Юноша не перебивает. Едва вождь замолкает, он торопливо кивает, после чего тоже отрывается от земли. Мэчитехьо слабо усмехается, уступая дорогу.
— Что, наперегонки? Может, наконец победишь?
Две фигуры стремительно улетают. В тишине остаемся лишь мы и распростертый среди осоки мертвец.
— Нет… нет! — как одержимая повторяет Кьори.
Забыв осторожность, она вылезает на поляну. Цьяши тянет ее за юбку назад и отрывает клок подола, состоящего из сшитых листочков. Жрица не замечает этого. С трудом распрямившись, она начинает причитать:
— Он ищет Саркофаг! Собирается лишить нас надежды! Если Эйриш попадет к нему в плен, если он вытащит его тело, если… если надругается над ним?..
— Так! — обрывает Цьяши. Мы с ней тоже, переступая через змей, покидаем убежище. Гибкая Лоза подходит к подруге и снова хватает за юбку. — Так! Для начала не ищет, а искал! И если тут он ничего не нашел, то не вернется.
— Это место осквернено! — Кьори кивает на труп. — Он оставил здесь…
— Ах да! — Гибкая Лоза выпускает клинки, которые все это время волокла за собой, и они падают в мох. — Славные… какое там слово ты подцепила от Жанны… жанталманы… оставили подарок. Надо поскорее его забрать, пока не проснулись змеи!
И Цьяши деловито отправляется обирать труп. По пути она пихает меня локтем чуть выше колена, буркнув: «Утешь ее, неженка». Вздохнув, я подступаю к Кьори.
Чуткое Сердце потерянно стоит посреди поляны и озирается, что-то бормоча, возможно, молитву. Не высохли дорожки ее горьких слез. Я снова испытываю жалость, вдруг осознав: обычно эту девушку — бесценную жрицу — защищают в путешествиях либо воины… либо моя Джейн. Наверное, Кьори так же напугана, как была я, едва попав в Агир-Шуакк. Еще недавно… почему кажется, что немыслимо давно? И почему весь мой страх сжался до комочка и даже почти не мешает дышать? Впрочем, наверное, обычное дело. От доктора Адамса я не раз слышала фразу: «Человек ко всему привыкает». Значит, если страх срастается с тобой и становится твоим вечным спутником, рано или поздно ты просто перестаешь его замечать.
— Цьяши права. — Произносить это так же странно, как не дрожать от ужаса, и я неловко улыбаюсь. — Все, кто бывал на войне, говорят: нет места надежнее того, где враг только что искал. Мэ… — прикидываю «расстояние стрелы» и на всякий случай поправляюсь, — вождь не нашел светоча. А возможно…
— А возможно, он ищет вовсе не меня, моя глупенькая жрица, ведь древних саркофагов были десятки. Утри слезы. О Звезды, как тут стало грязно…
Страх возвращается, ведь с нами говорит земля. Пока я, переведя взор вниз, осмысливаю, что происходит, Кьори оживает: упав на колени, почти прижимается ко мху губами.
— Эйриш! — лихорадочно шепчет она. — Эйриш, ты здесь? Почему я не слышала зов?..
Земля смеется: мох нежно дрожит. По нему бежит волна.
— Зачем мне звать тебя? Ты и так здесь.
…Вскоре каменная обезьяна вновь встает из земли. Она взмывает и замирает — величественная, темная, древняя. На этот раз ее веки подняты; в глазницах горит зеленое небо. Я теряюсь там. Я стараюсь глядеть куда угодно, но не в эту мерцающую звездами глубину.
— Здравствуй, жрица. — Губы не шевелятся, но голос — мелодичный, мощный и молодой, — слышен отчетливо. — Здравствуй, маленькая воровка Цьяши, стоящая ко мне задом. И… — чудится, будто я улавливаю, как там, в могиле, мертвец поворачивает голову. — Эмма. Здравствуй. Ты оказалась храбрее, чем мог ждать я… и тем более она, ведь она так тебя берегла.
В тишине Кьори бормочет ответное приветствие и потупляет взор, видимо, опасаясь вмешиваться. Цьяши продолжает сосредоточенно обирать экилана; ее запасы уже пополнились ножом, перышками, парой колец и очередным самострелом.
— Здравствуйте, мистер, — наконец, сглотнув, отзываюсь я. — Я не была храброй, и не пыталась. Единственное, зачем я здесь, — сказать, что моя сестра умерла. Впрочем, наверное, вы…
— Знаю, — отзывается светоч. — Знаю, и это страшная смерть.
