Обнялись, расцеловались, уехал Иван. Забрал у крестьянина лошадь и через полчаса уже был за городом, держал путь на Кишинев. Оттуда до границы рукой подать…
Ловят бунтовщика Сухинова. Скачут во все стороны царевы слуги со строжайшими повелениями. Подстерегают на всех дорогах. Как зверя, обкладывают. Большой опыт охоты на людей накоплен в России. Страна огромная, без конца и края, а если со смекалкой и старанием взяться, можно так устроить, что ни одна мышь не проскочит. Но это только кажется. Сухинов-то до сих пор на воле, стремителен и быстр. Сети раскиданы, правда, густые. Опасен, значит, властям безвестный доселе поручик. Вот поди ж ты, один человек всего, какая малость вроде, а сколько людей на ноги поднято, чтобы его вольный путь пресечь. Важен не человек, важна идея устрашения. В стольном Петербурге замученный страхами император готовит, лелеет, вынашивает в сердце грандиозную расправу. Он знает: зло потребно вырвать с корнями, глубоко, чтобы ни один побег не уцелел, не зазеленел новой весной, не пустил свежие ростки. Свободомыслие — такая зараза, которая зреет долго и исподволь, а после разносится по всей земле мгновенно, как холера, не напасешься на нее бараков. Зло надо искоренить так, чтобы не только помыслить наперед о заговорах было страшно, но и от одних воспоминаний люди бы содрогались.
Ловят Сухинова с усердием: одни в надежде на чины и награды, другие по природной склонности к травле и преследованию, а большинство, как издавна повелось, не ведая, что творят. Среди ловцов один из самых ловких и удачливых — советник Савоини, человек непонятного роду-племени, но вполне угодный начальству по причине беззаветной собачьей преданности. В официальных бумагах это служебное качество — рабское усердие — по-другому называется, намного пристойнее. Вот как оценил деятельность Савоини херсонский губернатор в рапорте графу Воронцову: «Действия советника Савоини по началу и продолжению его розысканий показывают отличное его усердие, точность, расторопность и благоразумие и, вместе с тем, удостоверяют, что вся служба его сопровождается сими превосходными и редко соединяющимися в одном лице качествами. Посему поставляю себе в непременный долг усугубить пред вашим сиятельством нижайшую и убедительнейшую просьбу об исходатайствовавши ему чина коллежского асессора…»
В Александрию Савоини прибыл чуть позже, чем Сухинов покинул город. Хотя могли они друг с другом и встретиться. Савоини организовал плотное наблюдение за братьями Сухинова. У него было действительно: превосходное чутье. За Степаном он самолично ходил по пятам. Даже пытался сойтись с ним под видом путешествующего праздного любителя старины. Но Степану было не до того, чтобы заводить знакомства с богатыми бездельниками. По улицам он прошмыгивал словно украдкой, сторонился прохожих, был погружен в себя и, вернувшись со службы, безвылазно сидел дома, Савоини заподозрил, что птичка уже была в клетке, да, видать, улетела. Первый обыск на квартире Степана ничего не дал. На все вопросы о брате Степан отвечал так путано и затравленно, точно его спрашивали о явлении антихриста.
