Свартрейна начали искать. Я пытался помочь, зная, что именно и как с ним случилось, но люди конунга Торейда не поверили ни единому моему слову. И более того: сложив две детали вместе, они сообразили, что в тот день — последний день, когда моего брата видели живым и невредимым, — с ним были только я и Регина. К моему облегчению, сестрёнка осталась вне подозрений: на что способна маленькая немая девочка всего шести солнцеворотов от роду? Ни на что… Поэтому и её, и маму оставили в покое.
А вот для меня служба в гарнизоне кончилась. Комендант крепости, назначенный вместо моего отца, добился позволения провести суд, с дознанием, разумеется. Помню, как среди ночи они ворвались в наш дом — мои товарищи, соратники, те, с кем я был дружен уже не первую весну, — они по приказанию командира отвернулись от меня, предали. Перевернули вверх дном всё наше просторное и богатое подворье, не знаю уж, что хотели найти за зеркалами, в деревянных ящиках, на задворках… И после этого обыска мне приказали идти в крепость — такова воля конунга и начальника нашего гарнизона.
Помню ещё, что отказывался идти с ними. Я не представлял, что овладело мною, и уже потом, спустя долгое время, понял, что это Тьма впервые вырвалась наружу, в момент опасности. Хорошо, что мама и Регина были на улице: мощный всплеск силы разнёс несколько комнат в щепки, зарево пожара всколыхнулось выше деревьев, люди, пытавшиеся увести меня какой-то минутой ранее, лежали в нескольких саженях от меня — они были мертвы, и в их телах осталось мало чего человеческого, словно сама стихия коснулась их своим пламенным дыханием. Конечно, мне не было известно, что Тьма, проявляясь впервые, может нанести непоправимый урон и вытянуть все силы из своего хранителя. Последнее, что осталось в моей памяти из той ночи, — мама, бегущая к нам по лестнице, и беспредельный ужас, написанный на её лице.
Я очнулся в каменном мешке. По-другому место, в которое меня бросили, описать нельзя. Это была темница, находившаяся глубоко под землёй, и потолок со стенами не осыпались только потому, что были выложены камнями сверху донизу. Там не было ничего, кроме небольшой связки грязной соломы на полу и засохшего куска хлеба, чуть тронутого плесенью. Дверь была, конечно, заперта, а прутья решётки располагались слишком высоко, чтобы дотянуться до них: на добрых пару локтей выше человеческого роста. Я чувствовал, как страшная сила бушует и клокочет, словно бурное море, где-то внутри, знал это и почему-то совсем не боялся. Понимал, что мог бы разогнуть решётку, если бы дотянулся до неё, не задумывался, куда бежать, главное — куда-нибудь подальше отсюда… Всё было тщетно. Я метался по своей тюрьме, как посаженный в клетку зверь, и не мог найти выхода, унылое молчание бесчувственных серых камней было мне ответом, куда бы я ни оборачивался. Поначалу люди из гарнизона приходили ко мне, приносили еду и воду, но я не принимал ничего из их рук, бросался на них, думая справиться с ними и вырваться хотя бы в каменную галерею, а там до свободы уже каких-нибудь пару шагов.
Кончилось тем, что после одного подобного случая незнакомый мне ратник успел позвать на помощь охрану, прежде чем я швырнул его на каменный пол. После того, что они сделали, я чудом остался жив. Лежал ничком на соломе добрых несколько дней, прежде чем смог хотя бы пошевелиться. И радовался, что в темнице нет ничего такого, где я мог бы увидеть своё отражение: представлял, во что превратился, — даже не говорю «в кого», — и боялся, что это окажется правдой.
Больше в подземелье никто не заходил. Еду передавали под дверь, в выпиленный проём, и спустя ещё несколько дней голода и безумия я понял, что должен дотянуть до суда, где меня обязательно оправдают. Но если бы я не потерял тогда счёт времени, то знал бы, что прошло уже чуть больше солнцеворота, а значит, никакого суда не будет.