— Может… — само слетает с губ, — вы знаете, кто это сделал? Это мучает меня. Мучает сильнее всех секретов.
Кьори вздрагивает, прижимает руки к груди. Меня саму колотит при мысли, что я что-то услышу, что имя станет отныне частью меня и боли, с которой мне придется существовать дальше. Но мертвец в каменном Саркофаге после недолгого молчания произносит:
— Мне нечего тебе сказать, Эмма. Пока. Мне жаль.
И я испытываю гадкое облегчение, я торопливо киваю. Жанна. Чужая незнакомая Жанна. Джейн. Моя милая Джейн. Вокруг слишком много ужасов, с меня пока достаточно, я… не готова. Прости меня. Прости.
— Светоч, — зовет Кьори. — Надо укрыть тебя, унести Саркофаг. Ведь Мэч… этот…
— Он не вернется, — нетерпеливо обрывают ее почти моими словами. — Не тревожься. А если вернется, у меня хватит сил за себя постоять. Но не скажу, что твоя забота мне не отрадна…
— Я всегда буду заботиться о тебе!
И снова по мху пробегает волна незримого смеха. Кьори опускает взор; у меня возникает вдруг невероятное подозрение, заставляющее одновременно улыбнуться и содрогнуться от жалости. Чуткое Сердце протягивает руку. Пальцы ложатся поверх запястья Белой Обезьяны.
— Прошу, дай нам совет. За ним мы пришли.
— Я слушаю, жрица.
— У меня получится сказать короче, уж прости, светоч! — Рядом появляется нагруженная Цьяши и кланяется, попутно скидывая ношу в траву. Кьори открывает рот, но не успевает вмешаться. — Поведай нам, куда девать белолицую дуреху и как жить дальше, не вышивая на одежде лика другой дурехи, покойной? В нее верят не меньше, чем в тебя, куда без нее?
— Цьяши!
Окрик Кьори тонет в вернувшейся тишине. По ту сторону Саркофага молчат, звезды в глазницах колко мерцают. Змеиная жрица с возмущением поворачивает к подруге голову. «Ты его разозлила!» — говорит взгляд, но Гибкая Лоза непринужденно дергает плечом и возражает вслух: «Он просто размышляет». На удивление, права именно она.
— Легенда о Жанне не окончена. — Голос мрачнее, чем раньше, но тверд. — Как и война. Но каждый должен быть на своем месте, и лучше сейчас оставить все как есть.
— Как есть?.. — переспрашивает Кьори.
Я думаю о других словах: «Легенда о Жанне не окончена»; они колют сердце. Зачем так жестоко? Легенда кончилась, когда первая горсть земли упала на заколоченный гроб моей Джейн. А может, и раньше, когда прозвучали последние слова ее исповеди.
— Горе всегда острее после бурной радости, — продолжает светоч. — А народ радуется, ведь… живая сестра заменила ненадолго мертвую, верно?
— Заменила, — сдавленно откликаюсь я. — Я не хотела! Я совсем не воин, не…
— Заменила. — Светочу неинтересны мои слова, вероятно, для него очевидные. — Но никогда не станет ею. Место Эммы дома, и лучше ей незамедлительно туда вернуться. Ей уже пришлось плодить ложь, считайте, что этой ложью она милостиво дала вам отсрочку. Исчезающий Рыцарь ушла… вера в нее осталась.
— Но вера иссякнет! — в ответе Кьори звенит отчаяние. — Это случится! Случится, если Жанна больше не будет являться, сражаться и…
— Все решат Звезды, Кьори. Только Звезды. Они определяют цену и исход каждого нашего поступка, они все видят и знают, тебе известно это. Все потерянные нити однажды сплетутся. Для кого-то в колыбель, для кого-то в подвенечный наряд… а для кого-то в удавку.
Жрица вздрагивает, даже охает. Цьяши наоборот оживленно потирает ладони; довольная улыбка расцветает на полных губах, когда она предполагает:
— Может, к тому времени прославлюсь я? Стану новым героем?
Бахвальство заставляет мох снова колыхаться от смеха. Качается даже трава.
— Почему бы нет? Ты славная. И будешь вдвойне славной, если оттащишь подальше труп. Знаешь ли, люблю чистоту…
Определенно, мне нравится этот незнакомец, и даже не тем, что отпускает меня домой. Никогда не полагала, что буду питать безотчетную симпатию к покойнику, тем более говорящему, но это так.