В начале февраля Сухинов обнаружился в городе Дубоссары, под Кишиневом. Он не спеша ехал по принарядившемуся ради воскресенья городу, чуткими ноздрями ловил запахи близкой весны. На смуглом лице его играла мечтательная улыбка. Он не похож был на человека, которого преследуют. А последние дни ему пришлось тяжеленько. В пути подхватил жесточайшую простуду и двое суток провалялся в каком-то заброшенном амбаре на промерзшем проволглом сене. Чуть не околел. Подползал к сквозящей ветром двери и обгладывал ледяные сосульки — пил. Вдобавок его чуть не сожрали мыши. Даже паспорт прогрызли в двух местах. Однако он опамятовался, переборол болезнь и теперь въехал в Дубоссары полный радужных надежд. Он знал, что цель близка, и не сомневался, что ее достигнет. В карманах позвякивали медяки — какая ерунда. Руки целы, голова на месте — не пропадет. Правда, все чаще охватывало его тяжелое смутное чувство напрасности и ненужности бегства. Чем упорнее, преодолевая все препятствия, осторожный, как лиса, и выносливый, как буйвол, он подвигался к последней черте, тем явственнее ощущал себя чем-то вроде бильярдного шара, который по инерции подкатывается к лузе, но вряд ли туда нырнет. И остановит его, он чувствовал, не внешнее препятствие, а внутренняя, с каждым часом усиливающаяся душевная ломота. Приблизясь к краю России, он смотрел не вперед, а оглядывался назад, пытался хоть в воображении дотянуться до тех, кого оставил, и чугунное беспокойство его готово было прорваться горловым криком. Он сумел бы убежать от царской погони, но убежать от себя никому не дано…
Сухинов улыбался и радовался, видя, что он еще дома, еще слышит русскую речь, еще все понимает вокруг, и до того шага, который переменит все это, еще осталось какое-то время. На улице в Дубоссарах им овладела беспечность, неестественная в его положении. Он первым делом наведался на базар, кричащий, переливающийся блеклыми, нежными, предвесенними красками юга, и с самым беззаботным видом начал прицениваться к лошадям, и даже поторговался с горластым хохлом в длинноухом собачьем треухе, который запрашивал за худущую, облезлую кобылу двести рублей. Сухинов начал торг с того, что предложил хохлу отдать ему, Сухинову, червонец за то, что он отведет лошадь на живодерню. Мужик не обиделся, оглядев Сухинова с головы до ног, посоветовал ему купить задешево веревку для подпояски. Он так развеселил себя шуткой, что чуть не свалился с саней, на которых у него была на тряпице разложена снедь и стояла бутыль с молоком. Он лихо из нее отхлебывал, обливая усы и бороду. Сухинову тоже вдруг захотелось испробовать холодного, пенистого молочка. Он наскреб в кармане остатки капитала и протянул крестьянину:
— А ну плесни, хозяин, не поскупись.
Мужик отвел его руку с деньгами, щедро наполнил кружку до краев, протянул Сухинову ломоть хлеба и кус вареного мяса:
— Прими, раб божий, не погнушайся.
Сухинов выцедил кружку, наслаждаясь каждым глотком, как будто пил не ледяное молоко, а вбирал в себя последние крохи свободы.
Поговорили серьезно.
— А за мою сколь выручу? — спросил Сухинов.
— Да чего ж, пятьдесят можно взять.
— Ее бы похолить, подкормить недельку-другую, думаю, и больше бы можно.
— У коня вид должен быть — то верно, — согласился хохол. — Только ведь, кто с понятием, тому на это наплевать. Тот не одними глазами глядит, а нюхом чует.
— Оно конечно, — согласился Сухинов, от молока он как-то подобрел, окончательно расслабился. И стал на короткое время счастлив. Походил еще меж торговых рядов, полюбовался товарами, обиняком расспрашивал приезжих людей, как безопасней и вернее добраться до пограничной реки Прут.
Потом он подыскал себе жилье. У одного дома на окраине, который приглянулся ему тем, что сразу за ним начинались овраги и густой кустарник, кликнул хозяина. Сговорились быстро, правда, получилась маленькая заминка из-за оплаты. Сухинов пообещал расплатиться на другой день. Впоследствии, когда хозяина будет допрашивать чиновник особых поручений Рубанович, тот скажет, что сразу разгадал в постояльце злодея, но поостерегся донести единственно по причине малодушия, так как дом его находится неподалеку от леса.
На другой день с утра Сухинов заявился в дубосcapскую полицию и там стал на учет. Тугодумный пристав Моисеев добросовестно записал его в регистрационную книгу.
— Что ж ты пачпорт жевал, что ли? — недовольно пробурчал Моисеев, с трудом разбирая сухиновский почерк.
— Чем богаты, тем и рады, — туманно, но с достоинством ответил Сухинов.
Из участка Сухинов опять поехал на базар и там продал лошадь, не торгуясь, очень дешево. Покупатель, городской купчина, выгодной сделке, обрадовался, но смотрел на Сухинова покровительственно, будто видел его насквозь. Сухинов в этот день многое делал как бы нарочно, чтобы вызвать к себе подозрение. Он вручил хозяину задаток со словами: «Ну, коли добром все обойдется, тогда и остальные заплачу». Потом объявил, что съезжает на несколько дней, но обязательно вернется. При этом глядел в сторону, а из-за пояса под распахнутым тулупчиком топорщилась рукоятка пистолета. Слепому ясно, на гиблый промысел снарядился человек.
