— Чёрт возьми, Ворон...
Я, наверное, похожа на идиотку сейчас, но я так рада его видеть, хотя до сих пор не могу поверить, что на самом деле вижу его на расстоянии вытянутой руки.
— Выдыхай, Маргаритка, — ухмыляется, не сводя с меня пристального взгляда бледных глаз с красноватым отблеском. Когда я впервые увидела его давно, мне показалось, что на поверхности кристально-чистого озера плавает жидкий огонь. Однозначно, я была слишком романтичной особой. — Как оно?
Обводит бледной рукой помещение бара, а мне кажется, что в жест этот он вкладывает гораздо больше вопросов. И ведь рассказывать долго и поделиться хочется.
— Нормально, я довольна.
Ну а что ещё сказать? Да и как говорить, если от неожиданной радости в горле пересохло?
Карл молчит, а я опираюсь двумя руками на прохладную поверхность стойки и просто улыбаюсь. Да, как дурочка, но пусть.
— Ты виски предлагала, — напоминает, а уголки тонких губ подрагивают. — Не откажусь.
Да-да, виски. Хоть чем-то займусь вместо того, чтобы пялиться на Ворона. Мне так о многом хочется спросить у него, столько рассказать, но нужно ли ему всё это? Да, когда-то мы были друзьями, но ведь уже давно не дети.
А ещё его внешний вид красноречивее сотни слов: облачённый в кожу, на куртке какие-то нашивки и наклёпки, а на шее и кистях — татуировки. Байкер, да? О, Господи, я совсем ничего не знаю ни о них, ни в образе жизни их ничего не понимаю — так, какие-то обрывки информации, слухи, киношные образы, почти гангстерские. Ох, надо будет в Гугле, что ли, поискать, чтобы немножко лучше понимать, чем он сейчас живёт.
Без лишних слов, оборачиваюсь к нему спиной и снимаю с полки бутылку старого доброго "Джека" и, кинув взгляд через плечо, замечаю призрачную улыбку. Улыбку одобрения. Значит, снова угадала.
И почему это так важно для меня? Улыбка эта, взгляд пристальный, на меня обращённый, вообще его присутствие здесь? Не знаю, это вообще всё кажется дико странным, невероятным почти.
А ещё мне интересно, какой он видит меня? Годы ведь беспощадны, и себя сложно оценивать, когда видишь изо дня в день в зеркале.
Так, стоп! Это просто старый знакомый, не больше. О чём я думаю вообще? Вот сейчас налью ему виски, как сотням другим до него, и все дела.
— Лёд нужен? — спрашиваю, потому что ведь в самом деле не знаю его вкусов.
Сколько ему было, когда пропал из моей жизни? Пятнадцать? Да уж, хорошим мальчиком Ворон не был никогда, но виски не пил. Потому, откуда мне знать, как именно он предпочитает поглощать алкоголь. Может быть, вообще, с колой попросит смешать.
От мысли, что такой мужчина, как Ворон может пить виски с колой становится смешно, и я закусываю щёку изнутри, чтобы не рассмеяться в голос.
А он морщится, словно я предложила ему червя проглотить. Значит, опять угадала.
Странное ощущение рядом с ним — будто я снова попала в далёкое прошлое, и пусть мне давно уже не нужна чья-либо защита, но рядом с Карлом чувствую себя маленькой и глупой.
— Маргаритка, значит… — говорит, обхватывая стакан, наполненный виски на треть, бледными пальцами.
Звук колокольчика отвлекает от странных мыслей, и я будто выныриваю из моря воспоминаний. Признаки прошлого отступают, пригибая длинные хвосты, и скрываются в сумраке.
Смотрю за спину Ворона на дверь, а две девушки, часто пьющие в "Приюте" кофе, скрываются из вида.
На часах полночь, а значит, бар можно закрывать. Вряд ли кто-то ещё заглянет на огонёк.
— Сильно изменилась? — спрашиваю, перекидывая хвост через плечо, и накручиваю на палец длинную прядь. Карл следит за моими действиями, словно дыру прожечь намерен, а мне хочется сквозь землю провалиться. Или наоборот доказать, что я давно уже не та перепуганная девчушка, для которой он когда-то сделал слишком многое.
— Не очень, — отвечает, делая большой глоток виски. Выпуклый кадык на татуированной шее ходит ходуном, а я отвожу взгляд.
Хватит пялиться на него! Это уже неприлично, в конце-то концов!