— Будет сделано, — бодро обещает Цьяши и поворачивается ко мне. — Эй, неженка, в этот-то раз поможешь мне? Не мисс жрице же пачкаться…
— Нет, — неожиданно возражает светоч. — Оставьте мне Эмму. Я хочу сказать ей пару напутствующих слов.
— Хорошо, Эйриш! — Кьори торопливо кивает. Она все еще выглядит смущенной и испуганной. — Цьяши, идем. Я помогу тебя с этим… этим телом.
— Славно, пойдем бросим его в кусты!
Обе отступают. Предпочитаю не оборачиваться и не наблюдать, как они поволокут окровавленного индейца по траве. Выпрямляю спину, теперь стараюсь не отводить взора от неба в глазницах Саркофага. Невольно я снова начинаю гадать, кто там, как выглядит существо? Я испугаюсь его, если…
— Ты веришь в своего Бога, Эмма, верно?.. — Он обрывает мои мысли. Не видя смысла лгать, я киваю. — Тогда… что бы ты спросила у Него, если бы могла взглянуть прямо в глаза? Так, как глядишь сейчас в глаза мне?
Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони. «Где Ты был, когда убивали Джейн?» «Где Ты был, когда стреляли в меня?» «Как вообще Ты допустил, что у нашего мира есть несчастный брат — изуродованный, дикий?» «Единственный ли он?» Вопросов множество; я не знаю, какой обрушила бы на Господа первым, если бы вообще дерзнула заговорить с Ним. Впрочем, даже теоретическая возможность нелепа, и вместо того чтобы задуматься, я произношу:
— А вы сможете передать вопрос, мистер, и принести ответ? Вы священник? Ангел?
Запоздало осознаю: не сдержалась, надерзила, сейчас меня испепелят или прогонят. Но то, что между мной и Господом, — только наше и не нуждается в посредниках. Я потупляюсь. Трава и мох идут смеющейся волной.
— Храбро! Так ответила бы и Жанна.
Он не сердится и не замечает: от собственной резкости я дрожу не хуже крольчонка. Бормочу какие-то извинения, пожимаю плечами, думаю, как бы перевести разговор… Голос светоча — очень тихий — вдруг меняет интонацию:
— Я на твоем месте помолился бы за сестру, хорошо помолился. Хотя… знаешь, я сомневаюсь порой даже в Звездах, позволивших заточить меня здесь; они злы и насмешливы — наши боги. Каков твой? Впрочем, не отвечай. Я знаю и Его…
Мурашки по спине. «Легенда о Жанне не окончена». Я повторяю это одними губами, но меня слышат.
— Вот именно, Эмма. Не окончена, как и моя. Нет ничего опаснее неоконченных легенд.
— Вы пугаете меня, — признаюсь я, и его глаза загораются. — Я… что, должна помочь? Джейн? Или вам?
— Пока ты в таком положении, — светоч по-прежнему говорит глухо; две девушки в отдалении вряд ли могут слышать, — что выбираешь не между «должна» и «не должна», а между «хочу» и «не хочу». Так чего ты хочешь, Эмма?
— Домой, — не владея собой, скулю я. — Хочу… покоя!
— Так иди, — просто отвечает он. — Иди. — И так же просто добавляет: — Но покоя не будет. Поздно.
Меня будто обдают ледяной водой. Предательски трясутся колени, и в поисках опоры я тяну руку вперед. Пальцы находят массивную руку светоча, сжимают ее. Камень на ощупь — шершавый и скользкий, то ли от лишайника, то ли от чьих-то личинок.
— Боже… — шепчу я. — Что вы имеете в виду?
И снова в зеленом космосе глаз вспыхивают звезды.
— Внимательнее, Эмма. Берегись. Вокруг обманщики и чужие глаза. И помни: для некоторых ты заменила сестру, а нельзя заменить кого-то и не заплатить за это.
— Но я…
— Грядут великие события. Но если повезет, — голос становится вкрадчивым, — тебе не придется в них участвовать.
Цепляюсь за светоча уже обеими руками, ломаю ногти, по пальцам разливается боль. В рассудок всадили несколько раскаленных игл ужаса; каждая рана ноет.
«Покоя не будет». Значит, Зеленый мир еще придет за мной.
«Вокруг обманщики и чужие глаза». Значит, и дома кто-то замыслил дурное, кто-то… может, убийца сестры, которого тщетно ищет Редфолл?
«Хорошо помолиться». Может, Джейн уже в аду?
— Что значит «если повезет»?.. — Язык едва слушается.
