Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налётом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Ещё в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причём, таким образом, дабы не ставить в известность французских партнёров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьёт мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.
— Уважаемое общество! — торжественно произнёс Барсук, встав из-за стола. — Наш почётный гость! — делая кивок в мою сторону. — Спешу сообщить, что ранее достигнутая договорённость приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.
— Рад это слышать, — ответил я.
— Так же хочу сообщить, — продолжал Барсук, чуть прикусив губу, — что наши партнёры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.
— Так и настаивали? — уточнил я.
— Скорее рекомендовали, — нехотя сказал оратор. — Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.
— В таком случае, — вежливо сказал я, — ничего не имею против. В каком месте станет осуществляться погрузка?
— Ипсвич! — громко произнёс Ёж. — В трактире "Три чёрных дрозда" следует показать особый жетон хозяину заведения Тому и там уже капитаны судов всё пояснят.
* * *
Июль прошёл скоро и совершенно незаметно для молодых супругов Ромашкиных. И если бы не механические часы с календарём, прикреплённые на арке недавно выстроенного здания, то лето растянулось бы на неопределённый интервал от тепла до холода. Наконец, настало то время, когда возник вопрос: что делать пусть и в комфортном, но всё же деревенском домике? Ромашкин, живший всегда в городе — сначала в Москве, а затем в Туле — в первый раз еще наслаждался приятностями сельской жизни. Одни походы на рыбалку и охота на уток чего стоили. А эти стрельбы в тире и безумные скачки на лошадях? К тому же, любовь заглушила на время мысль о городских удовольствиях; но с переменою времени его мысли также переменились. Пастораль и угрюмый вид полей не утешал его, ему хотелось снова оказаться в городе — может быть, по привычке к рассеянной жизни, а может быть, простое тщеславие побуждало его представить свету Анну. И как гром среди ясного неба его застало известие о срочной командировке. Внезапное окончание безделья не просто удивило, а даже обидело. И уже не хотелось ни в какой город, пропало желание показаться в свете, да что уж, он вновь почувствовал себя маленьким Андрюшенькой, заснувшим как назло к самому концу сказки. И если бы не жизненный принцип, исповедуемый как бы ни с самого детства: "Без меня не завертится мир", и милый сердцу взгляд супруги, то Ромашкин был бы потерян для нас.
Буквально через день с момента извещения, получив на руки новенькие паспорта, подорожные и подробные инструкции Андрей Петрович вместе с супругой отбыл в Вильно, а оттуда, оставив жену на попечение родной тётке, в Ригу. Как не хотел Ромашкин расставаться с Анной, но здесь вступило правило античного учёного Анахариса, разделявшего людей на три вида: живых, мёртвых и тех, что ходят по морям. Анна боялась вступить даже на лодку в тихом пруду, не говоря уже о морском путешествии на паруснике. А тут, как нельзя кстати, ещё перед самым отъездом из Тулы, было получено приглашение, и грозивший рассыпаться пасьянс случайно собрался.
В ожидании нужного судна Ромашкин прогуливался по портовой площади Риги уже второй день, и всё это время его не покидало чувство, что им кто-то интересуется. Любопытство или ещё какой-либо неподдельный интерес проскальзывали во взглядах прохожих, в случайных беседах и постоянно сопровождающих его неприятных взору личностях. В обществе и просто на людях Андрей Петрович всегда был наблюдателен, и его наблюдательность почти болезненно обострялась в присутствии опасности. И с той минуты, как он посетил таможню, а затем передал на территории пеньковых амбаров письмо купцу, чувство тревоги буквально витало в воздухе. Он вслушиваться в каждое произнесённое слово и старался прочесть в глазах окружавших его людей то, что оставалось невысказанным.
Наконец, он остановился возле трактира, где подавали весьма недурное венгерское и какой-то особый сорт пива с мелкой копчёной рыбёшкой, так понравившийся ему вчера. Он готов был зайти ещё дальше в своих догадках, как раздавшийся позади него развязанный смех внезапно прервал его размышления. Из портовой гостиницы появились двое новых постояльцев, солидные господа лет двадцати пяти-тридцати, чьи манеры и речь не оставляли сомнений относительно их родины, или герцогства, как теперь она именовалась. Тёмно-синие рединготы и кремового цвета брюки, заправленные в сапоги с жёлтыми отворотами, с намёком на моду по-французски, задавали тон всему их облику вплоть до двууголок, ставших популярными лишь пару лет назад. Все детали их экипировки отлично сочетались друг с другом, за исключением двух предметов, из коих один слишком мало подходил для морского путешествия, а другой смотрелся просто странно. Этими двумя предметами были: элегантная прогулочная трость с ручкой слоновой кости и весьма облезлым лаком по всей длине и портплед, в недрах которого угадывался укороченный гладкоствольный кавалерийский мушкетон.
