— Рита?..
Ну кто еще мог быть настолько упрямым и бестактным? Никак не оставить меня в покое?
Я обернулась к Соболеву и едва не упала — он оказался слишком близко, отступать было некуда.
— Это правда? То, что она сказала? Ты была влюблена в меня в школе?
Он пытался поймать мой взгляд, но я отворачивалась и кусала губы. Я снова не могла смотреть на него, стыд жаркой волной заливал изнутри. Будто мы опять в школе, и я не могу, не могу, не могу поднять глаза, не могу физически, это просто невозможно!
— Рита? — требовательный голос, требовательные пальцы, обхватывающие мои запястья, тянущие к себе.
Он слишком близко, и это невыносимо.
— Да правда, правда! — выкрикнула я ему в лицо, выдергивая руки из захвата.
Но ничего не получилось, он только перехватил меня за талию и прижал к себе, не давая вырваться и сбежать.
— Дурочка моя любимая, — проговорил прямо на ухо, заставляя задрожать от этой горячей, страшной, невероятно желанной близости. Слезы текли, уже не останавливаясь, спасая меня от необходимости все-таки встретиться с ним взглядом, когда он поднял пальцами мой подбородок и посмотрел в лицо. — Как же я по тебе соскучился.
— Соболев, ты такой ммммм… — мой рот был бесцеремонно закрыт наглым поцелуем, укравшим дыхание — и решимость немедленно это все прекратить.
— Я знаю, — шепнул он, отрываясь от моих губ на несколько слишком долгих мгновений.
**********
Кора яблони царапала мои ладони — я отступала, держалась, не хотела его обнимать. Но прервать поцелуй не могла. Мне было страшно представить, что после этого придется разговаривать, снова выяснять, что у нас не так, почему мы никак не можем быть вместе. Придется возвращаться к остальным, в душный этот храм, ехать на кладбище — с кем, с Игорем? Что-то ему говорить, что-то говорить всем остальным. Возвращаться в свою жизнь — правильную, но холодную. Пока я целуюсь с Соболевым, пока дышу его запахом, пока меня поддерживает его рука и гладят по лицу нежные пальцы — можно не думать. Быть здесь и сейчас, пить эти мгновения, окутывающие меня звонкой майской радостью, отсчитывать последние секунды до возвращения в реальность.
— Почему ты мне не рассказала? — Илья отстранился от меня, но не выпустил из объятий, остался стоять, касаясь щекой щеки, шепча пересохшими губами.
— Что бы это изменило? Кроме того, что ты был бы уверен, что я никуда не денусь с самого начала.
— Конечно, не денешься. Теперь я тебя никуда и не отпущу, даже не думай.
Мы целовались как сумасшедшие.
Как будто завтра не наступит.
Как будто это в последний раз — и в то же время навсегда.
Навеки останемся в этом ноябрьском яблоневом саду только вдвоем, не размыкая губ. Мне кажется, я дрожала — или он тоже дрожал под моими пальцами, касающимися светлых прядей, ладонями, обнимающими его лицо.
Возвращаться не хотелось до слез. До истерики. Каждый раз, как Илья отрывался от моих губ, оставляя на них только осенний ветер, мне хотелось кричать.
Умолять сдержать свое слово и не отпускать меня никогда.
Пусть хотя бы раз в жизни случится чудо — и все те глупости, что влюбленные лепечут друг другу в сладком розовом сне, окажутся реальностью. Пусть луна упадет в ладони, любовь длится вечно, объятия не разомкнутся, и он не отпустит. Я согласна навсегда остаться здесь.
— Мы бы еще на кладбище целоваться начали, — пробормотал Илья, выдыхая и вжимая меня в корявый ствол. Хана платью. Да и к черту, я больше пока никого хоронить не собираюсь.
Он прав, конечно. Странно, что Игорь еще не отправился меня разыскивать. Обиделся, что ли, наконец?
— Пойдем, — Илья потянул меня за руку, но не обратно ко всем, а в противоположную сторону.
— Куда? — удивилась я.
— Я машину оставил у другого входа, подальше, идем, идем…
— А… похороны? — я замерла, не смея поверить.
— Мы с ним уже попрощались. Или… — он замер. — Хочешь вернуться? Скандал, конечно, будет дикий…
Кажется, в его голосе прозвучало предвкушение.
— Почему?
