А Леля, угадав, о чем подумалось подруге, добавила:
— Вероятнее всего, разведывательный… Не тот, что ночью бомбил мост, — и тотчас ее согнуло в очередном приступе кашля. Может, упала бы, не поддержи ее Леля. Потом еще долгие минуты лил пот с ее лба, щипал глаза, не давая видеть даже промоины под ногами. Нина шагала, держась за локоть Лели.
Наконец стало чуточку полегче. Впереди за жердевой оградой виднелся тонкий, молодой клен. Последние листья на нем казались издалека черными. И вот впереди замаячили острые верхушки. Неужели лес уже? Спасительный лес…
— Ура, Нинка! Проулок вывел к опушке!
— Лелька! На свободе мы! Помнишь, я, дура, не надеялась. Не бойся, мне сейчас лучше. Пройду сколько надо. Свобода! Лелька, ты счастлива?
— Еще как! Эх, если бы нам еще и оружие!
Нина повторяла, больше самой себе внушая, что сил у нее прибавилось. Однако нет — убывают силы. Ноги — будто чужие; шаркают, спотыкаются, едва отрываются от земли.
Начало смеркаться. Под ноги лезли кочки — скользкие и вязкие. Леля принялась на ходу всовывать в рот подруги крупные, освежающие ягоды клюквы. Силы снова прибавились, и Нина стала смутно различать багряные и бордовые накрапы клюквы на блекло-зеленом мху. Потянуло и самой нагибаться, но побоялась: если свалится — вряд ли встанет с этих пружинистых кочек. Опоры настоящей нет.
Леля скинула ватник, расстелила поверх выступающих корней, посадила Нину.
— Немножечко подождешь, я наберу клюквы про запас.
— Ну конечно.
Подул ветер, замелькал снежок, и Лелину фигуру на болотце затянуло зыбкой переливающейся белой сеткой. Леля вскоре прибежала, и хотя Нина взмолилась: «Не так уж холодно, потерплю, а вот ягод надо запасти» — Леля заставила больную подняться и брести дальше.
Нина все чаще впадала в забытье, но все-таки волочила ноги, все-таки не останавливалась… Очнулась от слепяще белого света ракеты. Вот она рассыпалась и погасла. Нина различила движущуюся цепочку огоньков. Машины! Одна за другой… И тут же, поверх цепочки, вспорол черноту вертикальный луч прожектора.
— Не беда, шоссе за целый километр, — успокаивал голос Лели. — Зато наконец-то нам попался неплотно сметанный стог. Сейчас уложу тебя. Да и сама высплюсь.
Нина проснулась, застонала. Боль в боку не дает глубоко вздохнуть, а щекочущий запах сена, чего доброго, снова заставит надрываться в кашле.
— Лелька, — Нина едва услышала свой шепот, стала собираться с силой, чтобы заговорить спокойно и ровно. Тут она почувствовала прикосновение Лениных рук: оказывается, та стянула с нее сапоги и тщательно наматывает портянки. Нина догадалась: Лелька свои собственные портянки просушила за пазухой, теперь эти почти просохшие наматывает обессиленному бойцу. А на свои ноги Лелька накрутит сырые.
— Лелька! Я невзначай простонала… Но ты не думай, будто мне хуже.
— Вовсе ты не стонала, — и Леля сноровисто натянула сапоги на согревшиеся ноги подруги. — Тебе во сне же и почудилось. Еще засни да наберись бодрости.
— Я набралась уже. Мне лучше… Пойдем!
— Сначала подзаправься малость. Я все же запасла клюквы. Хоть и немного.
— А сама?
— Ела! Думаешь, вру?
Под вечер того же дня произошло совсем странное: только что месили грязь у заброшенного хуторка с обугленными стенами, с зияющими провалами вместо окошек — и сразу же очутились в сухом сосняке, гудящем верхушками.
— Лелька! Почему вдруг изменилось все? Ты, негодяйка, на себе меня тащила?
— С чего ты взяла, дуреха? Ничего подобного! Ты сама ковыляла.
— Не смей нести меня.
— И не подумаю! Не хватало мне тащить этакую «разжиревшую!»
А когда сумерки заволокли кусты на старой просеке, Леля вдруг резко дернула к себе Нину. Та успела почувствовать — царапнуло пальцы. Колючей проволокой! И тут же они услышали милое, щемяще родное:
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячею пулей лети…
— Наши! — выдохнула Нина. — Лель…
Подруга зажала ей рот.
