[1] Дюжина — мера, равная 12.
[2] Хорс — в славянской мифологии бог Солнца.
Глава 6
Вихсар, обнаженный по пояс, сидел на волчьих шкурах со скрещенными ногами в полном одиночестве, мягко окутаный теплым светом очага, что наполнял шатер пряным тягучим запахом можжевельника. Найир задерживался, и Вихсар терял терпение, порываясь послать вслед еще людей. Было ожидаемо, что воличи так просто не отступят, не отпустят княжну, и слух о том, что Арьян в поход собрался — подтвердился. Вихсар немедленно послал Найира в становище валганов, узнать, что нужно княжичу из Явлича, хоть и без того все ясно — он пришел за Мириной. Все это очень несвоевременно, но отступать хан не собирался, а уж тем более откладывать обряд. По словам дозорных, чужаков собралось под лихие две сотни. Его войско уступало войску Явлича. Вспомнил невольно отца, и тут же охватило дикое разочарование — он ощущал на языке его пресный вкус: хан Бивсар отказал в просьбе дать войско, а лучшие его воины остались лежать в лесу Ровицы.
Взгляд его безутешно блуждал по высокой костяной фигуре божества, опустился на алтарь, где были возложены дары: в кубке серебряном — сладкое вино, в чаше — фрукты. Вихсар втянул глубоко в себя сладкий аромат, невольно вспомнив, как совсем недавно сжимал Мирину в объятиях, вбирая жадно ее запах, ощущая на устах вкус ее губ. Требовательное желание поднялось из глубины, окатило горячей волной буйное возбуждение. Как же он хотел сейчас оказаться между ее стройных ног, проникнуть, ощутить себя в ней, погрузится в мягкое тепло ее лона, смотреть в родниковую прохладу глаз и вбирать с ее губ прерывистое дыхание, обрывки стонов…
Вихсар утомленно закрыл глаза, ощущая, как его покачивает от вихря чувств и изнуряющей жажды неутоленного желания. Он некоторое время слушал, как кровь тугим напором стучит в ушах, а дыхание становится неровным. Мысль о том, что Арьян доберется до княжны, оплетала терновыми стеблями его тело, острые шипы цапали и глубоко бороздили сердце и душу. Теперь, когда он узнал, что Мирина зачала от него ребенка, чувства стали острее и безжалостней. Он знал, что Сугар зачала от него, явственно ощутил это, когда застал ее обнаженной в воде. И ее запах влажной кожи, такой дурманный, глубокий, сбил напрочь всю его устойчивость.
«Почему знахарка не сказала этого сразу?» Тогда бы он прогнал прочь Айму и Ираду. Садагат ждала до утра, принеся ему эту весть с первыми лучами солнца. По словам ее, Мирина сама еще не ведает о том. А он не сдержался, пришел к княжне вечером — ноги сами привели его к ней, хоть дал себе обещание не появляться у невесты до обряда. И если бы их не прервали…
Вихсар, не желая того, вынырнул из задумчивости в полнившийся золотистым светом шатер, окутанный ночной тишью спящего лагеря. Открыл глаза, наблюдая за колыхавшимся густыми всполохами полымем, как оно дрожит неровным светом на коврах, тканевых занавесах, на костяном гладком лике божества. Вихсар разжал кулак: кованый оберег, нагретый до жара в его руке, попав под пламя очага, вспыхнул в ладони разящим светом, проливая на загорелую кожу хана холодные отсветы. Сугар носит в себе плод — его частичку, и он убьет любого, кто попытается завладеть ею. Всматриваясь в потемневшие прорези начертанных рун на железе, хан ощущал, как от разрозненных переполнявших чувств внутри начинает все бурлить, вскипать, скручиваясь в один-единственный ядовитый клубок — смятение.
За стеной послышался шум: голос Найир Вихсар различил сразу. Хан, расправив цепочку, продел через голову, потянулся за кафтаном. Полог откинулся, и внутрь вошел Угдэй. Вглядываясь в дымный полумрак, батыр молча прошел к очагу. За ним, снимая шапку, обнажив смоляную голову — Найир. Угдэй поглядел на хана тягостно, Найир — потерянно и остро. Просунув руки в рукава, Вихсар запахнулся, смотря на мужчин через рябящий полуседыми струйками дыма воздух.
— Их две сотни, — сел Найир подле вырытого в земле и выложенного камнем очага. Он продел руку в распахнутый ворот суба[1], вытер испарину на смуглой шее.
— Что они хотят?
