто попробует на сей счёт усомниться, не позавидуешь тогда такому смельчаку.
Природную сухопарость вошедшего не могли скрыть ни надетая под плащ кожаная куртка, ни нагрудник. Движения его были экономны и резки. Серый взгляд блестел из-под загнутых полей треуголки, натянутой по самые брови.
Вот и ненаглядный наш господин-сотник пожаловал. Как мы рады вас видеть, сеньор Догвиль!
На лице каждого в казарме отразилось одно и то же кислое выражение. День, можно сказать, начался.
— Проснулись, дармоеды? Пошевеливайтесь! За кормёжкой и на смену. Ребята с ночи, устали как собаки, а вы тут расселись, в задницах чешите!
Ну, всё как обычно. Интересно, он сам когда-нибудь напивался под завязку, и чтоб с утра в дозор идти было?
— И чем у вас так воняет? — повёл чутким носом сотник. — Здесь выгребная яма или ещё казарма? Вечером чтобы убрались. Приду, проверю. Ясно?!
— Ясно, — был ему неслаженный многоголосый ответ.
— Тогда, шестой десяток первой сотни — пошёл за мной!
Стражники потянулись на свежий воздух. Помещение сразу сделалось словно бы больше в размерах, стало непривычно тихо и даже как-то умиротворённо.
— Гад ты всё-таки, Лопуша, и дружки твои, пьяницы. Умыться и то не успел. Одни от вас проблемы.
— Хватит ныть, не в первой. Прорвёмся как-нито ик… Бриться некогда, буду бороду отращивать.
— Только её тебе и не хватает для полного образа.
— Может и не хватает. Пойдём глянем, чего нам пожрать приготовили ик… А то брюхо аж сводит с голодухи.
— Это не с голодухи, — не преминул поддеть напарник, приглаживая пятернёй свои светлые вихры.
И, более не разводя болтовни, на ходу опоясываясь ремнями с ножнами, они вышли из окончательно опустевшей казармы.
Эти двое здесь слыли известными личностями.
Один, которому родное имя давно заменило простецкое прозвище, был из тех, что невысоки, зато сбитых плотно. Деревенское круглое лицо, нос картошкой. Нрава не буйного, но и не кроткого, да к тому же склонного к запоздалым сожалениям. В этом весь Лопух. Его напарник, казалось, являлся ему полной противоположностью. Высокий и худощавый. Взгляд добрый и какой-то забитый. Звать Юлианом. Точнее, это он хотел, чтобы его так звали. Но среди сослуживцев закрепилось иное имечко — Костыль. Общаться между собой в их гарнизоне предпочитали исключительно посредством дурацких прозвищ. Такая, понимаете, незыблемая традиция.
Юлиан поначалу злился. Потом привык. А куда деваться. Тем более характером он обладал мягким, даже заботливым. В гарнизоне над ним посмеивались, случалось и пинали, не со зла, так, мимоходом. Но тогда в дело вступали пудовые кулаки дружищи Лопуха, и проблемы решались сами собой. Одно время их даже прозывали «сладкой парочкой» — а чего ещё ждать от тупых солдафонов?
Чуть позже, подкрепившись кашей с мясом и козьим сыром, приятели заступили на смену дежурства в пограничной страже.
Неспешно прохаживаясь по дозорному ходу вдоль зубцов крепостной стены и изредка бросая скучающий взгляд то в сторону Пустоземелья, то в обратную, на лежащий у подножья крепости захолустный городок Бермонд, Лопух непрерывно зевал. Ходить туда-сюда быстро надоело. Он остановился возле одной из промежек. Перевалился через шершавые, изъеденные за века солнцем и дождями камни бруствера, и сплюнул вниз. Проследил за долгим полётом плевка к земле, вновь протяжно зевнул.
Время ползло не скорее полудохлой улитки.
— Что стоишь, рот разинув? Смотри, муха залетит. — Юлиан высунулся в соседний проём, поправил съехавший шлем и также не преминул сплюнуть. — Скучно сегодня.