Я никогда не страдал от одиночества, с детства не особенно легко сходился с людьми, но там, под землёй, не знаю, как мне удалось вообще сохранить рассудок. К концу пятой седмицы я перестал кидаться на стены и отчаянно цепляться за прутья, когда удавалось допрыгнуть до них. Мои руки стали твёрдыми от набитых мозолей, а в глазах — я не видел, но знал наверняка, — появилось что-то не совсем человеческое. И, возможно, я бы действительно сошёл с ума ещё через луну-другую, если бы сама судьба не распорядилась иначе.
Много дней я не видел людей, не слышал их голосов, ни с кем не общался. Правда, с самим собой тоже не вёл бесед, хотя, поверь, был к этому очень близок. С того дня, как я оказался здесь, прошло ровно три солнцеворота, разумеется, я не знал ничего, что происходило в мире. Обо мне вспомнили, только когда подобная сила Тьмы проявилась у одного человека, князя из чужой земли, Белогора. Он не сделал ничего предосудительного, наоборот — защищал своих людей от непонятной, незнакомой тёмной магии. Свартрейн к тому времени совсем перестал быть человеком. Он стал Тьмой, через неё проклял весь княжеский род, за что — мне неизвестно, видать, нашлась причина… Конечно, никто не знал, что это был действительно Свартрейн, а только проявления силы совпали с моими. И конунг Торейд решил, что я — такой же, дитя Тьмы, лишний. И когда появились доказательства — таинственное исчезновение моего брата, которое приравняли к гибели, недуг Регины, об истинном происхождении которого мне не поверили, — они всё-таки устроили суд, обыкновенную формальность, чтобы не уронить своего достоинства и не запачкать руки просто так, и приговорили меня к смерти.
Что два дня в сравнение с двумя солнцеворотами? Мгновение, не больше. Но иногда за какое-то мгновение, за несколько секунд мы понимаем и осознаём слишком многое, к нам приходят такие мысли, какие ни за что не пришли бы в голову, не будь у нас этого мгновения, и мы становимся совершенно другими людьми. Не буду рассказывать, что я пережил и передумал за два дня до исполнения приговора, скажу только одно: никогда раньше мне ещё не хотелось жить так, как в те минуты.
Солнечный свет бьёт по глазам, если не прищуриться — точно в насмешку над твоим жалким, плачевным положением. Руки у меня были связаны, и когда я невольно сделал движение, чтобы по привычке приставить ладонь козырьком к глазам, стражники сочли это за попытку освободиться и только поторопились со своей работой. Я не знал до последнего, какой будет моя смерть, и до последнего же отчаянно надеялся, что приговор отменят, смягчат, что найдутся какие-либо опровержения их правоты или же подтверждения моим словам. Всё напрасно.
Уже с деревянного помоста, когда глаза немного привыкли к яркому солнечному свету, я увидел, что вокруг наскоро поставленного эшафота собралась толпа. В разноцветье лиц, чужих, холодных, по большей части незнакомых, я вдруг увидел мать. Ветер великий, как же она изменилась! Постарела, будто прошло не два, а десять солнцеворотов. Она стояла достаточно далеко, но я разглядел седые пряди, морщинки вокруг глаз, тонкие, поджатые губы. Наши глаза встретились. Сколько отчаяния и нежности было в её взгляде, таком потерянном и опустошённом…
Не знаю, как мне это удалось, но я одним движением разорвал верёвку, стягивавшую запястья, спрыгнул с деревянных ступеней и бросился на колени — перед ней, перед Мэйгрид, перед женщиной. Да, она никогда не была просто женщиной, она была моей матерью, пускай приёмной, хоть и сама о том не догадывалась. Я в исступлении целовал её руки, холодные, как лёд. Стражники не сразу опомнились, и у нас было каких-то несколько секунд. Её нежные сухие ладони коснулись моих перепачканных, ввалившихся щёк, она чуть запрокинула мою голову и, наклонившись, поцеловала меня.
— Я люблю тебя, и всегда буду любить, — тихо промолвила она, и в её шёпоте едва слышно прошелестели слёзы. — Я не верю, что ты виновен. Но ничего не могу для тебя сделать…
Последние слова я разобрал с трудом: двое ратников меня уже оттаскивали от неё, волокли на эшафот. Они торопились, вероятно, думая, что я смогу повторить то, за что был обвинён. Отчаянный крик Мэйгрид был последним, что я услышал здесь, в Яви.