— Патефон! — шепнула она. — Слышишь, немецкая речь? Это фашисты.
А дальше у Нины стали стираться грани между днями и ночами, между коротким урывчатым сном и явью. Лишь одно крепко, навсегда запало в память.
Леля сказала, что сейчас удалось ей собрать немножко калины. Как только минуют сырой луг и выберутся на пригорок — отдохнут и подкрепятся. Наконец одолели топкую низину, расположились на корнях. И Нина старательно жевала твердоватую лепешку и следила из-под слипающихся век, чтобы Леля тоже ела… Потом, уже в забытьи, почувствовала, как она жует и глотает хлеб. Откуда взялся? Нет, это не хлеб, а кусочек ячменной лепешки. Той самой!..
— Лелька! Ты не съела тогда, как уговаривались? И мне подсунула, пользуешься, что плохо соображаю. Твоя низость это — самой не съесть, а мне скармливать.
И Нина заплакала, ненавидя себя за то, что в забытьи съела сбереженную Лелей долю.
У Нины заболело и распухло горло. Не могла даже шептать. Однако брела.
Но вот иссякли также и Лелины силы. Укладывая ненадолго подругу на свой ватник, Леля заставляла себя стоять. А что, если не хватит силы подняться?
Выпрямясь и держась за ветви дерева, девушки заметили сквозь мельтешащий снежок две фигуры в серых шинелях. Один разматывал катушку. Донеслись обрывки русских слов.
Леля крикнула. К ней подбежали.
На расспросы телефонистов Леля ответила то, что предписывалось в таком случае:
— Мы — медсестры… Выбрались из окружения.
Телефонисты заверили: как только восстановят связь, сразу пришлют подмогу.
Леля вдогонку им выкрикнула вопрос, от которого Нина пробудилась:
— Какое сегодня число?
— Четвертое ноября!..
После шести суток боевого пути комсомолки Колесова и Шингаленко добрались до своих.
6
Лелю и Нину везли в Тучково на дряхленьком, чихающем «газике» с выбитыми боковыми стеклами.
Девушки смотрели на встречные грузовики, над кузовами которых виднелись ряды касок, и снова друг на дружку… И молча улыбались. У них не было сил даже говорить.
До КПП перед Тучково доехали, когда уже стемнело.
Работники медпункта направили девушек в Кубинку, в походный госпиталь.
— Немедленно в Москву! — приказала главный врач госпиталя после того, как обнаружила у Нины рецидив туберкулеза.
— Не лучше ли дать им отлежаться? — возразил ассистент. Уж больно слабы…
— Понимаю, коллега. Но я за девушек не беспокоюсь. У них такая воля, которую, — главный врач помедлила, выбирая слова, — назвать «железной», пожалуй, маловато.
Рано утром из госпиталя отправляли в Москву тех, кто нуждался в специальном лечении. У санитарной машины толпились выздоравливающие и легкораненые. Каждому хотелось сказать девчатам что-то теплое на прощанье.
И вдруг сквозь толпу протиснулась запыхавшаяся от бега кареглазая девушка в такой же линялой, измызганной стеганке, в каких накануне предстали перед связистами Леля и Нина. Это прибежала Зина Морягина. Она успела лишь обнять подруг и сообщить, что и Тоня здесь. Вскоре они тоже поедут в Москву… Потом, уже в последний миг шепнула Леле на ухо:
— Мы с Тоней в Особом отделе… Ненадолго!
Зина приостановилась в воротах, посмотрела, как санитарная машина поворачивает за угол, к шоссе, и снова припустила бегом. Обрадовать Тоню.
У водопроводной колонки ее догнал высокий, тощий особист. Уже знакомый. Вчера утром, едва их с Тоней доставили в его ведомство, он накормил подруг, дал им выспаться. Лишь поздно вечером расспросил их, каждую в отдельности.
— Извините, Марягина… Но через часок еще не отделаетесь от нас. Понимаете, еще один явился… Будто бы подрывник. Проверяем его россказни.
— Имя, фамилия? — нетерпеливо крикнула Зина и даже притопнула сапогом.
— Потом узнаете. А пока подождите меня с Тоней. Я помогаю пробку на шоссе ликвидировать. Того и гляди, налетят «юнкерсы».