Светоч отзывается с готовностью, как если бы ждал:
— Это значит «если выполнишь просьбу», Эмма, важную. Тогда будут спасены многие. Спасены с твоей помощью… спасены в память о твоей сестре… и спасены почти без жертв.
— Какую просьбу?
В Саркофаге снова медлят.
— Скоро я к тебе приду, и мы поговорим вновь. Уверен, ты — если согласишься — сделаешь все не хуже Джейн. Я ведь собирался просить ее, мы так славно все продумали…
Джейн. Он назвал ее Джейн, а не Жанной. Подмечаю это краем сознания, прежде чем понять, что мне изменяют последние силы. Ноги окончательно подламываются. Я опускаюсь на мох и утыкаюсь лбом в камень обезьяньих колен. Из груди рвется жалкое:
— Но мне обещали другое! Отпустить меня домой! Я ведь… я не Жанна…
— Да. — Светоч говорит мягко, но на меня давит его холодная тень. — И не нужно ею быть. Тебе не придется проливать кровь. Биться. И даже лгать. Понадобится простая вещь, связанная с… одним славным человеком. Она тебя почти не затруднит.
Еще немного — и я все-таки сойду с ума, запутаюсь, захлебнусь в медовых речах, за которыми плещется тяжелый деготь. Ясно: светоч ничего не пояснит, пока не сочтет нужным; если настаивать, сделаю хуже. Я измучена. Выжата. Остается лишь бесцветно кивнуть.
— Как вы придете, если вы мертвы? Призраком? Как я узнаю вас?
Побеги осоки рядом со мной пригибаются к земле.
— Узнаешь, поверь. А ныне не размыкай губ. И не тревожить спутниц, ведь мой план — надежда, для которой нет пока почвы. Жди, Эмма. Жди встречи. А теперь иди.
Космос в глазницах тускнеет; Саркофаг подобно древнему животному погружается в землю. Над ним смыкается мох, по которому тут же проползает красная кобра с рисунком черных треугольников на капюшоне. Она минует меня, не нападая, но от одного ее вида все равно передергивает. Я осторожно поднимаюсь с колен. Оправляю платье и, заметив выбирающихся из-за знакомых деревьев спутниц, окликаю:
— Кьори, Цьяши!
В ответ доносятся не голоса. Это… странный хруст, напоминающий треск ломаемых костей, но хуже — в разы хуже, может, из-за сопровождающего его вскрика:
— Цьяши! Что ты наделала! Моя свирель!
Змеиная жрица склоняется и выпрастывает что-то у подруги из-под ноги. Распрямившись, пытается трясущимися руками соединить переломанные трубочки тростника. С ужасом поднимает взгляд, и именно теперь я понимаю, что тишина вокруг нас давно не абсолютна.
Она полна шипения просыпающихся змей.
Объятая паникой, я закрываю глаза, и зеленая реальность отступает. Я прячусь. Там, где меня никто не найдет. И где еще страшнее.
Там
Двое стоят по разные стороны кровати и тяжело глядят друг на друга. За окном все выше поднимается ласковое солнце. Бессмысленно… разве вправе оно вставать?
Первый человек сражался за то, чтобы удержать душу моей Джейн среди живых, и проиграл; второй — за то, чтобы душа отправилась в иной мир чистой, и победил. Злая ирония: здесь, в темной комнате, перед смертным одром, Южанин наконец одержал победу над Северянином.
Доктор Мильтон Адамс прибыл из Оровилла. Он — блестящий военный хирург, давний друг отца и наш семейный врач — был единственной надеждой на спасение Джейн. Нам оказалось некому более довериться в беде. Много ли в провинции хороших медиков? Много тех, у кого не трясутся руки от выпитого перед практикой и кто вообще способен справиться с чем-то серьезнее разбитого лба и несварения? Отец послал за Адамсом сразу, еще до того как слуги внесли мою бедную сестру в дом и уложили. Он явился быстро.
Мы с Джейн любили доктора с детства, а он, бездетный холостяк, любил нас, как мог бы любить маленьких племянниц. Его лицо — широкое, усатое, с живыми оливковыми глазами и шрамом-полумесяцем от виска до носа — я неизменно видела, выкарабкиваясь из очередного недуга. Его темные, тронутые сединой волосы Джейн украсила венком, когда он вернулся с фронта. Улыбка — неширокая, но неизменно сопровождаемая прищуром и легким поджатием губ, — вселяла в нас стойкость, как бы скверно ни складывались обстоятельства. До сегодняшнего дня, ведь сегодня доктор улыбался умирающей.