Выстрел из винтовки почему-то бахнул так громко, что мне заложило уши и сквозь звон пришлось кричать. От Лены толку не было, она хоть и сидела, послушно стиснув цевьё винтовки и пистолет, но едва ли адекватно оценивала и могла действовать. Я же реально отдавала себе отчёт, что даже двое-трое толковых пехотинцев уделают нас обеих, не зажужжав. И противопоставить нам им нечего, эффект неожиданности мы отыграли по полной с везением прицепом, но больше у нас козырей не осталось. Огляделась, канава, в которой мы оказались, со всех сторон прикрыта, вылезти из неё под прицелом пулемёта можно и не мечтать. Попыталась прислушаться, но звон в ушах и своё дыхание перекрыли все звуки. Стала думать дальше, и грусти добавилось, нас просто нужно удерживать на месте, а потом закинуть сюда гранату. От такого бессилья накатила такая злость, что еле удержалась от того, чтобы вскочить и с автоматом наперевес рвануть на пулемёт. Понятно, что скорее всего ничего не успею сделать, но хотя бы делать, а не ждать, как жертвенному барану…
— Лен, ты как?
Она мотнула головой, потом, скорее прочитала по губам, чем услышала "Ничего…", хотя, может, она сказала и что-нибудь другое, а я захотела понять так.
— Ты из винтовки стрелять умеешь?
Отрицательно мотает головой. Потянулась к ней, передёрнула затвор винтовки, воняющая сгоревшим порохом горячая гильза вылетела в снег, затвор мягко клацнул. На краю сознания мелькнула досада, что обещание Верочку вырастить могу и не выполнить, когда в ответ на шевеление торчащего ствола винтовки короткой очередью огрызнулся пулемёт… Скулёж молодого немца тоже затих, умер или сознание потерял, чтобы это понять нужно высунуться, но жить хочется, это удерживает любопытство в узде…
Сидим, ждём непонятно чего… Пулемёт больше не стреляет, слух вернулся, но кроме шороха веточек на ветру тоже ничего. Сидим в канаве в снегу. Где-то на той стороне дороги должен быть недобитый капитан. Немцы никакой активности не проявляют, или там пулемётчик один, или не знаю даже, что думать. А может как раз в эти мгновения они нас тихонечко окружают… От этих мыслей зашевелились волоски по всему телу, что даже пришлось встряхнуться, от следующего за этим оцепенения. Говорить нельзя, хотя вижу, что Лену просто распирает от желания высказаться или спросить, но ещё вначале приложила палец к губам, призывая к молчанию. Ещё я приложила ладошку к уху, показывая, что нужно слушать. И она честно, как и я старается слушать…
Протянула руку и забрала у неё винтовку, она поняла и удобнее перехватила свой пистолет. Если к нам полезут, то пистолет гораздо удобнее будет. Вдруг подумала про свой пистолет и ощупав карманы убедилась, что как-то успела его в карман себе засунуть… Лес, даже зимний без листьев сильно гасит и искажает звуки, но мне показалось, что где-то не слишком далеко вспыхнула и быстро затихла перестрелка. Вот только по этим отголоскам понять, что и как не выйдет. Да и не такой у меня опыт, чтобы на слух определять из какого оружия стреляли. Вокруг нас пока тишина и никто к нам не лезет. Панову трясёт озноб, или она замёрзла, извозившись в снегу, который сейчас уже наверно подтаял и радости это не доставляет, или у неё пошла отдача от нервного напряжения. Я в своём лётном комбинезоне хоть и выгляжу бесформенным колобком, но зато могу даже спать в снегу при такой погоде. Хоть мне и не достался полноценный лётный меховой комбинезон, но и утеплённый ватной подкладкой из авизента тоже достаточно тёплый, а главное не продувается и не промокает быстро. На ногах унты, чему нарадоваться не могла, пусть и не с волчьим мехом, что считается самым крутым, а простая овчина, но мне и этого хватает, главное размер почти мой, двое толстых портянок всего нужно на толстые носки. На голове тёплый зимний шлемофон, самодельный правда, когда пришлось для самолётной связи наушники вставлять и провод для подсоединения к ларингофонам и самолётной переговорной системе вшивать. Для пассажиров у меня были простые танкистские шлемофоны, да лучше даже, меньше шишек набьют в незнакомом малом объёме кабины, да и где я наберу всем кожаных шлемов? Ведь только отвернись и ножки к ним приделают, а танковые никому не нужны… Вот и журналистка в танковом шлеме и своей форсовой шинели выглядит смешно, особенно после того, как по моему примеру оттянула наушные клапаны, чтобы лучше слышать.