Подруги долго ждали «своего» особиста. Когда наконец он явился, то позвал одну только Зину.
…В узком длинном коридоре полуподвального помещения они подошли к отдаленной двери. Зина вздрогнула от щелчка ключа в замке. Опередив особиста, вбежала в каморку, освещенную чахлым фитильком в консервной банке. На кровати, положив голову на тумбочку, сидел парень. Он встрепенулся:
— Зинка-а! Выручай!..
Только по голосу она распознала Самсона. Внимательно всмотрелась. Он резко изменился. Втянулись его полные, рыхловатые щеки, остро выступили скулы. Маленькие глаза потонули в глубоких темных впадинах.
Поначалу Зина не могла понять, в чем подозревают Самсона. Потому что никогда не слышала о «самострельщиках». Не представляла, откуда могут появиться такие…
Подозрения возникли на другой день, когда парня спрашивали, при каких обстоятельствах он откололся от группы… Замешательство Самсона побудило задать вопрос: уверен ли он, что товарищи слышали не только его выстрелы, но и немецких автоматчиков?.. И тогда напомнили ему, что ранившая его пуля была выпущена выстрелом чуть ли не в упор.
Зина подтвердила многое в его показаниях.
— Очень хорошо, — сказал офицер, — однако вы, товарищ Морягина, не слышали никаких иных выстрелов, кроме винтовочных? И как раз в стороне братской могилы, куда подследственный был послан за оружием. Потолкуйте-ка наедине с ним по-товарищески!
Офицер вышел.
Чтобы поскорее покончить с этим неприятным разговором, Зина принялась бить в одну точку: почему группа не слышала автоматных очередей?.. Самсон в конце концов признался: поначалу бахнул он трижды, так как в шелесте листвы послышалось, будто кто-то подкрадывается в темноте. Сразу же понял: померещилось. Однако живо представилось, как все примутся потешаться, когда откровенно расскажет об оплошке.
— На всех других я начхал бы, но в твоих глазах осрамиться, Зиночка, — свыше сил моих! — уверял Самсон. — Я же тебя люблю. Потому решил двинуть назад, к передовой. Воевать в общей, нормальной воинской части… Не казни презреньем, а посочувствуй.
И так далее, все в том же духе.
Офицер вернулся через час. Объявил, что отыскал в госпитале красноармейцев, которые видели, как мордатый парень с тремя винтовками бежал к их окопу. Его подкосило на глазах. Подозрения о «самострельстве» снято.
Зина обрадовалась, но все-таки не могла преодолеть неприязни к недавнему товарищу.
7
Нине Шингаленко разрешили побывать в части на праздничном вечере в честь годовщины Великой Октябрьской революции.
Майор, который договорился об этом с главным врачом, сам и привез ее в клуб.
Четверо подруг снова оказались вместе.
Нина была еще очень слаба. Не танцевали и ее подруги. Дружная четверка притулилась у стены и слушала, как из отдаленного угла зала струилась третья часть Восьмой — «Патетической» — сонаты…
Радость была не полной. Рядом с ними не было никого из комсомольцев-подрывников. Погиб геолог Генка. При переходе линии фронта ему загорелось во что бы то ни стало добыть языка. Зажег идеей и командира, и Кима. Комсомольцы захватили шофера порожней немецкой трехтонки, но в перестрелке Генку убило разрывной пулей.
— Понимаете, девочки, — заговорила Леля. — Ребята никогда не простят себе гибель Геннадия. Командир отказался от отпуска, попросил отправить его на передовую. Ким, из солидарности, — то же самое. Короче, праздник они отмечают в окопах.
…Старинный вальс «Березка» сменился маршем. Зина Марягина поднялась: захотелось разглядеть пианистку.
— Зинка! Мы же видим, тебя тянет станцевать. И — пококетничать. Чего теряешься, дурочка?
— Идите вы, — отмахнулась от подруг Зина. Лавируя между парами, она подошла к пианистке.
Та подняла раскрасневшееся круглое личико; с улыбкой глянула на Зину.
— Хочешь заказать свое любимое? Ну так и быть, выполню еще одну персональную заявку. Слушаю!
Зина отрицательно повела головой.
— Вовсе не заказать, а… Ты заговорила, и по голосу, только сейчас, я узнала тебя. Мы вместе дежурили на крыше. Ты была с задиристым парнем Владиком… А я — Зина. Твой Владик потом тушил зажигательную бомбу.