— Княжичей там целая свора собралась, лагерь развели на берегу Вель. Братья Ерислав и Заримир из Излуча. Карай из Лютича. Но из них только княжич Арьян Вяжеславович говорил со мной, — не помедлил с ответом Найир. — Сказал, что приехал за своим подарком, который ты, хан, обещал ему еще три седмицы назад. А как отдашь, так чтобы уходил с этих земель подобру, или он сожжет наше становище.
Угдэй громко хмыкнул в черные усы:
— Княжич возомнил, что эти земли принадлежат ему? — спросил он, скорее, у самого себя.
Вихсар сосредоточил взгляд на жарких языках пламени, вспомнил их с княжичем ту первую встречу, которая и породила новый раздор, вспомнил, как угощал вином гостей, пригласил наложниц ублажить чужаков, говорил добрые речи. Тогда он не задумывался, что его гостеприимство и щедрость могут обернуться против него. Хан поднял взор на Угдэя — в глазах батыра плескался гнев, но валган усилием удерживал хладнокровие.
— Арьян приглашает тебя, великий хан, к себе в лагерь, — продолжил Найир, — он желает говорить с тобой.
Наверное, раньше Вихсар бы рассмеялся им в лицо, но теперь не до веселья — сковало железной хваткой опасение не за свою — за чужие жизни.
— Воличей хоть и много, но некоторые воины совершенно неподготовленные, другие, верно, и оружие держат впервые. Снарядили кузнецов да пахарей одних, — съязвил Найир.
— Недооценивать их не стоит, — огрызнулся в ответ Вихсар, распаляясь от такой дерзости отпрыска Вяжеслава. — Хорошо, я стану говорить с ними, но сначала будет обряд…
Угдэй даже вытянулся весь, порываясь осудить его решение.
— …Ты, Угдэй сейчас же начни поднимать воинов, — опередил его хан. — Ты, Найир, завтра к обеду поедешь обратно в лагерь воличей и скажешь княжичу Арьяну, что хан принимает его приглашение. Скажешь, что готов услышать его. Но уговорись на следующее утро у горы Верхуша.
— Может, разумнее отложить обряд, — перебил все же Угдэй. — Как бы они не нагрянули раньше.
Вихсар проколол его жестким взглядом.
— Ничего я не собираюсь откладывать — такова моя воля, Угдэй, — прошипел сквозь зубы Вихсар, хотя мысль о том, что женщин и детей после обряда нужно все же отправить в степь, укоренилась.
Батыры замолкли. Каждый ушел в свои хмурые думы. Да и сказать больше было нечего.
— Можете идти, — бросил Вихсар, усмиряя раздражение.
Найир, чуть склонив голову, поднялся, прошел к выходу, бронзовые бляшки на сапогах поблескивали под суконным длинным кафтаном. Угдэй, помедлив немного, тоже подобрался, поправляя широкий кожаный пояс.
— Кого в лагере будем оставлять? — спросил друг.
— Атлана, — Вихсар лег набок, вытягивая ноги, так и не подняв взгляда на батыра, всматриваясь в трепыхавшееся пламя огня.
Нельзя показывать свои внутренний надрыв, что возник в нем так некстати. Угдэй ушел. А земля, на которой хан лежал, на миг показалась жерлом костра, в которую он погрязал все сильнее, по телу катился удушливый дымный жар, покалывало кожу ладоней и стоп, сжимало горло. В голове возник вдруг тот тревожный сон, что стал являться к нему так часто. Бросило в пот от воспоминания того, когда Вихсар вот так лежал на жертвенном каменном алтаре и весь тлел.
«Чем обернется эта стычка — только одному всевидящему небесному оку Тенгри известно». И как теперь скинуть с себя эту поганую разъедающую душу тревогу? Вихсар стиснул зубы, щурил глаза на огонь и видел теперь только багряные всполохи. Он — младший сын Великого Хан Бивсара — не допустит, чтобы эта волчья свора воличей сломила его.
Вихсар, не найдя утешения, так и уснул у очага на меховой подстилке.
Разбудили его мягкие, почти беззвучные шаги. Он мгновенно пробудился, сознавая, кто его утренние гостьи и зачем они пришли — женщины принесли свадебную одежду.