Сухинов поехал в Кишинев и снял там вторую квартиру. Он заметался…
…По скользкой, подмороженной земле идти было трудно, как по глине. С опаской переступал он подозрительные проталины. Короткий овчинный тулуп мало согревал, его познабливало от сырости. Вокруг, насколько хватало взгляда, было пустынно, но время от времени он резко оглядывался. Изнуряющая привычка, приобретенная за дни унылого побега. Он ничего не мог с собой поделать и на каждый невнятный звук непроизвольно поворачивал голову. Какие-то мерзкие тени выглядывали из-за кустов. Мысли путались, он никак не мог вспомнить, какое нынче число. Но точно знал, что февраль, и знал, что скоро весна.
Иногда он разговаривал сам с собой, но обращался неизменно к Муравьеву-Апостолу. Шептал ему: «Ничего, Сергей Иванович, добежим. А там где-нибудь отсидимся, отогреемся. Черта с два возьмут они нас голыми руками!» Спохватывался и холодел от мысли, что Сергея Ивановича как раз уже взяли.
Около полудня Сухинов добрался до пограничной реки Прут.
Река, была неширокой в этом месте, низкие берега покрыты кустарником. Он спустился вниз и осторожно потрогал ногой придушенный снегом лед. Выдержит! Теперь у всего государства Российского с его пушками и казематами, с его жестоким царем, с его холопами в мундирах не хватит рук, чтобы удержать на этом берегу Ваню Сухинова. Плевать он на них хотел. Вот именно хотел бы он плюнуть в расплывающуюся перед его воображением огромную, раскосую, скалящуюся харю… Сухинов рассмеялся искренне и задорно. Отошел от берега, скинул на землю торбу, уселся на нее и начал жадно грызть зачерствевшую хлебную корку. Эх, да о чем говорить. Разве пропадет он на чужбине, ему ли, битому и резаному, страшиться неизвестности? Из колодца он вспоен, саблей вскормлен. Поди за ним угонись. Надо большую удачу иметь, чтобы за ним угнаться…
Иван Сухинов сидел у реки Прут, смеялся и плакал. Если бы кто увидел его сейчас со стороны, наверное, подумал бы — пропащий человек. Страшное у него было лицо, иссеченное смехом, омытое слезами, застывшее в жуткой гримасе. Он себя подбадривал, улещивал и подхлестывал, но заставить встать не мог и все ниже склонял отяжелевшую голову.
Он точно грезил. В его воображении оживали картины недавнего прошлого, дорогие товарищи протягивали ему руки, и он снова и снова ощущал особое пожатие — пароль сообщества, милые лица улыбались ему из мрака. Это ведь неправда, думал он, что человек один раз рождается. Нет, неправда. Первый раз рождается человек от матери, а второй раз, когда обретает братьев по духу. Прожил бы Ваня Сухинов глухую жизнь, отшагал положенные марши в стае опричников царевых, незрячих, озлобленных слепотой и невежеством людей, — да вот выпало ему счастье, встретил чистых, святых людей, и они приняли его в свой круг как равного.
Где они теперь — дорогие, бесценные, отчаянные?
Краска стыда залила его щеки, он вскочил на ноги и зашагал вдоль реки. Поглубже старался вдохнуть свежий ветер.
«Ты спрашиваешь, где твои братья? Они там, куда не приходят по доброй воле. Их сковали железом и бросили в темницы. Их ждет позор бесчестья. А ты, поклявшийся быть с ними до конца, беги и прячься. Если ты раб, Ваня, то и живи по-рабьи».
Сухинов усмехнулся и провел ладонью по горевшему лицу. Последний раз в рассеянности взглянул на тот берег. Блеклое солнце золотило поля и верхушки недалекого леса. Он поднял тощую торбу и зашагал прочь…
Вернулся в Кишинев, опустошенный, раздавленный, смертельно усталый. У себя на квартире просидел почти безвылазно несколько дней. Еще в Дубоссарах он написал и отправил письмо брату Степану. Там в каждой строчке печаль человека, утратившего желание сопротивляться.
