На занятия Глеб ходил в основном для того, чтобы блистать эрудицией. Он частенько спорил с преподавателями, и бывало, что седовласый профессор краснел и терялся, уличенный в незнании исторического факта или неправильном цитировании кого-нибудь из великих. Но скоро и это надоело. Глеб все чаще закрывался у себя в комнате и писал, писал…
Одиночество стало для него насущной необходимостью, хотя в универе он пользовался популярностью среди сокурсников и девушки поглядывали на него с интересом. Но все это было не то. В мыслях у Глеба была только Янка. Он хотел забыть ее — и не мог.
Глеб увидел ее вновь только два года спустя — просто случайно встретил на улице. В теплый весенний вечер он шел по Арбату, не так давно переделанному в пешеходную зону. Почему-то ему нравилось это место… Несмотря на общую атмосферу кича и безвкусицы, вычурные бронзовые фонари, торговцев с матрешками и шапками-ушанками, готовых заполонить любой пятачок, здесь чувствовалась новая, незнакомая прежде атмосфера свободы. И для творческих людей это была первая возможность предъявить себя миру. Можно сидеть с мольбертом, рисуя портреты прохожих, можно петь под гитару, читать стихи или хоть анекдоты рассказывать… Почти Монмартр посреди Москвы!
Вот и сейчас какой-то парень в потертых джинсах с длинными волосами пел, подражая Вертинскому:
Я не знаю, кому и зачем это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой…
Пел он хорошо, с чувством. Вокруг собралась целая толпа. Глеб замедлил шаг, а потом и вовсе остановился послушать. Слова, написанные почти сто лет назад, звучали на удивление свежо и современно! В стране, которую сам Вертинский горько и зло называл «бездарной», почти непрерывно идет какая-нибудь война. И мальчиков, погибших ни за что, меньше не становится…
Чуть поодаль Глеб заметил тонкую девичью фигурку. В спустившихся вечерних сумерках лица было не разобрать, но в облике, движениях, наклоне головы ему почудилось что-то знакомое. Он подошел ближе и увидел Янку.
Увидел и ахнул. Янка была на себя не похожа, какая-то неживая, погасшая. И глаза стали пустые, блеклые, как у старухи… Глеб сразу понял, что произошло нечто страшное, но постарался не подать вида. Все равно он рад был ей — даже такой.
— Янка, здравствуй! Вот так встреча…
— А, это ты… Привет, — равнодушно отозвалась она. — Давай дослушаем, песня хорошая.
Утомленные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с исступленным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Янка подняла руку, прикрыла глаза… Глеб заметил на тоненьком пальце перстенек с бирюзой. Только теперь он выглядел совсем иначе — тусклым, почерневшим, даже камень как будто поблек.
— Видишь? — она слабо улыбнулась, и от этой замученной улыбки у Глеба просто сердце защемило. — Володя подарил. До сих пор ношу, не снимаю… Мне ведь даже кольцом швырнуть не в кого!
— Что случилось? Володя… где?
Янка устало покачала головой.
— Нет больше Володи. Убили его. В Афганистане, — она говорила тихо, но в глазах было столько боли, что Глеб оцепенел. А девушка все говорила, словно спешила высказать все, что наболело на душе:
— Он мне снится теперь. Каждую ночь снится, как будто живой. Стоит улыбается… Я его за руку взять хочу, обнять — а там пустота! Просыпаюсь и плачу.
Они стали встречаться. Странные это были свидания — горькие, безрадостные… Янка вспоминала каждую минуту, что удалось ей провести рядом с любимым, а Глеб страдал, но терпел.
— Только с тобой и могу говорить, — часто повторяла она, — ты ведь еще помнишь Володю, ты поймешь.
Однажды, теплой и тихой летней ночью, Глеб, как обычно, проводил ее до подъезда и возвращался домой. Из-за позднего времени пришлось идти пешком, но это было даже хорошо: на ходу лучше думалось. Янка сегодня была такая тихая, бледная, непривычно молчаливая…
Больше всего пугал ее взгляд — отрешенный, устремленный внутрь себя, нездешний какой-то. Казалось, что она просто тает, как догорающая восковая свеча, еще немного — и погаснет.