— Ты льстец, Ворон, — смеюсь, вытирая стойку, на которую пролилось несколько капель терпкого напитка.
Он резко подаётся вперёд, накрывает мою руку своей, а я смотрю на то, как сузились его глаза, а на лице застыло странное выражение.
— Выпей со мной, Маргаритка, — просит тихо, а у меня мороз по коже.
— Я на работе…
Да к чёрту всё! Этот день слишком странный для того, чтобы думать о приличиях и профессиональной этике.
— Хорошо, только если подождёшь немного.
— У меня сегодня есть время, — произносит, медленно отпуская мою руку и снова пьёт, а мне кажется, что я попала в какую-то параллельную реальность.
Выхожу из-за стойки, иду в кухню. Отпускаю давно скучающего без работы повара, официантку, которая явно благодарна мне за то, что не придётся обслуживать “этого странного до чёртиков гостя”. Мне кажется забавным то, что Карл так сильно пугает людей. Он же совсем не страшный. Я помню, каким он может быть добрым и справедливым, тёплым, но ведь с того времени прошло слишком много лет, чтобы я могла о чём-то судить. Что было в его жизни? Чем занимался? Ну и неважно, захочет — расскажет. Но, прислушавшись к себе, понимаю, что так и не научилась его бояться.
3. Карл
Однажды в наш стылый и забытый даже чертями интернат привезли девочку. Домашнюю, чистенькую сиротку, от одной мысли о которой у состайников сводило челюсти, а кулаки сами собой начинали чесаться, до такой степени хотели намять ей бока. Виданное ли дело, среди озлобленных и всех ненавидящих отщепенцев, запертых в хамарях в унылых стенах приюта, в который даже комиссия не приезжала, потому что не было в этом никакого толка — мы не умели вести себя прилично даже за всё золото мира. Впрочем, попробовать быть приличными людьми нам шанса не давали.
Как эта кукла оказалась именно в нашей богадельне я так до конца и не понял. Вроде, судя по шмоткам, жила в своей дружненькой семейке хорошо, а здорового румянца со щёк не смогли стереть даже слёзы и переживания о погибших родителях.
Большинство из нас были брошенными при рождении, забранными у родителей — алкоголиков и наркоманов, и будущее нам пророчили соответствующее. Попадались, конечно, и домашние экземпляры, но они довольно быстро ломались, как только приходило осознание, что интернат теперь — их дом, и это не изменить.
Ненависть к домашним сродни яду, проникающему в кровь каждому, кто однажды почувствовал себя ненужным; всем, кого выкинули на помойку, оставили на многочисленных порогах больниц или отказались в роддоме. С этим чувством невозможно бороться, оно иррационально до мозга костей, как и зависть. Потому что в сути это одно и то же.
— Домашняя, сучка чистенькая, — неслось по обветшалым коридорам, рикошетило от стен, било в самое сердце.
В комнатах делали ставки, насколько быстро она сломается, кто-то прорабатывал подробный план, как ускорить этот процесс. Ненависть к тем, кто жил по ту сторону сетчатого забора, спроецировалась на новенькую, лилась по чернеющим злобой венам, отравляла мысли. Растоптать, унизить, уничтожить — что может быть прекраснее, да?
Мне было четырнадцать, когда она появилась в приюте, и меня уже давно признали негласным авторитетом. Сразу после того, как я нашёл в стене лаз, с помощью которого началась миграция состайников, и выступил против одного из воспитателей, слишком рьяно взявшегося за нашу дисциплину. С тех пор нас никто не трогал, и это дало мне сто очков форы.
Ну и плюс меня боялись, потому что многие тупицы свято верили, что я проклят, потому что альбинос. Прямо нравы глухой африканской деревни, не иначе.
Это сейчас мне плевать на то, что обо мне думают, кем считают и как сильно боятся, в детстве мне пришлось очень быстро научиться выгрызать уважение к себе зубами и вколачивать его кулаками в тупые бошки. Раз, другой, третий и со временем даже до малышни дошло, что с Вороновым лучше не связываться, если нет желания лежать в лазарете с множественными побоями.
Маргаритка... Она была такая маленькая, тощая, а волосы струились по спине чёрным, как южная ночь, водопадом. В глазах, просто огромных, плескался страх и робкая надежда, что не обидят. Не знаю, из какого мира она пришла, но ей в нашем свинарнике было явно не место.
Я следил за ней, пытаясь понять, за каким чёртом оно мне сдалось. Просто девчонка, которую даже полапать нельзя, потому что мелкая, ребёнок совсем. Тогда зачем? Прошла уймища лет, а я так и не нашёл ответ на свой вопрос.
