— Верно! — подхватила Нина. И неожиданно для себя добавила: — Почему-то кажется мне, застукали бы нас в переулке-то. Хотя никто вроде не следил. Давай поторопимся, девчонки ждут.
С трудом удерживаясь от подступающего кашля, она первой взобралась по скользкому склону до изгороди, за которой был огород. Обернулась, протянула руку Леле. А та?… Странно! Как уцепилась за космы репейника, чтобы не сползти вниз, так и застыла на месте! Дрогнувшим голосом она сказала:
— Нина, не озирайся. Гляди только на меня. Сверху за нами наблюдают.
— Понимаю, — в тон ей ответила Нина. — Может, пронесет. Ухватись за мою руку, поднимайся.
В этот момент сверху раздалось:
— Эй! Девотшки! Сюда!
— Влипли! — Нина глянула наверх на двух немцев в фуражках и распахнутых шинелях, и нашла в себе силы улыбнуться. Но тут же, глухим стоном, у нее вырвалось: — Из-за меня! Всех я подвела!
— Главное, не отступай от нашей легенды… — перебила ее Леля.
Немцы ждали молча.
— Когда карабкаются вверх, то розовеют, — отчетливо прозвучало на правильном русском языке; один из немцев шагнул навстречу Нине, которая поднялась первой: — А чего ты бледная? Словно тебя неделю в бочке отмачивали… Со страху, да?
— Когда вчера впервые на германских офицеров натолкнулись, — Нина старалась говорить как можно спокойнее, — очень испугались. Среди поля нас догнали мотоциклы, а потом легковушка… Сейчас во второй раз — уже не страшно.
— Не страшно, значит? Так, так…
Расстегнутая шинель немца распахнулась и на френче блеснула белесая бляха в виде полумесяца — значок полевой жандармерии. — Я извиняюсь, девочки, но вас придется задержать. Пригласить на собеседование. Следуйте за нами!
Миновав каменный дом с громадными окнами, они вошли в распахнутые ворота. Подруги увидели обширный, заасфальтированный двор с кирпичным флигелем посредине и навесом в глубине.
— Девочки, стоять здесь! Ожидать! — немец, знающий русский язык, скомандовал и ткнул пальцем в угол у каменного крылечка. А сам прошел внутрь дома.
— Нет мне прощенья! — вырвалось у Нины. — Ведь я подговорила спуститься…
— Брось! — тихо перебила Леля. — Что за командир, если подговаривают его. Нет, я тоже хотела побольше разузнать.
— Что теперь с нами сделают?
— Выявится при допросе.
— Вряд ли. Подозрения у них — лишь смутные, расплывчатые. Постараются выманить или выжать какие-то признания. С этой целью притворятся, будто что-то им известно…
Леля на какую-то секунду прижалась к подруге, схватила ее пальцы, сжимала их медленно, но все крепче. — Нинка, глянь искоса на окошко флигеля…
Нина повернулась лишь чуточку, незаметно для того, кто бы мог за ней наблюдать. И всматривалась исподлобья.
— Ничего не видать, Леля. Сплошная темь. И кажется, за стеклом с внутренней стороны — решетка.
— Вот-вот. А в решетку вцепилась рука, и лицо белело. Заключенный вроде бы, и знаки подавал. А сейчас — ничего.
— Может, почудилось от усталости?
— Не думаю. Вероятно, не хватило сил дольше держаться на весу. Ведь окошечко под самой крышей — это выше человеческого роста. Надо полагать — не один там. Взобрался на плечи товарища, выглянул, и догадался.
— Догадался? Неужели кто-то из наших? — Нина вздрогнула.
— Не думаю, — помедлив, ответила Леля.
— Когда захватывают вооруженного противника — такого прямо в гестапо тащат.
— Ждет очереди.
— Как и мы? Ты вот это подумала?
— В чем-то мы по-разному смекаем. А зато согласны в главном: быть готовым ко всему.
— Еще бы! — Нина набрала воздуху, чтобы сказать, что сколь она ни виновата, но сейчас-то командир четверки может на нее положиться. Ничего не выдаст, как бы ни выпытывали, как бы ни мучили. Не договорила — зашлась хриплым, надрывным кашлем.
Леля скинула свою стеганку, набросила на подругу. И, несмотря на сопротивление, закутав ее так, охватила поверх своей стеганки обеими руками — согревала.