26. Восхождение. Правь
Эйнар замолчал, глядя куда-то в сторону. Вокруг него снова витали едва заметные чёрные тени. Он не обращал на них внимания и отмахивался от них, как от струек дыма. Ивенн уже давно плакала, но заметила это только сейчас. Смахнула ладонью мокрую дорожку, невольно обхватила себя руками: стало холодно и неуютно.
— Ужасно, — прошептала она, испуганно взглянув на правителя. Тот пожал плечами:
— Я предупредил.
— Поверьте, меня не это напугало, — голос девушки дрогнул, но она продолжала. — Все вели себя так, будто это правильно. Даже ваша мать не заступилась за вас. И друзья отвернулись. Почему никто не верил?
— Мама действительно ничего не могла сделать. Доказать убийство очень просто, — Эйнар снова повернулся, подставил руку под голову, и Ивенн почувствовала, как острая жалость шевельнулась где-то внутри: он, такой сильный, могущественный, мудрый — и в то же время такой одинокий, столкнувшийся лицом к лицу с несправедливостью. Но правитель ничем не выдал своего душевного состояния, только брови слетелись к переносице. Из приоткрытого окна потянуло сквозняком. Он скрестил ноги на кресле и, обведя комнату рассеянным взглядом, щёлкнул пальцами — в камине вспыхнул огненный цветок.
— Замёрзла? — спросил тихо Эйнар. Ивенн кивнула. Он снял со спинки своего кресла серый плед и опустил его на плечи девушке. Она почувствовала, что уже согревается. Бледный свет луны пролился на пол, смешался с рыжеватыми отблесками пламени и как будто ожил. Ивенн смотрела в огонь, как заворожённая.
— Дальше рассказывать, или совсем напугал?
— Продолжайте, ежели хотите, — отозвалась девушка шёпотом. — Но я не буду настаивать.
— Так вот… Доказать непричастность к убийству гораздо труднее. Представь себе подобный случай: человек исчезает, пропадает без вести, и только ты была свидетельницей того, что произошло на самом деле. Для поселян магия была чем-то нехорошим: если владеешь, значит, колдун, а если колдун, значит, чужой, не наш. Тяжело жить хранителю с такими установками, и я до последнего скрывал магию. Большинство людей об этом, к счастью, даже не знали.
Правда, после моей смерти об этом стали говорить открыто. Обвиняли во всём, что не имело никакого определённого объяснения, несмотря на то, что меня уже не было среди них. Говорят, пока человека вспоминают недобрым словом, он не может перейти Звёздный путь. Ветер знает, сколько мне пришлось скитаться между мирами, пока молва постепенно не успокоилась. А сама дорога вывела меня прямиком на Южное побережье. Каменистые берега, тёмное, холодное море, белоснежные завитки пены, как гребешки, на волнах, и туман стелется под ноги почти невидимым покрывалом. Никогда ещё я не ощущал так остро собственного одиночества, хоть это и нельзя назвать самой сильной болью, которую довелось испытать.
Я замер на распутице, и ни одна дорога не была однозначно моей, я не мог определиться, куда идти, потому что не знал ничего здесь. Многим из тех, у кого есть родные или хотя бы близкие, легче: им могут помочь.
Но отчаяние — не лучший выход, и я спустился к морю: хотел подумать, побыть наедине с самим собой, заодно и проверить, остались ли со мной навыки владения силой. В зеркале Тьмы, которое я пустил на поверхность чёрной воды, отразился прекрасный белоснежный замок с ажурными перилами, вдоль по которым вьются лианы. Потом картинка сменилась, я увидел молодую женщину в платье из звериных шкур и короне из серебряного обруча и рогов марала. Зеркало замерло, словно само время остановилось, мы смотрели друг другу в глаза, и я понял, что если не найду её, где бы и кем бы она ни была, то не смогу дальше справиться в одиночку.
То, что мои планы были слишком невозможны, я понял достаточно поздно. В одиночку не справиться никому и ни с чем, человеку нужен человек, и за свои неполных двадцать четыре я привык быть одним из вас, хоть это и нелегко. Однако, чтобы стоять одному против людей, недостаточно просто отличаться от них, важно понимать, в чём именно заключается твоё отличие.