— Потому что я тебя не отдам никому. А твой… этот, вряд ли смирится.
Я не знала. Игорь не из тех, кто бросается в драку, чтобы выяснить, у кого тестостерон лучше вырабатывается. Но сбежать вот так, а потом появиться вдвоем с распухшими от поцелуев на ветру губами — это провокация, которую вряд ли спокойно стерпит даже самый уравновешенный человек. А Наташка, уверена, еще и масла в огонь подольет.
Нет, не таких похорон я бы желала своему любимому учителю. Пусть уйдет спокойно, он это заслужил.
А я… и правда уже попрощалась. Не сейчас. В мае. Когда он был жив, помнил и верил в меня.
Мы выбрались из грязи на тропинку, ведущую к боковой калитке в ограде больницы. Машина Ильи действительно стояла неподалеку, даже странно, что я ее не заметила, когда мы подъезжали, и увидела его только в храме.
— Замерзла? — спросил Соболев, открывая мне дверцу.
— Нет, — честно ответила я.
С удовольствием осталась бы там несмотря на промозглый ветер и совершенно не греющее траурное платье.
— Да где же нет, у тебя руки ледяные! — возмутился он, выкручивая отопление на максимум и отогревая мои пальцы дыханием. Не выдержал, сорвался, начал их целовать. А я лишь смотрела на его склоненную передо мной светлую голову и умирала от счастья.
Расходящееся по машине тепло окутывало меня уютным облаком, расслабляло и успокаивало. Я всхлипнула раз или два, но плакать больше не хотелось. Рядом был мужчина, которого хотелось касаться — его горячая кожа под черной рубашкой, твердый живот, напрягающийся от прикосновений моих пальцев, его резкое дыхание, прервавшееся, когда я прильнула к нему всем телом, стиснула пальцы на плечах.
— Ой!
Краем глаза я заметила, что из ворот больницы сначала выплыл пузатый автобус-катафалк, а за ним потянулись унылой змеей остальные автомобили, все траурно-черные, серые, или, на худой конец — заляпанные грязью, словно специально готовились не сверкать яркими красными или желтыми боками на похоронах.
— Что?
— Прячься! — я пригнулась, узнав лупоглазую серебристую морду машины Игоря. Потянула Илью за собой, заставив почти лечь, скрывшись из глаз водителей. Нас запросто могли заметить и узнать, я только надеялась, что никто не стал смотреть по сторонам.
Согнувшийся в три погибели Илья тихонько ржал, пытаясь поймать меня, привлечь к себе и снова поцеловать. Я отбивалась, как могла, но в таких суровых условиях это было нелегко.
Он чмокнул меня в нос, поймал губами кончик уха, прикусил шею и тут же лизнул место укуса, заставляя мурашки разбежаться по всему телу, и уже не от холода. Я замерла, глядя ему в глаза. Что-то надо было сказать. Что-нибудь важное. Что-нибудь… настоящее. Но я отвела взгляд. Не сейчас.
Высунула нос:
— Уехали? — ни одной машины не было видно.
— Теперь тебя никто не спасет, — заявил Илья. — Ты вся в моей власти.
— Ты такой идиот… — покачала я головой.
— Я — счастливый идиот, — заявил он, отодвигая свое сиденье как можно дальше и затаскивая меня к себе на колени. Узкое платье трещало по швам, но его все равно было не спасти. Прижаться к его груди, обвить руками шею, качнуться, чувствуя его напряженное тело подо мной — это было важнее, нужнее.
Дыхания уже не хватало, крепких объятий не хватало, было мало обнаженной кожи в вырезе платья и вороте расстегнутой рубашки. Его руки пробирались под платье, оно все выше ползло по бедрам, мои пальцы судорожно расстегивали пуговицы его рубашки. В машине вдруг стало невыносимо жарко, дыхание обжигало, касания оставляли следы на голой коже, поцелуи были нужнее воздуха, а вместо слов оставались стоны.
— Ч-ч-черт… — выдохнул Илья, вдруг очнувшись. Буквально за несколько секунд до того, как происходящее стало тянуть на нарушение общественного порядка. — Погоди… Не здесь.
— Нет… — я прикусила его губу, досадуя на то, что пришлось прерваться, и на то, как сама же и увлеклась. Сползла с его коленей обратно на свое сиденье, одернула ползущее по швам платье, взглянула в зеркало заднего вида — растрепанные волосы, опухшие губы, засос на шее и горящие глаза. Сходила на похороны, называется.