— Лелька, прекрати! — с усилием, сквозь мучительный кашель и невольные слезы проговорила Нина, стараясь локтем отпихнуть подругу. — Сдурела, что ли! — почти выкрикнула она и, заметив, как рыжеусый немец выскочил из-под навеса и воззрился на них, уже шепотом упрашивала: — Не надо, Лелька… Сама-то в тонкой фуфаечке. Ведь если тоже простынешь…
— Нинка, ты обещала слушаться, — шептала ей на ухо Леля. — Когда Ефремов командовал, помнишь, он пригрозил: «Гарантирую, что за невыполнение приказа вышвырнут из части!..» Вот и я ручаюсь.
— Ха-ха! — Нина засмеялась, а чуть отдышавшись, твердо выговорила эти два слога. Но спустя секунду в ее хриплом голосе и вправду слышалась усмешка: — Ничего себе перспективочка!..
Леля поцеловала ее в ухо.
— Вот именно! Будем держаться до последнего. Помни главное. Нас мобилизовали рыть окопы. Но мы с тобой — смоленские. Ни с кем не дружили, только вдвоем держались. И нам ни до кого дела нет — лишь бы домой!
Уже отстранясь от подруги, Леля перехватила ее быстрый взгляд на темное окошечко под черепичной крышей.
— Сколько, по-твоему, прошло времени, как мы тут? — спросила Нина.
— Около получаса. Может, и больше.
— Стоим у распахнутых ворот, ожидаем. А за нами никто не следит.
— Неизвестно.
— Думаешь.
— Под навесом уже темновато. Нет уверенности, что там — единственно тот усатый. Притом из первого же, за крыльцом, окошка тоже могут посматривать. Удобно: и наискосок, и немножко сверху.
— А все-таки, — Нина придвинулась ближе. — Раз есть хотя бы малая возможность убежать и снова в строй… Ведь обязаны! Прямой долг — не упустить хоть и малые шансы!
В напряженно вскинутой голове подруги, в ее очень светлых, а сейчас — от расширившихся зрачков — почти черных глазах читалось такое неистовое стремление вырваться на свободу, что Леля, при всем ее самообладании, заколебалась. И принудила себя отбросить уже взвешенные доводы за то, чтобы ждать; принудила себя быстро пересмотреть все наново. Прежде всего: в ее, командира четверки, решение терпеливо выжидать не прокрался ли обманчивый инстинкт недоверия к чрезмерному риску? Ведь он, риск-то, во всем!.. Определи-ка с маху, где чрезмерный и где скромненький? Разве не может обернуться так, что опасение перед настигающими пулями при попытке бегства приглушает сознание неменьшей вероятности того, что вот сейчас втолкнут их обеих в карцер или просто в клетушку и примутся пытать, рассчитывая выбить хоть какие-то признания? Ведь уже приходилось слышать о нередких случаях, когда люди цеплялись за малейший шанс отстоять жизнь, упорствовали до последних секунд, и все лишь для того, чтобы погибнуть гораздо более медленной и тяжкой смертью?.. Верно вроде бы… Но в затопляющем страну потоке бед и горя значат ли что-нибудь ваши, двух девчонок, смерти — очень мучительные или не очень? Лишь одно важно: сумеете ли погибнуть, ничего не выдав?
А может статься, фашисты только и ждут вашей попытки бегства — хотя бы косвенного доказательства того, что предпочитаете пули в спину, только бы ничего, никогда не сорвалось с языка? Покамест — никаких улик. И даже то, что одна из двух рванулась поглазеть на маскировочную сетку и на капонир, — еще не улика. Всегда и всюду встречаются зеваки, оболтусы, охотницы подглядеть в замочную скважину, сунуть нос в любую щелку… Не улика и то, что сошли к реке, да тут же поплелись обратно. Кто бывал в походах, знает — как изматывает жажда, и не только в жаркое время.
А Нинка изводится раскаянием. Это она уговорила спуститься, надеялась еще что-то заприметить. А какому разведчику того не хочется? Но может, именно та ноша, хоть и не совсем отчетливо чувствуемая, подталкивает ее к безоглядной решимости? Когда возвращались в гору, прямо в когти фашистам, разве не чернело дикое, невыносимое отчаяние в прозрачных Нинкиных глазах? Отчаяние от непоправимости опрометчивого шага. Отчаяние, что провалила и подругу, да еще, может, и тех, которые в лесу ждут… Отчаяние толкает к безрассудству.