Широко шагая по тихой ночной улице, Глеб думал о том, что делать. В душе больше не осталось ни ревности, ни обиды. Разве можно ревновать к тому, кого уже нет? И видеть, как Янка страдает, было невыносимо… Но как ей помочь? Все утешения казались такими глупыми, бессмысленными, а главное — недостойными его смерти и ее горя.
Решение пришло совершенно неожиданно. Уже подходя к дому, Глеб вдруг вспомнил их последний вечер, лес, костер… И Володину улыбку, когда он укутывал хрупкую Янку своим пиджаком. Он ведь любил ее, да, любил! Разве он хотел, чтобы она так мучилась? И что сказал бы, если бы увидел ее сейчас?
У Глеба вдруг появилось странное ощущение, что Володя и в самом деле где-то рядом. Казалось, будто он может услышать и понять друга и, даже больше того, будто на краткий миг он сам стал им!
Он почти бегом припустился к подъезду. От нервного возбуждения дрожали руки, пересохло во рту и кровь стучала в висках… Дома Глеб первым делом кинулся к письменному столу. Он очень торопился записать слова, что пришли в голову так неожиданно, пока не схлынула волна вдохновения. Строчки ложились на бумагу почти без помарок и исправлений, и, закончив, Глеб вздохнул с облегчением, как человек, выполнивший очень важное и нелегкое дело. Будто телеграмму принимал с того света!
Он позвонил Янке, едва дождавшись утра.
— Надо встретиться!
Она удивилась немного, но не отказала. Кажется, ей было все равно… В другое время Глеб, наверное, обиделся бы на такое неприкрытое безразличие, но сейчас важно было другое: смогут ли слова, так неожиданно пришедшие к нему, сломать ледяную кору, под которой медленно умирает ее душа? Глеб очень волновался. Так, наверное, волнуется хирург перед операцией…
Янка ждала его в парке, скромно сидя на скамеечке под старой раскидистой липой. Среди пышной летней зелени, играющих детей и целующихся парочек ее фигура, облаченная в темное мешковатое платье, и бледное до прозрачности лицо казались чем-то неуместным, несвоевременным, вроде хора плакальщиц на свадьбе.
Глеб подошел к ней, не успев даже поздороваться, протянул аккуратно сложенный листок.
— Вот. Это для тебя. Прочти, пожалуйста…
Пока девушка читала, Глеб следил за ней затаив дыхание. Закончив, она обернулась к нему. На ресницах висели слезы, но глаза стали совсем другие — теплые, живые, словно омытые чистой и свежей родниковой водой.
— Спасибо… Спасибо тебе. Я как будто с ним поговорила!
Поднявшись на цыпочки, она поцеловала его в щеку и быстро, почти бегом, пошла прочь. Только каблучки простучали по дорожке… Глеб не посмел идти за ней, хотя потом долго корил себя за это. Надо было хоть до дома проводить!
Больше они не виделись. Стороной, от общих друзей, Глеб слышал, что Янка то ли вышла замуж за нового русского, то ли уехала в Индию и поселилась в буддийском ашраме. В памяти остались только ее слезы на глазах, улыбка, сверкнувшая на мгновение, как солнце после долгого ненастья, и еще как она уходила прочь — легкая, стремительная, порывистая…
Его единственная и недоступная любовь.
А дальше случилось уж совсем невероятное. В университет по программе культурного обмена приехала американская делегация. Это было в новинку, иностранцев тогда мало кто в глаза видел, и относились к ним со смешанными чувствами: с одной стороны, было очень интересно посмотреть на людей из другой, недоступной жизни, а с другой — и опасение присутствовало: мало ли что? Еще живы были воспоминания о тех временах, когда за любой контакт с иностранцем и посадить могли.