Вихсар поднялся, скинув с себя всю одежду, прошел в другую часть шатра, где уже была приготовлена для омовения бадья. Погрузился в воду, пахнувшую травами, теми, которые придавали мужчине силы. Из наложниц хан оставил только Ведию, она и вымыла волосы и помогла перевязать рану. После и ее отправил заняться другими важными делами. К тому времени с улицы уже доносились звуки просыпавшегося лагеря. А вскоре загудели в шатре голоса собравшихся мужчин. Вихсар вышел к ним. В прорези, что были сегодня открыты для приглашения добрых духов и душ предков, вливались белесые лучи солнца, окутывая сидевших вокруг очага мужчин. Пришли все: Угдэй, Найир, Анталак, Бадгар и еще двое нукеров[1] — Гай и Токай. Они переговаривались, разливая в деревянные ритуальные чаши катак — отвар, пряно пахнущий гвоздикой и бадьяном — от злых духов. Завидев хана, каждый поприветствовал его, приглашая к очагу. Вихсар присоединился, принимая деревянную чашу, отпивая густо пахнущий напиток сладко-горький на вкус. Говорили о разном и только праздном, стараясь не упоминать о нависшей угрозе, вызывая расположение у богов, сохраняя священность утра, да совсем уж умолчать не выходило, обговорив коротко о том, что воины — какие есть в ауле — собраны и снаряжены.
Пока распивали не по одной чаши катака, подошло время и для сборов, а там уже скоро ехать за невестой, хоть та и была в ста шагах от жениха. Мужчины разошлись, оставив Вихсара, но стоило тем уйти, как бесшумно вошла Айма. Вихсар, затягивая тесьму на штанах, равнодушно скользнул по нежданной гостье взглядом, ощущая, как раздражение все же всплеснуло внутри. Подхватил куйнак[2], просунув голову через ворот — мягкость ткани легла на тело успокаивающей прохладой.
Айма растерялась было, не зная, как вести себя и чего ожидать, да тут же нашлась — бросилась за шелковой рубахой, подавая хану и скромно опустив взгляд. Вихсар принял его, отворачиваясь. Ощущая, что девушка все еще стоит за спиной в ожидании.
— Уходи, Айма.
— Хан, позволь помочь, — пролила просьбу елейным голосом девушка, потянувшись и за кафтаном.
Вихсар мгновенно перехватил ее руку, заметив на запястье подарок, который он вручил ей прошлой ночью.
— Мне не нужна помощь, не вынуждай меня повторять дважды.
Айма долго посмотрела на него. Несомненно, красива — молодая, с упругим телом, бархатными губами, сверкающим, как родник взглядом, она вызывала только плотское желание, она не проникала в душу, не волновала и не грела, как грела, разжигая целое пламя, Сугар, едва только помыслил о ней. А Айма? Стоит наложнице покинуть его постель, тут же забывал о ней. И нужно бы вернуть их обратно брату или, отдать в жены кому-нибудь из батыров. Айма будто прочла в его взгляде что-то, отступила, поджав губы, и, развернувшись, пошла прочь.
Оставшись в полном одиночестве, Вихсар облачившись в обрядовые многослойные одежды, подпоясался длинным кушаком, на котором по обычаю подвесил рог, ритуальный кинжал с изогнутой рукоятью, доставшийся ему от хана Бивсара. Хан, изъяв его из ножен, задумчиво осмотрел растительный узор на нем, широкое острое лезвие из дымчатой стали. Конечно, Вихсар должен получить благословения от родителей, но отец был сейчас далеко, как и братья, а матушка жила в сердце и, казалось, была согласна с любым его желанием.
Вихсар вложил его в ножны, выглянул в прорезь, щуря глаза на солнце. Огненный диск уже поднялся над бескрайней степью, затихло все в ожидании, даже птицы петь перестали. Внезапно послышался звон молота о железный щит, созывающий народ к священному огню, и поднимая в Вихсаре волну глухого волнения— это была первая его свадьба, первая и единственная — другой и не желал. За стенами шатра заслышались и голоса, и утренние хвалебные воспевания потянулись с холма. Вихсар мыслями вернулся к княжне — Мирине приходится сейчас куда страшнее, но он был спокоен за нее, ведь Садагат и Турай рядом. Невольно он представил ее в изумрудной длинной кадфе[3], ее глаза, полнившиеся утренней девственной прохладой, смотрят на него открыто…
Вихсар, одев шапку, вышел из шатра к ожидавшим его снаружи нукерам.
На улице оказалось прохладно, но воздух был настолько свеж и сладок, что невозможно и напиться им. Ослепительно-голубое небо бездной простиралось над головой, дул легкий ветерок, колыша стяги, ленты, вышитые рушники на столбах ворот. Не успел хан появиться, как раздались со всех сторон радостные возгласы приветствий собравшегося со всего аула народа. Священный огонь уже полыхал за высокой изгородью, и дым клубился в небо, расползаясь и сливаясь с его чистотой. Вокруг ограды на четыре стороны возвышались осиновые в три человеческих роста столба с вырезанными лицами — щелки глаз и прорезь губ, будто сами предки, сохраняя нерушимое покой, взирали в туманные дали, охраняя нынче всех людей и священнодействия, что вскоре произойдут здесь. Между истуканами протянуты шесты, на которых колыхались ткани и атласные ленты, позвякивали грозди монет. К этим воротам хан должен привести невесту.