— Эй, стрелки! Выходь давай! — вдруг раздалось хриплое с другой стороны дороги.
— Это кто там такой грозный? — кричу в ответ, а в душе клокочет радость и ещё страшно поверить в то, что подоспела нежданная помощь…
— Я-то знамо кто, а вот вы кто такие?
— Мы-то лётчики, а вот вы кто? — да я уже поверила, что это наши, но теперь уже играем по правилам нормальной фронтовой паранойи.
— А я – старшина Иванов, командир взвода мехбригады, недобитков тут гоняем…
— Ну а я – младший лейтенант Луговых, выходим на дорогу? Вы там пулемёт видели?
— Драпанул тот пулемёт, да недалеко… Выходим, за оружие не хватайтесь!
И с той стороны дороги вылезли наши, один в белом маскхалате, остальные в обычных пехотных ватниках и валенках. Но наши! НАШИ!
После радостных объятий, когда мы обе не смогли удержать слёз, пошла первым делом забрать свой наган. Заодно посмотрела на немцев, оба уже мертвы, но ничего в душе не всколыхнулось по поводу их гибели. Они хотели нас убить, и если бы сложилось иначе, быстрая смерть была бы для нас обеих не самым худшим вариантом. Так что получили по заслугам, а я просто выполнила выбор судьбы…
Глава 66
Просто хлопоты
Автомат и винтовку сдали под расписку в обоз пехоте, На подъехавшей машине нас быстро довезли до штаба бригады, где мне дали позвонить нашим, а Лена отзвонилась своим. Потом беседовали с бригадным особистом, от которого узнали много интересного. Что капитан отправлен в госпиталь, но успел уже дать показания, согласно которым он сначала геройски организовал отражение воздушного нападения, потом после посадки несмотря на тяжелейшие ранения, сумел организовать выдвижение в расположение наших войск. Во время которого, мы напоролись на немецкую засаду, которая благодаря его умелому командованию была почти полностью уничтожена, а он случайно остался жив, в то время как остальные погибли, но он знает только данные на младшего лейтенанта Панову, а на его счету больше десяти уничтоженных немецких солдат и пулемёт…
Мы, не сговариваясь, вскинулись, и я буквально потребовала, чтобы наши показания взяли раздельно и официально, для исключения обвинения в сговоре между нами. После чего нас развели, и я дала подробные показания. Видимо показания взяли у старшины и его бойцов, потому, что на мои слова про "фельдфебеля" с автоматом, капитан-особист очень удивился и сказал, что судя по документам, на дороге оказались трупы шер- или шарфюрера и рядового эсэсовца, а фельдфебеля там не было. Пришлось пояснять, что я так для себя назвала старшего, который показался гораздо опытнее, и я подумала, что он фельдфебель, ну или какой-нибудь другой унтер-офицер. И что поэтому, как в более опасного и вооружённого автоматом стреляла сначала в него, а не в стоявшего ближе напарника. По приезду в отдел обязательно поцелую Митрича за то, что не поленился оформить мой Браунинг, как наградное оружие, что сразу сняло любые вопросы в этом направлении, на нём платина с гравировкой и в удостоверение вписан. Вообще, опрашивали меня очень дотошно и по всем мелочам. Особенно любопытно было отвечать на вопросы, которые задавали, видимо на основании показаний Лены Пановой, по ним было понятно, насколько мы с ней по-разному видим происходящее. В частности, она утверждала, что я стреляла в немцев из маленького автомата длинными очередями. А в воздухе несмотря на то, что меня, зачем-то, обнимал капитан Коваленко, я виртуозно управляла самолётом. Ну не видела она и не могла понять, что я во время этих "нежных объятий" висела на ремнях и рычаг вытянула на себя и поставила самолёт дыбом почти случайно, без всякого осознанного плана. И если бы случайная пуля не помогла, грохнулись бы мы на лес и костей бы наших не собрали.