Каюсь: первое время я был слишком доверчив. Искал союзников везде, где только мог найти людей. Конечно, тогда я думал, что тем, кому нужна помощь, будет лучше держаться вместе — и глубоко ошибся. Я пришёл к человеку, который тогда правил Светлой Империей. Он никем не приходится нынешнему императору Августу. Его звали Дарий из рода Вилленов. Договор, который мы заключили, был достаточно невыгоден мне и почти совсем ни к чему не обязывал его.
Суть договора была проста: я останусь в Империи, стану их помощником как достаточно сильный двойной маг, а они обеспечат мне защиту и покровительство. Конечно, мне было нужно не столько это, сколько временное пристанище. Там же мне рассказали о том, кто такая Дана, о сути власти в Прави, о делении всех земель. Услышав, куда я попал, когда перешёл Звёздный путь, император сразу понял, что здесь нечисто. Это были как раз Земли Тумана, единственное неисследованное и никем не занятое место. Дарий Виллен рассказывал, что там магия проявляется наиболее мощно, почти так же, как и в Империи, и оттуда ещё никто не возвращался. Обосноваться там, говорил он, невозможно: слишком суровые условия, слишком пустая территория. Император не рвался к такой власти, но утверждал, что именно из-за этих земель идёт война между Империей и княжеством Халлой. Все жители Прави, так или иначе вовлечённые в эту войну, считали, что если найдётся человек, который сможет взять Земли Тумана и магию, которая там рождается, под свой контроль, то противостояние кончится. Единственная трудность была в том, что ни сам император, ни правитель Халлы не обладали достаточными силами, чтобы справиться с источниками магии и обеспечить Землям Тумана хорошую защиту, они ведь находятся на самой границе между Навью и Правью, как империя Дартшильд.
Я не сразу понял, что император Дарий рассказывал мне всё это не просто так: это был намёк на то, что с такой задачей могу справиться я… или кто-либо, мне подобный. Подобных, конечно, не нашлось, ты — исключение, тем более твоего появления я ждал чуть больше сотни солнцеворотов. Так долго тянуть было нельзя. Император предложил мне помочь собрать сторонников. Для начала он выделил человек тридцать из своего войска, а потом я тайно разослал гонцов, тех, кому доверял больше других. К концу осени под моими стягами было уже около сотни воинов. После нескольких проведённых советов мы решили идти в сторону Кейне с вполне мирной целью — союз с Даной обеспечил бы достаточно много и ей, и мне, и Империи в целом.
Но едва мы покинули Сайфад, как через седмицу на Втором юго-западном тракте нас догнал мальчишка-гонец. Он сообщил о том, что два дня назад погиб император Дарий. Изуродованное ожогами и рваными ранами тело нашли в его собственных покоях. А сама столица и близлежащие поселения атаковала Тьма: кто-то выпустил из преисподней низших тварей, мелких духов, много людей погибло, несколько деревень были выжжены почти дотла. Мои отряды караулили повсюду, и мы правильно рассудили, что содеянное повторится через несколько дней. Случилось то, что ты видела недавно своими глазами. И я узнал брата.
Мы с ним ровесники. Но только мне шёл тридцать седьмой солнцеворот, я был ещё достаточно молод и полон сил, а Свартрейн превратился в худую, истощённую и измученную тень. Поговорить с ним мне не дали мои же воины: те, кто уже видел подобное, просто не позволили приблизиться. В моих отрядах нашлись хранители Света, которые смогли закрыть переход, и мы отправились дальше.
Я снова сделал неверный вывод. Время идёт, люди меняются, да и не только люди — всё меняется, и не всегда в лучшую сторону. Свартрейн не дал понять, что узнал меня, хотя он видел меня достаточно близко. Он не потрудился дать никаких объяснений собственному поступку. Просто делал то, что диктовала ему Тьма. Я понял, что должен остановить его, вернуть, но не знал, как, потому что был уверен: он меня не станет слушать. Теперь мы жили в разных мирах и говорили на разных языках.