Вихсар обвел толпу взглядом, наскакивая на настороженные взоры Угдэя и Найира, что ждали его чуть в стороне, держа под уздцы лоснящихся вороных жеребцов, украшенных цветастыми рушниками. Хан развернулся к ним, зашагал широко, вскочил в село подведенного к нему скакуна, пришпорил спесивого под бока, вместе со своими нукерами ринулся к шатру невесты.
***
— Остались только украшения, — Турай закрепила на затылке венец, сотканный из серебряных цепочек, украшенный камнями драгоценными, на лоб он ложился коваными листочками подвески, скрывая брови. К венцу по обе стороны цеплялись длинные невообразимо красивые височные украшения, спускавшиеся до самых плеч. На запястья женщина надела браслеты разной ширины и величины. Мирина бы их рассматривала вечность — так они притягивали взгляд, но перед глазами все плыло от волнения.
Спала она нынче плохо, можно сказать — совсем не спала, а пребывала в какой-то кисельной гуще. И снилось разное: то родные края, то обжигающая пустынная степь, и сама она все куда-то бежала и пряталась от кого-то, озиралась по сторонам, будто где-то притаилось что-то страшное, неведомое. То шла по следу Арьяна, то вдруг сбивалась с пути и оказывалась в дремучем лесу, где было холодно и сумрачно. От того встала она разбитой совершенно, а когда шатер наполнился посторонними, напоминая ей для чего они сегодня здесь — тут уж совсем подурнело, и снова накатила тошнота и вялость, и хотелось одного — закрыть глаза и оказаться где-нибудь в другом месте далеко-далеко отсюда, подальше от степи, от Вихсара. Но сегодня она станет его женой. Мирина ощутила это так явственно, что даже стены поплыли от волнения дикого.
Закончив, наконец, Турай накинула на голову тот изумрудного цвета платок, который Садагад оставила Мирине. Турай называла его кадфой. Все было княжне непривычно: и мягкая, почти невесомая обувь из кожи, и многослойные цветные одежды непривычного кроя, слишком просторного, свободного, с чуждой вышивкой. И между тем ощущала Мирина себя в них по-иному, необычно, и не сказать, что не нравилось ей это.
Закончив, Турай подвела княжну к стальному листу. Чувствуя на себе восхищенные взгляды помощниц, что затихли на скамьях, Мирина глянула на свое отражение, да так и застыла. Это была не она, и в тоже время черты голубоглазой девушки выдавали в ней княжну из Ровицы. И уж это точно был не сон, а самая настоящая Явь, где она выходила замуж за валганского хана. Мирина подняла руки, на которых тяжестью висели обручи, коснулась холодных массивных височных подвесок, погладила две туго сплетенные косы, падавшие тяжело по бедрам, концы которых были тоже украшали накосники-полумесяцы, чем-то напоминаашие лунницы. Турай подступила, поправив ниспадавшую по спине кадфу.
— От тебя глаз невозможно оторвать, Сугар, — голос женщины был взволнованный. — Тебе самой нравится?
Мирина посмотрела на валганку, взгляд той был до того искренний и участливый, да и столько добра сделала для нее жена Угдэя за это короткое время, что не ответить она не смогла.
— Да, нравится, — вернула взгляд на отражение, привыкая к себе новой.
Конечно, Турай не ведала обо всех ее душевных переживаниях и стенаниях. Если бы спросили ее, желает ли она этой свадьбы, то ответила бы не задумываясь, что тянет домой со страшной силой. Неизвестность пугала — она здесь совершенно чужая, эти люди другие, сможет ли она им довериться? Сжиться? Внутри от этих мыслей душу рвало в клочья.
Земля вдруг задрожала, будто по ней табун скачет, оказалось, и в самом деле так. С улицы послышался шум, ржание коней и веселые возгласы девиц, а еще мужские грудные голоса. Девушки разом повернулись на звук. В полог влетела всполошенная Ведия.
— Приехали. Хан приехал за невестой! — на одном дыхании выпалила она взволнованно.
Стены так и качнулись, Мирину будто с ног до головы окатили холодной водой, вся кровь отлила от лица и пальцы поледенели. И как бы ни пыталась сей же миг взять себя в руки — уж чего ей теперь страшится, столько пережила — а смятение и страх обуяли душу, сжав терновым стеблем.
— Немея, воды подай, — увидев бледноту княжны, приказала Турай, поддерживая за руку. — Все хорошо, — утешительно погладила по плечу. — Надо было все же Садагат попросить трав успокоительных заварить, но теперь той сейчас и некогда снадобье готовить.