Соболев выдохнул, застегивая рубашку, но стаскивая с шеи безнадежно помятый галстук.
— Ко мне нельзя, там… — он взъерошил волосы, завел машину и оглянулся по сторонам.
— Матвей, да? — тихо спросила я. Теперь было понятно, почему он ни разу не привозил меня к себе. Наверняка там были все приметы жилья, в котором есть ребенок — зубная паста с трансформерами, наклейки на всех поверхностях, детская комната, в конце концов.
— Да.
Он сжал зубы и постучался лбом о руль.
— Ты ведь… говорил с ним тогда? — я дождалась короткого кивка. — И не перезвонил?
— Ты сказала звонить, если в ответе будет что-нибудь цензурное, — проворчал он.
— Понятно… — протянула я.
— Да, — он не смотрел на меня.
— Ко мне тоже… нельзя.
Я пообещала себе больше не впускать никого в свой дом, пока не смогу доверять на сто процентов и не собиралась от этого отказываться.
Илья покосился на меня, но ничего не сказал. Может быть, подумал, что Игорь живет со мной. Все равно. Отчитываться и объясняться желания не было.
— Что ж… — Соболев включил навигатор, что-то поискал на карте и уверенно вырулил на улицу. — Пусть так.
Через два квартала он остановился у здания с яркой безвкусной вывеской: «Лав-отель «Французский поцелуй». Никак не отпустит нас неслучившийся Париж…
— Это же отель для тайных любовников? — я нервно дернула ремень безопасности, не зная, отстегивать и бросаться Соболеву на шею или возмутиться, за кого меня принимают и потребовать везти домой.
— Ну, а мы кто? — с грустной улыбкой спросил он.
***********
Илья посмотрел на мои пальцы, замершие на замке ремня:
— Нет? Рита? — он уперся лбом в оплетку руля. — Значит, нет…
Выдохнул, снова завел машину, и вот в этот момент я испугалась.
— Куда ты?
Если он скажет, что хочет отвезти меня домой, я не знаю, что я сделаю.
Я не хочу туда. Не могу.
Все отвращение к моей жизни, копившееся последние месяцы, разом вскрылось — я готова была вернуться к этому отелю на час, готова выпрыгнуть в одном платье на ходу, только не обратно домой или к Игорю.
— А какие у нас варианты? Я же сказал, что больше не отпущу тебя. Поедем ко мне на работу, поговорим…
Страх был таким сильным, что даже облегчение не растворило его до конца.
Но поговорить, конечно, получилось далеко не сразу.
У служебного входа в развлекательный центр Соболев крепко взял меня за руку и провел по всем коридорам, не останавливаясь. На все оклики по пути он отмахивался: «Потом!» и стискивал мои пальцы сильнее, на мгновение оборачиваясь и встречаясь со мной взглядом.
Захлопнул дверь кабинета прямо перед чьим-то носом, запер ее и привлек меня к себе, обнимая за талию.
— Рита…
Никогда и ни от кого я не слышала свое имя так часто. Лихорадочное, на выдохе, с болью, с нежностью, долгим стоном: «Рита…»
Я подняла к нему лицо и встретила губы губами. Дрожащее в мышцах напряжение таяло — он и правда не собирался меня отпускать. Но и его закаменевшие плечи расслаблялись под моими пальцами, словно он тоже до конца не верил, что мы наконец окажемся вдвоем.
Поговорить?
Нужно поговорить, обязательно.
Вот только обниму его еще раз, последний. Забравшись под расстегнутую наконец рубашку, потрогаю кончиками пальцев подрагивающие мышцы живота. Вдохну его запах — я тоже соскучилась. Так соскучилась…
Словно все пятнадцать лет разлуки разом навалились на меня — а вовсе не три с хвостиком несчастных осенних месяца. Я всхлипнула, загоняя обратно непрошенные слезы.
Как это все было безнадежно тогда, и как я провела наши летние недели так и не расслабившись, стоя на цыпочках в ожидании момента, когда он наконец разоблачит меня и разочаруется навсегда.
— Рита… — новый оттенок имени, сдерживаемая тяга, мучительное ожидание. — Рита.
Выдохнул в шею, провел с силой руками по бедрам, рванул вверх юбку.