С Леной попрощались как-то скомканно, ей было стыдно за своего коллегу, что он в редакции считался одним из самых опытных фронтовых корреспондентов и всегда носил полученную ещё в сорок первом медаль "За отвагу", но почему-то никогда её не надевал в командировках. Ещё выяснилось, что пока шли разбирательства, капитан сумел организовать и направить в штаб фронта наградные документы на себя на орден Красной Звезды. Вот она и думает теперь, что не носит он на фронте свою медаль, потому, что опасается встретить свидетелей своих фронтовых геройств. И в качестве извинений она меня стала уверять, что про мой "подвиг" она обязательно напишет статью. Убедить её этого не делать, не удалось, но адресами мы обменялись на всякий случай.
Забегая вперёд, скажу, что капитан Коваленко после лечения по приговору трибунала был разжалован, лишён государственных наград, исключён из партии, направлен на три месяца в штрафную роту, с поражением в правах в виде запрета занимать любые командные и руководящие должности даже низового звена на двадцать пять лет. Что с ним стало дальше, я не знаю, неинтересно мне это.
А вот Лена удивила и даже подарила десяток минут веселья. Через полтора месяца от неё пришло письмо, где она с искренней обидой написала, что статью у неё не приняли, хоть она её пыталась исправлять и переписывать несколько раз. А веселилась я, когда прочитала этот шедевр. Вполне понимаю редактора, который ТАКОЕ печатать отказался. В общем, в статье было очень много эмоций и гротеска, я там получалась чем-то средним между былинным богатырём и летающим огнедышащим драконом, словом, "одним махом семерых побивахом"… Но недооценила я журналистку. На статье она не остановилась и по обращению редакции газеты меня наградили медалью… Только не смейтесь, но Николаев, который меня из полка для этого специально вызвал, буквально рыдал от смеха.
— Знаешь, Мета, наверно твоя судьба накрепко связана именно с этой наградой! — отсмеявшись, сказал он, и вручил мне уже четвёртую медаль "За боевые заслуги", которую прислали для меня из Москвы. А потом добавил. — Не исключено, что во всей Красной армии ты такая одна, у кого четыре такие медали… [11]
В общем, когда мы с Панкратовым поехали вытаскивать из леса Тотошку, сходили на место падения "мессера", который упал кусками и не сгорел. Евграфыч там кучу всякой полезной для самолёта всячины железной для себя наковырял. И даже снял оба колеса, одно оказалось совершенно целым. Но вот его планы поставить его нам не удалось осуществить, не знаю уж, чего там не так с этими колёсами. Но кок с винтом (шильду двигателя найти не удалось), парашют, оружие, медальон и документы лётчика мы привезли в подтверждение того, что истребитель я сбила. По подтверждённому факту сбития немецкого истребителя связным самолётом, Николаев собирался и сам написать представление на меня, но как-то закрутился или опять документы флотские замусолили…
До самого приезда Панкратова для эвакуации самолёта нас с Леной мурыжили в особом отделе бригады с показаниями. Потом я уехала на место нашей посадки, Евграфыч мотался договариваться с трактором и с организацией погрузки самолёта, ведь отбуксировать его без полной погрузки, как в прошлый раз не получалось, а для полуторки это предельный вес и мы тут же у самолёта ждали автобатовский ЗИС, заодно и охраняли наше имущество. Когда через четыре дня мы, наконец, добрались в своё расположение, я просто не верила, что в мире существует такое счастье, как баня, и можно сменить пропотевшее грязное бельё. Но на этом эпопея с Тотошкой не закончилась. При посадке оказалось серьёзно повреждено одно колесо, остальные повреждения были не критичными, их Панкратов исправил своими силами. Проблема возникла даже не со всем колесом, а с шиной, поставить от наших самолётов не получалось из-за размеров, с "мессера" – тоже, но нам пообещали привезти нужную резину, только это оказалось очень небыстрой процедурой…