— А когда весело было? От этой тягомотины и свихнуться недолго.
— Не ворчи, ещё месяцок, а там в отпуск. Поедем с тобой в Эрмож. Отдохнём по-людски. Я в прошлый раз с такой женщиной познакомился, уммм… Тебе, глядишь, подружку подыщем, а?
Лопух не клюнул, лишь поёжился, глубже закутываясь в плащ.
— Ага, только до отпуска дожить ещё надо.
Из пустошей задували напористый, продирающий до костей ветер. Собачий. Придёт время, и его сменит Волчий, что принесёт с собой воющую стужу и белые вихри. Всё вокруг засыплют сугробы в человеческий рост — не пройти, не проехать. Здесь это в порядке вещей. Зима на севере дело такое. А в этом году с погодой вовсе творилось что-то неладное. Нынче и не скажешь, что ещё даже не осень, а только первая седмица августа.
Тусклое пятно солнца поминутно то скрывалось за гуртом свинцовых туч, обложивших небо с ночи, то вновь выныривало, ненадолго освещая крепостной двор. Сверху тот был виден, как на картинке: внутренний плац и длинные ряды казарменных бараков, по углам толстые квадратные башни из красного камня. Комендантский донжон, выстроенный не по центру, а смещённый из-за плаца в бок, поднимался в полторы высоты окружных стен; на его позолоченном шпиле, торчащем над наблюдательной площадкой, развевалось два флага — имперский сокол в обнимку с местным медведем, оба на терракотовом фоне. По периметру на галереях ходили другие стражники. Уныло пялились вдаль, высматривая приближение «врага», развлекали друг друга старыми байками да гоняли вороньё, что вечно кружило над крепостью, загаживая карнизы. Всё как положено.
Если приглядеться, маленькие фигурки можно было различить и на убегающей за горизонт в обе стороны Стене. Но этим было не до плевков с верхотуры — попробуй отмахай за день километров по сорок, поглядишь, что останется от твоих подмёток. Хуже только трястись в седле, разъезжая по буеракам и ведя осмотр основания Стены на предмет возможных подкопов. Как будто, кому-то могла взбрести в голову подобная бессмыслица.
Лопух этим ребятам не завидовал и искренне радовался, что их десятку редко когда выпадало, а вернее, доверялось, дежурить во внешних дозорах. Уж лучше коротать время в родимой твердыне.
Их крепость Медвежий Угол не отличалась ни размерами, ни какими бы то ни было особенными заслугами размещённого в ней гарнизона. Одна из двенадцати точно таких же пограничных застав, возведённых посреди северного холмолесья, словно равномерно распределённые узлы, затянутые на каменной ленте Стены.
Кто ни разу не видел Великую Стену своими глазами, тот навряд ли представит себе весь размах подобного сооружения.
Начало своё она брала у восточных отрогов гор Кнебу, от которых изогнутой дугой шла на сотни километров по взгорьям и долинам, по лесам и лугам, вплоть до самых берегов матушки-реки Корабель. Стена или как её ещё называли — Рубеж, являлась той рукотворной преградой, что наглухо отгораживала территорию Империи от любых посягательств с севера. И неспроста это было сделано. Ведь там на обширных просторах лежало Пустоземелье — места дикие, населённые варварскими племенами (людскими и не только) и заслуженно носящие свою недобрую славу.
Лопух знал, что с одной стороны с ними граничит Волчий Двор, с другой Гнездо Сокола, а между крепостями лежит громада Стены. Её сооружение затеялось более шестисот лет назад потом и кровью тысяч наёмных работников, свозимых со всей страны крестьян, каторжников и военнопленных, продлившись полтора столетия. Окупились ли вложенные затраты? Стражник не утруждался подобными размышлениями. Как бы то ни было, страна обеспечила свою безопасность на данных границах, а парни вроде него получили добротное место для службы. Лишь это, в конечном счёте, и имело значение.