— Как же оно снимается…
— Там молния, — подсказала я, смеясь и задыхаясь от какого-то невозможно невесомого и яркого чувства. Но швы платья уже расходились с треском, выпуская меня из элегантной атласной скорлупы, и руки уже подхватывали, чтобы донести до памятного дивана, и как-то я оказалась сверху, глядя в его серые глаза, в которых сейчас билось штормовое море, и кожа ныла от тоски по его коже, и искрила, когда наконец соприкасалась с ним, и плавилась от охватившего нас огня, слепляя нас в единое целое.
Неразделимое.
Можно было пока ни о чем не думать, только ловить искры пронзительного счастья, такого, что возможно испытать, только потеряв что-то навсегда, а потом снова обретя. Можно было целовать, целовать, целовать, ерошить пальцами пшеничные волосы, смотреть в глаза до потери реальности, забываться и кричать, наплевав на всех людей там, за дверью, смеяться, обнимать и не помнить, как получилось, что теперь он нависает сверху, и кажется, что его волосы вновь пронизывает яркое весеннее солнце, хотя откуда ему взяться в конце ноября?
Мы никак не могли остановиться — усталые до истощения, выжатые до предела, вывернутые наизнанку невыносимостью этих чувств. Потому что стоит только прекратить ласкать друг друга, целоваться, вжиматься всем телом — и чудо закончится. Придется вернуться в реальный мир и как-то разбираться с ним.
Но как бы ни старались мы сшить бесконечность в ленту Мебиуса, она все равно истощилась, прибоем выбросила нас на песок и ускользнула, растаяла как морская пена.
Завернувшееся вокруг нас время и пространство лопнуло мыльным пузырем и стало слышно, что мир вокруг живет и дышит: шуршит о чем-то своем компьютер на столе, эхом отдаются шаги в коридоре, рычат заводящиеся машины на улице и всплесками просачиваются отзвуки популярных мелодий. Пока мир нас не замечал, но уже скоро, скоро…
Нежные поглаживания становились все медленнее и кто-то должен был начать.
— И что теперь? Что теперь будет?.. — тихо спросил Илья.
Глухим голосом, надтреснутым, безнадежным. Спрятав последний горячий выдох надежды мне в волосы.
— Ты меня спрашиваешь? — удивилась я.
— А кого… — вновь тяжело вздохнул он.
Я пожала плечами и села, выпутываясь из его рук.
Стало зябко, и я вытащила из-под нас сбившийся плед и укуталась в него по шею. Он все равно пах Ильей, так что ничего толком не изменилось, я все еще была в его объятиях.
Он тоже сел, привлек меня к себе, не позволил отстраниться. Поцеловал в висок, поймал зубами мочку уха и проговорил тихо и горячо:
— Я не могу без тебя. Пробовал, не могу. Ты мне снишься почти каждую ночь.
— Даже когда эта ночь с другими? — усмехнулась я.
— Нет никаких других, — почти удивленно отозвался Илья. — Ты чего?
Я обернулась, чтобы видеть его глаза, его лицо.
— А та девушка, что была с вами первого сентября? С ней я тебе тоже снилась?
— Какая девушка? — Соболев сдвинул брови, нахмурился, словно вспоминая.
— Ой, только не надо вот этого… — я поморщилась. — На линейке. Красивая. Молодая. С распущенными волосами и в платье.
— Аааа! — он хохотнул, сгребая меня в объятья: — Дурочка моя ревнивая. Это школьный психолог Мотьки. Мы обсуждали его перевод в нашу школу на индивидуальных условиях. Чтобы без формы, со свободным посещением и выбором учителей. Она пыталась меня убедить, что детям полезна дисциплина и быть как все.
— Получилось?
— Ага, двадцать раз… — пробормотал он, отодвигая плед и касаясь губами моего плеча. — Что тебя еще волнует, рассказывай сразу. Мне вообще нечего скрывать.
— Больше нечего? — я поймала его губы и чувствительно прикусила нижнюю.
— Ай… Клянусь. Чем хочешь, тем и поклянусь.
************
Я смотрела в его глаза, в которых таяли отблески иллюзорного солнечного света и не решалась спросить о самом главном. О том, что нас разделяло.
Можно было бы задать кучу вопросов про то, что именно ответил Матвей на предложение познакомиться со мной, про Писклю, про ту мимолетную встречу в ресторане, про общение с «тварью» Наташкой и ее концерт. Про многое.