Травить её начали почти сразу. Сначала не сильно, просто присматривались, притирались, да и воспитатели, пусть и выполняли свои обязанности, спустя рукава, всё равно в любой момент могли появиться в коридоре, а открыто воевать с ними у многих кишка была тонка.
Но однажды всё вышло из-под контроля. Толпа разъярённых подростков гнала новенькую, которую я уже успел в своих мыслях прозвать Маргариткой, по широким коридорам, гикая и улюлюкая. Выкрикивали оскорбления, поливали словесной грязью, а на перекошенных от злобы лицах — чистый восторг охотника.
Я не видел их в тот момент, но слишком легко мог это представить.
В тот вечер я спал, потому что, гуляя по ту сторону забора трое предыдущих суток, сильно замёрз и заболел. Температура выжигала нутро, лихорадка колотила ознобом, а в душном мареве мне являлась мать, которую никогда не видел. В бредовых снах она обматывала меня какими-то тряпками и привязывала к берёзе толстыми цепями — не вырваться. Я орал, силился высвободиться, но она поглаживала меня по голове, пытаясь успокоить. А ещё я изо всех сил старался рассмотреть её лицо, но оно ускользало от меня, бледное и прозрачное.
"Сучка, сучка, чистеньная сучка", — доносились сквозь сон и бред голоса?, и я очнулся, пытаясь понять, кто я и где нахожусь. Тело не слушалось, мышцы выкручивало, будто меня целиком прокручивали через мясорубку. Голоса становились всё громче, и я понял, что если они не прекратят, я сдохну от разрывающей голову боли. Она пульсировала под сводами черепа, отнимала последние силы. Рывком, на последних остатках воли и чистом упрямстве, я стащил себя с кровати и побрёл на звук, наступая на что-то голыми пятками. А и чёрт с ним, главное заставить орущих заткнуться.
Открыл дверь, и слабый свет больно ударил по глазам, ставшим ещё чувствительнее из-за болезни. Зажмурился, поморгал, приходя в себя, свыкаясь с немеркнувшим светилом слабой коридорной лампочки. Их никогда не гасили, лишь приглашали на ночь, чтобы воспитателям проще было застукать на горячем тех, кто решит ночью шастать за отведёнными государством дверьми.
Я шёл на звуки и совсем не ощущал своего тела, будто парил над грязным полом. В голове плыли мысли, ещё не выжженные горячкой, и пытался отогнать их, потому что не думать ни о чём — почти мечта.
— Плачь, плачь! — скандировали знакомые голоса, а я вышел в широкий холл, где стоял давно испустивший дух старый телевизор.
Я видел лишь спины, напряжённые и прямые, и зажатые в руках палки и железные пруты. Здесь были почти все, и я тогда понял, что ненависть и страх — лучший клей, способный скрепить между собой ни одну душу.
Состайники выстроились в круг, с каждым выкриком и гневным плевком становящимся всё у?же. Я не знал точно, кого они загнали внутрь, но чувствовал, что это Маргаритка. Больше просто некого.
Не помню и до сих пор удивляюсь, где силы нашёл. От злости и застилающей глаза ярости во мне всегда открываются резервные силы, превращая меня в кого-то другого — более сильного и ловкого. За два шага преодолел расстояние до стоящих плечом к плечу состайников. Ухватил за шкирку мелкого пацана — так и не вспомнил, кого именно, — а он противно завизжал. Может, то девчонка была? Да и чёрт с ним, хоть Папа Римский, да и неважно это через столько-то лет.
Ступил в круг, а толпа затихла, и лишь тихий шёпот пронёсся, растворяясь в спёртом воздухе помещения без окон.
Маргаритка сидела на заднице в центре круга, зажав под мышкой плюшевого медведя с оторванным ухом, а глаза огромные, дикие. Она не плакала, и на щеках горел лихорадочный румянец. Не плакала, не молила о пощаде, лишь мелко дрожала, будто через неё ток пропустили.
Ведь мелкая ещё совсем. Сколько ей было? Двенадцать? Но силы духа в этом худеньком тельце — на десятерых мужиков хватило бы.
Уважение для меня — гораздо важнее любви и пылкой страсти, так уж создан. В тот момент, не увидев в глазах ожидаемых слёз, не слыша криков и истерических воплей, я Маргаритку зауважал.