Но едва снова мелькнула мысль о том, что конечно же не за себя в первую очередь страшится Нина, так сразу возник единственный неотразимый для Нины довод. И Леля прошептала:
— Немцы похитрее, чем это нам помечталось. Они, может, и не только с горы, сами незамеченные, за нами следили, но и раньше? Дадим им зацепку нас обвинить, так и не нас одних к ответу притянут. Их логика примерно такая: за попыткой бегства кроется стремление любой ценой сберечь военную тайну, за вторжением к дряхлому дровоколу кроется, может быть, явочный пункт. Убийственная логика! Не нас одних избивать станут.
— Ты права, — быстро шепнула Нина. Она размышляла приблизительно о том же самом.
— Не пора ли поесть?
— Пора!
Подруги наклонились к вещмешкам, развязали. Нина вдруг спохватилась, отпрянула от мешка. Огляделась. Поблизости — по-прежнему никого. Тогда прошептала:
— Лелька, подумай-ка. Ведь эти лепешки — домашней выпечки… Подтверждение: мы задержались здесь только затем, чтобы выпросить еды.
— Правильно. Тогда давай — лишь ополовиним.
Сколько еще прошло времени?
Коричневые и красно-бурые черепицы на крыше сделались одинаково темными.
Леля и Нина примостились на краю крылечка, тесно прижавшись друг к другу.
Вдруг раздался отрывистый, пронзительный крик. Девчата от неожиданности пригнулись, как если бы за спиной прострочил автомат. А в следующий миг вскочили.
— Откуда? — едва повинующимися губами прошептала Нина. И прочла в глазах подруги тот же вопрос.
— Мне послышалось — из-под земли будто, — чуть помедлив, ответила Леля. — Из подвала, надо полагать.
Она увидела на губе подруги кровяные отметины. Хотела предупредить, чтобы та не прикусывала губы. Не успела — на крыльцо вышел жандарм!
— Баришни! Сюда!
Он посторонился, пропуская задержанных, а потом громко захлопнул дверь, грохотнул засовом.
Слегка подталкиваемые сзади жандармом, подруги протопали сапогами по кафельным плитам узкого коридора.
— Сюда! — Жандарм распахнул крайнюю слева дверь.
Подруги вошли и остановились перед обшарпанным канцелярским столом с тускло белеющей стопкой бумаги. Справа от единственного окошка — облезлый, продавленный диванчик, слева — стул с резной спинкой. Сквозь немытое окошко различим все тот же навес.
Жандарм указал на диванчик и удалился. Подругам с диванчика стал виден и флигель, расположенный ближе к воротам.
Через несколько минут в комнату вкатился кругленький человечек с узкой щеткой усиков над верхней губой. Был он во френче со следами споротых погон и в штатских брюках. Присев за стол, спросил:
— Ну, рассказывайте, как вас принудили… что заставили делать? Рекогносцировку, рейд по зафронтовому краю?… Не бойтесь, мы не злодеи. Честно во всем признаетесь — и скатертью дорога. Идите к маме и папе.
Следователь неплохо говорил по-русски. Подруги, как бы невольно вздернув брови, с наигранным недоумением смотрели, как он, с карандашом наготове, придвинул к себе стопу бумаги.
— Ну, да — принудили нас, — Леля мельком, искоса, поймала настороженный взгляд подруги. — Еще перед тем, как ваши войска заняли Смоленск, в июле. Мобилизовали рыть окопы в Подмосковье…
Она начала выкладывать все ту же, заранее подготовленную легенду.
Следователь перебил:
— В какой день убыли из Москвы?
— Не были мы там… Выгрузили нас у Можайска.
— Комсомолки?
Дверь, хорошо смазанная в шарнирах, беззвучно приотворилась. Леля мигом уловила это. Кто-то шагнул в комнату. Наверно, жандарм.
Леля развела руками:
— Что поделаешь? — Она перехватила сердитый взгляд подруги. «Не торопись возражать» — как бы говорила она. — Что поделаешь?… У нас так: если хочешь учиться, вступай в комсомол!..
— Люкс девочки! Прима! — одобрил следователь. — Нельзя напропалую выдумывать. А надо перемешивать с дозами реальности. Изложите главное: когда в рекогносцировку направлены? Какие волости, какие уезды рейдом прошли? Были с вами другие барышни?
— Мы сказали все! — упорствовала Леля.
— Бравада не спасет вас, девочки! Худо будет. Лучше своевременно признаться! Доставлю сюда вашего компаньона, коего мы схватили. Тогда каково станет?