«Спешу тебя уведомить, что еще, слава богу, жив и здоров и докудова счастлив, но без приюта и места…
P. S. Пожалуйста, любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки денег, хотя рублей 50 или сколько можно будет; ибо ты сам знаешь мое теперешнее положение, что крайне нуждаюсь во всем, что даже остаюсь без дневного пропитания. Пожалейте обо мне…»
Сухинов опасался, что письмо перехватят, его и перехватили. Губернатору пришла в голову коварная мысль дать объявление о пятидесяти рублях, якобы пришедших на имя Сухинова, выманить голубчика из норы и схватить, когда он явится за «отцовскими» деньгами. Чиновник Рубанович, не теряя ни минуты времени, бросился в Дубоссары, как гончая, спущенная с цепи, и вскоре вышел на пристава Моисеева. Кольцо вокруг Сухинова сжималось, а он сидел в своей комнате, не запирая двери, безразличный ко всему на свете. Как-то хозяин к нему заглянул и, осторожно улыбаясь, сообщил, что ищут какого-то Сухинова, которому хотят вручить пятьдесят рублей.
— Интересно, — отозвался Сухинов. — Но это не меня ищут, к сожалению. А еще тому другому Сухинову ничего не желают вручить? Может, там не только пятьдесят рубликов, а чего-нибудь получше?
Хозяин ретировался. Он явно догадался, что его постоялец не тот, за кого выдает себя, и как будто даже хотел помочь ему.
Но Сухинов уже не нуждался ни в чьей помощи. Последние его дни на свободе были особенно тягостны. У него не было уверенности: нужна ли хоть одному человеку на свете его жертва, не следовало ли все же покинуть Россию? А если уж он остался, то не лучше ли, не достойнее ли покончить с собой? Сухинов не страшился смерти, но чувствовал отвращение, свойственное обыкновенно простым людям, к показному «красивому» уходу из жизни. Услышав о так невероятно скоро пришедших пятидесяти рублях, с которыми его разыскивают любезные чиновники, он мрачно усмехнулся. Он понял, что загнан и окружении ему стало легче.
Сухинов был из тех людей, которым невыносимее всего ожидание, а в решающие часы они сохраняют высокое присутствие духа.
Он как раз обедал в своей комнате, запивая булку водой, когда вошел полицмейстер и уставился на него в упор. Дюжий человек с лицом, похожим на топор.
Сухинов жевать не перестал, а только судорожно сглотнул. Они разглядывали друг друга под мерное движение челюстей Сухинова. Полицмейстер, не произнеся ни слова, удалился. Сухинов спокойно дообедал.
Ждать ему пришлось недолго. Вскоре появился генерал Желтухин, настороженный и настырный. За его спиной маячил полицмейстер, лицо его сияло предвкушением редкостной удачи.
— Кто вы, сударь? — спросил Желтухин.
— Тот, кто вам нужен, — поручик Черниговского полка Сухинов, — улыбнулся Иван Иванович. — Да вы не волнуйтесь, генерал, я больше убегать не стану… Какая нынче ранняя весна, вы не находите?
— Извольте следовать за мной!
— С удовольствием! — Через короткое время он был доставлен на гауптвахту, где ему заковали руки и ноги.
Оставшись один, Сухинов с хрустом потянулся и, довольный, приготовился обдумывать свое новое положение. С любопытством, осторожно он прислушивался к себе. Та великая ярость, которая давала ему силы убегать, скрываться и нападать, истаяла, отмерла. Он был опустошен, как разом выплеснутый сосуд. В этом блаженном опустошении не было боли.
«Хорошо, — подумал Сухинов. — Как хорошо! Наконец-то отдохну, высплюсь, а потом уж соображу, что делать дальше…»
Часть вторая
В ОКОВАХ
1
Пристав Кристич, сопровождавший Сухинова из Одессы в Могилев, был человек необузданных страстей. За участие в поимке поручика ему было обещано годовое жалованье. Деньги он собирался прокутить с жизнерадостной и аппетитной вдовой в Кишиневе. Вдова была к нему добра уже полгода, но постоянно требовала подтверждения любви в виде подарков. «Все прах и тлен, — думал Кристич, скача сбоку от телеги, на которой лежал закованный Сухинов. — Деньги, женщины, вино — в них ищет человек забвения, потому что боится открыть о себе правду. А правда в том, что вся наша жизнь есть тлен и прах».
Долгие годы прозябания на службе сделали Кристича в своем роде философом, и иногда его мысли принимали такой оборот, что, узнай о них начальство, Кристичу бы несдобровать. Однако даже заподозрить Кристича в чем-либо предосудительном казалось немыслимым, ибо в исполнении служебных обязанностей он проявлял завидное рвение, был крут и непреклонен.