В «Правде» опубликовали открытое письмо женщин Ивановских фабрик, в котором они обращались с вопросом о том, что считают бессмысленным провозглашение международной солидарности женщин и не видят смысла в празднике Восьмого марта. Потому что трудящиеся женщины почти всей Европы сейчас старательно работают на благо гитлеровского режима и их совершенно не заботит то, что своим трудом убивают советских женщин и наших детей руками фашистских солдат. Что они с удовольствием смотрят на то, как на них работают угнанные в рабство советские граждане. И пусть даже они как-то борются за свои равные с мужчинами права, но советских женщин это уже не касается, потому, что в нашей стране равенство уже записано в конституции и стало нормой жизни. И нам сейчас нужно говорить не о равных с мужчинами гражданских правах, а о формировании в нашем народе взаимного уважительного отношения между женщинами и мужчинами, особенно там, где этому препятствуют религиозные догматы, без глупых игр в равенство, которого сама природа не предусмотрела. Это я своими словами изложила, в письме всё было написано гораздо глаже и красивее. Я очень сомневаюсь, что так могли написать простые ткачихи, а вот подписать такое письмо я бы и сама не отказалась. И сразу после письма был напечатан ответ Михаила Ивановича Калинина, что поднятые в письме вопросы будут в кратчайшие сроки всесторонне рассмотрены правительством нашей страны и предприняты соответствующие шаги. Девчонки это очень бурно обсуждали, но, что удивило, гораздо шумнее это обсуждали мужчины. Во многом такая неожиданная постановка вопроса у многих ломала устоявшийся шаблон. И хоть Сталин уже давно объявил об отказе от мировой революции – как нашей первой и главной цели, но большинство ещё продолжали бредить этой идеей, слишком прочно она в мозгах сидела, а тут такой афронт. И что важно, подана она снизу, а не приказом правительства. Гениальный ход, как оценил Сосед, с чем трудно не согласиться. То есть, очень похоже, сработала ещё одна посылка и слова сказанные комиссару. Видимо, скоро будет у нас День Матери, чему осталось порадоваться…
Вот только всё стало не важным и серым в один миг. Меня вызвал к себе Николаев, завёл в кабинет и усадил напротив. К чему я была готова? Ко многому. Кроме того, что услышала… Вернее прочитала во вручённой мне бумаге. Там было написано, что во время тяжёлых боёв на южном фланге фронта был тяжело ранен комиссар батальона Луговых Кондратий Михайлович, бойцы вынесли его на руках, но в лазарете через три дня не приходя в сознание, наш папка умер, о чём в этом письме сослуживцы с прискорбием извещали его дочерей.
Оказывается, звонил Александр Феофанович, он навёл справки и сообщил Николаеву подробности, которые мне сейчас Сергей Николаевич рассказывал. Как батальон фактически оказался на пути прорывающейся потрёпанной немецкой дивизии, численностью почти в два полка с танками и артиллерией. Батальон под командованием своего комиссара принял бой, и не пропустил врага, несмотря на огромные потери и многократное превышение численности противника. Почти двое суток и без того потрёпанный в предыдущих боях батальон держал оборону и дождался подхода наших частей. За беспримерное мужество и стойкость, полк получил звание гвардейского, и представлен к награждению орденом Кутузова. Штабс-капитан Луговых представлен к награждению посмертно. Николаев ещё много подробностей рассказывал, отдал мне письма бойцов батальона и официальное приглашение нам с Верочкой на торжественное вручение полку гвардейского знамени. Но меня это всё словно обтекало и пролетало мимо. Мир словно подёрнулся серой хмарью…
Это Васенька и Верочка были больше мамиными детьми, нет, я люблю нашу мамочку, и она меня любила, но я всегда была папина дочка. И когда я узнала о несчастье с мамой и братиком я горевала, но не так, как сейчас. У меня словно внутри что-то вынули… Сквозь пелену Николаев всунул мне в руку стакан с чем-то прозрачным, я выпила как воду не заметив вкуса, только по отголоску спиртового запаха поняла, что это была водка, скорее всего. У меня даже слёз не было…