Мама приняла самое активное участие в приеме гостей. Почему-то именно на нее свалилось много дел: забронировать гостиницу, устроить поудобнее, Москву показать… И почему-то получалось так, что эти обязанности отнимали все больше и больше времени. Однажды мама явилась домой ближе к полуночи — украдкой, словно загулявшая девчонка. Еде слышно скрипнула дверь, мама вошла, не зажигая свет в прихожей, и уже собиралась тихонько прошмыгнуть в свою комнату, когда Глеб вышел ей навстречу.
— Ты что так поздно?
— Ты еще не спишь? — фальшиво изумилась она. — Тебе же завтра на занятия! А я тут… на работе задержалась.
— Да ну? В такое время?
Врать мама не умела. Она залилась краской до самых корней волос, опустила глаза, словно школьница, и, теребя рукав, принялась сбивчиво рассказывать, что познакомилась с очень интересным человеком, что зовут его Билл, живет он в штате Нью-Гемпшир, преподает английский язык и литературу в колледже, читает Достоевского… А еще — сегодня он сделал ей предложение.
Глеб смотрел на маму — и почти не узнавал ее. Раскрасневшаяся, с растрепанными от ветра волосами, она выглядела смущенной, счастливой… И такой молодой! Почти как девчонки-однокурсницы.
— Он тебе нравится? — спросил Глеб.
— Да… Очень, — призналась она.
— Ну, так выходи за него!
— Как же я тебя одного оставлю? — вздохнула мама.
— Да очень просто, — пожал плечами Глеб, — я ведь уже взрослый.
Знакомство состоялось уже на следующий день. Билл оказался довольно симпатичным, Глеб даже не ожидал, что будущий мамин муж ему понравится! Рослый, широкоплечий, с румяным обветренным лицом, он был больше похож на фермера со Среднего Запада, чем на университетского профессора. Зато на маму он смотрел так восторженно и влюбленно, а она просто светилась от счастья. Впервые в жизни, наверное!
Теперь мама живет в маленьком уютном коттедже, стряпает мужу обеды, гладит рубашки… И воспитывает маленькую дочь. София родилась через год после их с Биллом свадьбы. Новоиспеченный отец очень хотел назвать девочку Грушенькой в честь героини «Братьев Карамазовых», но мама решительно воспротивилась, и после долгих споров молодожены пришли к разумному компромиссу. Достоевского мама никогда особенно не жаловала, и Сонечка Мармеладова вряд ли была ее любимой героиней, но ребенку с таким именем жить будет гораздо легче и проще.
Мама присылала фотографии пухлого розовощекого младенца с бессмысленно-радостным взглядом, но Глеб не ощутил прилива каких-то особенно теплых родственных чувств. Ну да, еще один человеческий детеныш… Дай ему, конечно, бог, всяческого добра и счастья, но — где-нибудь подальше. Странно было думать о том, что где-то живет его маленькая сестренка, а он ее никогда не видел!
А теперь и не увидит.
Оставшись в одиночестве, Глеб вздохнул с облегчением. Мама и раньше не сильно ограничивала его свободу, но теперь вообще не нужно было больше подстраиваться под кого-то, отчитываться в своих действиях… Можно ночами напролет сидеть за письменным столом, встречаться с друзьями и единомышленниками в прокуренных арт-кафе и даже девушек приводить домой, когда захочется.
Но первое опьянение свободой закончилось довольно быстро. Встречи с «братьями по искусству» обычно перетекали в бесконечную пустопорожнюю болтовню с обильными возлияниями. То, что в шестнадцать было интересно и ново, к двадцати двум уже изрядно набило оскомину. Прав был Володя, когда говорил, что молодость — это единственный недостаток, который проходит с годами! Торопливые романы с экзальтированными барышнями из богемной среды оказались делом нудным, хлопотным и малоприятным. Вечером небесное создание рассуждает об экзистенциализме или поэзии Бодлера, а утром превращается в обыкновенную истеричку и лишается романтического флера. Девушек было много, но ни к одной Глеб так и не прикипел сердцем. За сложностью и утонченностью он видел только ограниченность и кривляние, а потому связи длились недолго. Глеб иногда задумывался: а может быть, все дело в нем самом? Может, он так и не сумел забыть Янку? Отболела, перегорела старая любовь, но шрам остался — во всю душу…
Осталось только творчество, но и тут все было очень непросто. Оказалось, что в быстро меняющемся мире для поэтов нет места… Пару раз он сунулся было в разные издательства, возникающие тут и там, словно грибы после дождя, но вскоре понял, что издать стихи практически невозможно — разве что за свой счет, дабы потешить самолюбие.