Я протянул руку, особенно не отдавая себе отчёт в том, что делаю, а она приняла, не задумываясь.
Я бросил на Марго быстрый взгляд, а она поймала его, ухватилась за медведя сильнее и слабо улыбнулась. Чёрт возьми, её загнали в центр позорного круга возмездия, толкнули так, что упала, ударилась, наверное, нацелили палки и железные прутья, а она улыбалась, хоть и тряслась, бледнела и чуть покачивалась, но улыбалась!
И я понял в тот момент, что сделаю для этой мелкой всё. Всё, что смогу. И сделал.
Это стоило мне несколько лет жизни, но я не жалею. Собственно, не умею жалеть о содеянном.
Когда выныриваю из воспоминаний, Маргаритки рядом нет. Промаргиваюсь, потираю глаза и допиваю виски, кажущийся вдруг противным, мерзким. Нужно валить отсюда, не оглядываясь, потому что ничего хорошего из этого не выйдет. Сколько лет прошло? Страшно вспомнить. Нас с Маргариткой уже ничего не связывает, а я уже давно не тот рыцарь и защитник, таскавший за пазухой бутерброды для маленькой девочки. Тот Карл давно сгинул под гнётом грехов и неверных решений.
Отодвигаю пустой стакан, поднимаюсь на ноги, застёгиваю куртку. Движения машинальные, и я почти не задумываюсь над тем, что собираюсь сделать. Одно только знаю: нужно уходить, а иначе увязну в иллюзорном мире, в котором что-то ещё можно изменить. Нет уж, Маргаритка совсем не знает меня, и показывать ей себя, настоящего, желания не имею. Пусть помнит меня другим.
Даже прощаться не стану, незачем. Мой шальной порыв и странное предложение — блажь и глупость, сейчас-то понимаю это.
Мать его, когда я робким-то таким был? Вообще, кажется, никогда. Но я и не водил знакомства с бабами явно не из моего мира. Всегда довольствовался тем, что есть и к другому не стремился. Нет, шалавы — не мой контингент, но всегда были те, кто чётко понимал, кто я и на что способен. А Маргаритка… ну другая она, совсем другая. Хорошая она — сразу же видно, потому ей такие друзья, как я — только отчётность портить.
Да и странно в нашем возрасте дружить. Ересь какая-то, идиотизм полнейший. Уже не маленькие.
— Уходишь? — раздаётся из-за спины, а я усмехаюсь. Чёрт, не удалось слинять тихо. Надо было шевелиться, а не думы думать.
Здесь меня словно держит что-то, не отпускает. Словно то хорошее, что пробудила во мне однажды Маргаритка, медленно, со скрипом, но возвращается. Нравится мне это? Нет. Я отвык быть таким, отвык что-то чувствовать, и это казалось правильным, иначе ведь не выжил бы.
— Мне пора, и так засиделся, — говорю, не поворачивая головы, а тихие шаги всё ближе.
Кажется, даже музыка стала тише, а свет — глуше. Не знаю, что за чертовщина творится, но проще поверить, что одновременно глохну и слепну, чем в то, что это долбаная фантазия шалит.
— Тебя тревожит что-то? Боишься? — слышу голос совсем рядом, а в нём насмешка лёгкая. Подкралась тихо так, точно кошка. — Я не кусаюсь.
Никогда Марго меня не боялась. Ни в двенадцать, ни вот сейчас. А стоило бы, потому что я тот ещё придурок.
— А я когда-нибудь чего-то боялся? — спрашиваю, а в ответ лишь тихий смешок.
— Не знаю, Ворон, мы слишком давно не виделись… ты изменился.
— Ты тоже. И я давно уже не Ворон.
— А я не Маргаритка, — смеётся и, обойдя меня, обдаёт цветочным ароматом напоследок и становится за стойкой. — Ты же предложил выпить. Передумал?
— А если и так… остановишь меня?
Мне интересно, осталась ли она такой же смелой, какой была в двенадцать. И этот интерес почти пугает, потому что никому эти проблемы не нужны — ей так точно. Когда-то я поклялся защитить её, перед всеми поклялся. И защитил. И неважно, чего мне это стоило, главное, что Маргаритку не коснулось то дерьмо, что ей уготовили люди, для которых деньги и похоть — главные мерила счастья. Потому остаться здесь, продолжить это странное общение — самая дебильная идея, что могла прийти мне в голову, потому что рядом со мной не живёт покой и радость. В моём мире слишком много несправедливости, гнили и боли, чтобы втягивать в него Марго.