Нине почудилось, локоть подруги чуть дрогнул. Нет, конечно же, Леля намеренно подтолкнула ее — мол, держись до конца! Наверно, Леля тоже вспоминает о странных выстрелах Самсона. Может статься, как раз его схватили?
— Передать мой запрос господам из гестапо прислать сюда захваченного! — приказал следователь жандарму.
— Его приводят в сознание, — извиняющимся тоном ответил тот. — Тюремного врача вызвали. — И вышел.
Следователь громко позвонил:
— Минна! Живо сюда!..
Когда в комнату вошла невысокого роста женщина с круглым обрюзгшим лицом, он приказал:
— Обыскать. Обследовать одежду.
Подруг увели в кладовку, заваленную немецким обмундированием. Заставили раздеться. Минна тщательно обследовала каждый шов, каждую складку. Ничего подозрительного.
— Слыхали про тайные разведчиков аусвайсы? — спросила она. — На тончайшей шелковинке — в бельевых швах?.. У вас — ничего. Полагаю, вас отпустят.
Предположение Минны не оправдалось. Подруг заперли в подвале.
— Доедим лепешки, — сказала Нина после приступа кашля. — Запас уж не понадобится.
— Только не паниковать! — отозвалась Леля.
— Думаешь, я скисла?
— Не думаю, Нинка! Просто так я, на всякий случай.
— Не скисла, но и несбыточных надежд не хочу.
Леля понизила голос до шепота:
— Несбыточных не надо, — она приумолкла как бы только затем, чтобы поскорее развязать свой мешок и достать остатки лепешки. — Но пока человек жив, он должен надеяться на лучшее.
— Отсюда не сбежишь, — вздохнула Нина. — Я слышу, поблизости потихоньку топчется кто-то.
— И я слышу. Пусть. Улик и вправду никаких. Надеюсь на здравый смысл немцев. Им выгоднее поуспокоить обширный свой тыл. Им выгоднее, чтобы мобилизованная молодежь, возвращаясь по домам, объявляла: «Немцы отпустили…» Смекаешь?
Нина прижалась к подруге:
— Лелька! Сознаюсь, и мне взбредало в голову… Вот это самое. Но гнала такую мысль. Уж больно заманчивая.
Незаметно подруги задремали. Проснулись от гулких раскатистых взрывов.
— Наши самолеты бомбят! — предположила Леля.
— Где?.. — Нина не договорила. Ее дыхание почти не чувствовалось.
Леля плотно обхватила ее руками. Согревала, как могла.
Вскоре Нина очнулась. Однако ей становилось все хуже… Легла на бок, спиной к Леле, скорчилась. И теперь уже не пыталась одолевать раздиравший грудь кашель.
Сквозь решетку тягуче сочился хилый рассвет.
Лязгнул замок, и дверь распахнулась. В подвал вошел немец. Был он в черном прорезиненном плаще. В руках держал стетоскоп.
— Подняйт больная, — приказал врач Леле и жестами объяснил, что надо поднять девушку.
Он всмотрелся в помертвевшее лицо Нины. Поднял и вновь опустил стетоскоп.
— Черт побирайт. Эта русишь кляча мы будет считайт разведчиц. Это же идиотство, мой бог. Выбросить их вон! — И ткнул пальцем в Нину и Лелю: Шнель! Шнель!
Леля помогла Нине выбраться наверх, во двор.
Подошел следователь.
— Через мост разрешено будет завтра, — проговорил он раздельно и внушительно. — Только завтра через мост! Пока попросите приюта где-нибудь. Уразумели?
— Конечно, мы понимаем, — кивнула Леля.
Переулок узкий, кривой казался нескончаемым.
— Подвал-то, Лелька, совсем такой, как… виделся мне в страшных снах.
Нина приостановилась, будто хотела сказать еще что-то. На самом же деле, чтобы совладать с опять навалившимся приступом тошнотной слабости.
Рябое, низкое небо, рваное от стрельбы зениток. Это — по нашему самолету, вновь и вновь прорезывающемуся в плотных облаках. И Нине, как эхом, донесло вдруг слова повстречавшейся женщины, отрывистые слова, которые Нина не смогла воспринять сразу: «Наверно, тот самый, что ночью сбросил две бомбы на подъезды к мосту». Нина обернулась. Женщина с двумя полными ведрами на коромысле все еще торчит посреди грязи, словно позабыв о грузе на плечах, исподлобья всматривается в небо.