Новой России были нужны зубодробительные боевики, слезливые женские романы, гороскопы, пособия по самоисцелению от всех известных и неизвестных болезней — словом, что угодно, кроме настоящей поэзии. Правда, песни на его стихи охотно исполняли малоизвестные барды и столь же малоизвестные рок-группы, но денег это не приносило.
Деньги стали еще одним болезненным вопросом. Глеб был неприхотлив в быту, но добывать где-то презренный металл на хлеб насущный необходимо даже убежденному аскету. Приходилось подрабатывать то тут, то там — писать статьи для сомнительных газетенок, переводить рекламные тексты (хоть за это спасибо родной английской спецшколе!) и даже репетиторствовать, вдалбливая оболтусам-абитуриентам историю, обществоведение и английский язык. Заработки были скудные, нерегулярные, но больше всего угнетало даже не это, а отсутствие всяких перспектив на будущее. Извечный русский вопрос «Что делать?» не давал покоя, и внятного ответа на него Глеб найти не мог.
Многие его сверстники принялись заниматься бизнесом, торгуя то памперсами, то шоколадками, то черной икрой или джинсами, но Глеб, кажется, еще с молоком матери впитал отвращение к торгашеству. Другие исхитрялись получать западные гранты, но чаще всего это выглядело цивилизованной разновидностью нищенства в межгосударственном масштабе. «Господа, же не манж па сис жур! Доне келькшоз пур повр офисье…» Ипполит Матвеевич Воробьянинов и представить себе не мог, какие масштабы приобретет его деятельность в России образца девяностых!
Можно, конечно, как и многие его собратья по творческому цеху, вести образ жизни непризнанного гения — занимать деньги там и сям, выпивать и закусывать на халяву или даже сесть на шею какой-нибудь доброй и безотказной телке, но для Глеба такой путь был совершенно неприемлем. Гордость не позволяла. К тому же он не раз видел, до чего доводит людей любовь к бесплатному сыру, который, как известно, бывает только в мышеловке. Кривляться за рюмку водки и преданно заглядывать в глаза любому благодетелю… Бр-р, даже думать о таком не хочется!
В университете Глеб почти перестал появляться. Он вообще не понимал, для чего может понадобиться диплом философа. Разве что на стенку повесить в рамочке. Да еще этот нелепый конфликт с преподом… Старого дурака уже не переделать, а пойти на попятный Глеб никак не мог. В конце концов он просто ушел, бросив университет, и ни разу не пожалел об этом.
Мама регулярно писала письма, звала к себе в Америку… Правда, не слишком настойчиво. Глеб не осуждал ее. В ее новом, уютном и вылизанном до блеска мирке не было места для взрослого отпрыска. Да и самому не очень-то хотелось отправляться в этот заокеанский рай. При одном взгляде на чистенький маленький коттедж с цветочками в палисаднике, на неизменные приклеенные улыбки друзей и соседей («Hi! I am fine!») у него просто скулы сводило от скуки.
Глеб чувствовал себя одиноким, как Робинзон Крузо на своем острове. Все чаще и чаще он думал о смерти, но эта мысль не пугала его, наоборот, была в ней какая-то привлекательность и даже мрачноватая романтика. В самом деле, стоит ли жить в мире, где никому не нужны ни его стихи, ни он сам? Быть обреченным на вечное ледяное одиночество и непонимание? И ради чего? Чтобы приспособиться и жить как все — крутиться, вертеться, лгать, прогибаться перед сильными мира сего и давить тех, кто слабее? Зачем?
Ну что же, поэту положено уходить молодым. Как у Высоцкого:
Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,