Пианистка всплеснула узкими длинными пальцами.
— Помню! Еще бы! Тогда с тобой на крышу поднялась еще одна ревизорша, построже.
— Нинка тоже здесь. Только мы не танцуем, потому что… Неважно — почему.
Пианистка вскочила, чмокнула ямочку на щеке Зины и сказала:
— Все дороги ведут сюда! Поверишь ли, вот этого очкастого брюнета, ценителя музыки, разок я тоже встречала. Тоже при запоминающихся обстоятельствах… Ему, однако, память отшибло. Вот и торчит здесь, уставясь на меня, старается припомнить. Сменив иронический тон на ласковый, крикнула кому-то через плечо: — Джана! Поиграй падеграс, это простейший танец, сумеешь! — Шепотом скомандовала Зине: — Ухвати меня левой за правую, стану кавалером. И так доберемся до твоей подруги.
— Ты все еще не назвала себя, — напомнила Зина. — Правда, говорила — недовольна своим именем. Однако раз уж мы в одной части…
— Никуда не денешься, — усмехнулась пианистка. — Точнее сказать, не люблю не самое свое имя — Винцента… Не по душе дисгармония его с прозаичнейшей фамилией — Грибанова. Мать полька, отец русский — вот и разгадка.
— А по-моему, хорошая фамилия. Совсем недавно брели по лесам и думали: какая бы радость найти рыжиков или подберезовиков.
— Вы, значит, уже побывали… Побывали там? — зашептала Винцента.
Зина подвела ее к своим подругам.
— Вы, как я понимаю, все вместе, — сказала Винцента. — Наверно, в одной комнате. Не разрешите ли прийти завтра к вам, хотя бы ненадолго?
— С удовольствием бы, — улыбнулась Леля. — Но ты же знаешь внутренний распорядок. Хождения в гости запрещены.
— Тогда после обеда прогуляемся по Москве, — предложила Зина. — Возьмем с собой Винценту. Надеюсь, не откажешься?
Та согласно кивнула.
К девчатам подошел черноволосый парень в очках. Это бывший студент «Цветмета» Виктор Бударов. Винцента встречала его в горкоме комсомола. Парень настаивал, чтобы его отправили на фронт. Просился в разведчики, но тогда ему отказали.
— Тебе приходилось выступать как пианистке? — спросил он Винценту.
— А что?
— Я читал о служителях искусства… Они непроизвольно вносят свое резко индивидуальное «я» и в те сферы, где надо руководствоваться совсем другим. Где, как говорится, не до искусства. Мне сейчас пришло в голову: вероятно, тебя тянет и самую свою жизнь исполнить, как мелодию. Или — поэму. Не надо бы этого. Где железо против железа, там уместны лишь боевые марши, но не сонаты, не всякие там си бемоли да ре миноры. Думаешь, я не прав?
Она ответила не сразу.
— Считаешь, пианистке не место на фронте? — Она говорила все тише, почти шепотом. — А я хочу быть там, где решается судьба страны. Вот и все. Кстати, я увлекаюсь не только музыкой, но и иностранными языками. И, между прочим, имею на тебя виды. Да, да. Я радовалась, что ты словно примерз к роялю и тебе не надоедает слушать. Старалась играть получше — прежде всего, для тебя! Потом охотно с тобой разговорилась. И знай: все это неспроста. С целью!.. Но об этом поговорим при следующей встрече.
— Уже без двух минут десять, — Леля взглянула на мужские ручные часы, которые накануне получила вместе с личным оружием — наганом. — Без двух… И последний на сегодня вальс.
Голос ее чуть дрогнул. «Не только на сегодня, — подумала Нина, — но может, последний и в жизни». А вслух произнесла:
— Не могу наглядеться на нашу Зинку… Какова? С партнерами без умолку щебечет. И хохочет, и кокетничает, а ножки — сами по себе. Фигуры выполняют уверенно, безошибочно.
Нина рассказала подругам о недавней студенческой вечеринке, о дурачествах одного ухажера. Тот на лету чмокнул Зину… Получив затрещину, притворился умирающим: упал и задергался, будто в конвульсиях. А Зина вдруг отчаянно разрыдалась: «Товарищи наши гибнут, а мы тут скоморошничаем, изображаем смертельно раненных!»