— Ну, и где этот москаль из Тулы? — спросил тот, в руках которого был портплед, остановившись возле трактира с открытой площадкой и оглядываясь вокруг.
— Должен появиться здесь, — ответил мужчина с тростью.
Он сразу заметил защищённый от ветра уютный стол, сидя за которым он мог наблюдать за всей площадью и частью улицы, ведущей к порту. Его приятель тут же уловил его кивок, указывающий на стол, и, повесив на спинку стула портплед, с характерной хрипотцой подозвал официанта:
— Гарсон!
— Что угодно, месье?
— Прежде всего, вина и всё (пытаясь подобрать подходящее слово по-французски), что к нему полагается, сообрази там, да живо!
Официант понимающе улыбнулся и, к явной радости новоприбывших, попытался забавным жестом изобразить, что не знает, на каком языке кому из них следует отвечать, робко переходя на польский:
— Может ясновельможный пан желает "Адамовых слёз" и доброй закуски?
— Откуда? — Уже с краковским акцентом спросил мужчина с тростью.
— Из Выбрановца. К Вашим услугам, ясновельможный пан.
— Ну, тогда, любезный, неси "Адамовы слёзы", да острой закуски. Да поживей. Но для начала надо очистить старое поле боя. Где тут у вас?
— Идёмте за мной, ясновельможный пан, за кухней как раз есть подобающее место.
Пока продолжался этот разговор, появилась хозяйка трактира и лично принялась сервировать стол, забавляя гостя анекдотом на основе поэмы "Мышейда" Игнатия Красицкого. Последовала пауза, и площадь перед трактиром заполнил раскатистый гогот.
— Вот что, — снова заговорил мужчина с тростью, садясь за стол. — Я тут провёл краткую беседу и кое-что выяснил. Москаль из Тулы уже здесь!
— Не может быть! Он не мог нас обогнать.
— Карета из Вильно вчера была тут.
— Скажи-ка, любезный, — обратился мужчина с портпледом к официанту, уже возвратившемуся с большим подносом и расставлявшему на столе графин с рюмками, — а с тем русским, не было ли ещё одного? Не особо высокий, крепкий такой, как бычок, с закрученными как у меня усами, с загорелым лицом. Глаза серые… что ещё, седоватый, такой, вроде простой, а взгляд, словно сейчас зарежет.
— Не, ясновельможный пан, я ж говорил, один он был. Кучер-то по приезду пиво у нас выпил, да и сказал, мол, шибко важного господина вёз, лошадей менял, словно курьерский. Весь из себя довольный, зараза, ясно, что грошей поднял. Выпил он, стало быть, да на биржу подался. Что я, выдумывать, что ли стану?
— Смотри у меня, харя тюленья! — поднося кулак к носу официанта, сказал владелец трости.
Случайно услышанный разговор заставил Ромашкина оставить на салфетке с бокалом недопитого вина гривенник и срочно ретироваться в гостиницу. Стараясь не обращать на себя внимания, чуть ли не бочком, он подобно ужу выскользнул из-за стола, и, уходя, не услышал, как поляк-официант, указав на его спину, сообщил землякам о своих подозрениях.
До самой ночи Андрей Петрович готовился к самому худшему, оставляя в глубине души лазейку, что услышанное в трактире ни коем образом его не коснётся. Однако он поступил так, как герой из прочитанного им недавно романа. Он запер дверь на ключ и подпёр её столом. На кровати соорудил из одежды муляж самого себя, и, накрыв его одеялом, стал караулить, вооружившись сделанным на скорую руку кистенём из кошелька с серебряной мелочью и нескольких талеров, шнура от гардины и вишнёвой палки, принесённой из кухни горничной. Вплоть до полуночи он успешно боролся со сном, но где-то в четверть второго выкинул белый флаг и прикорнул, примостив буйную головушку на стол, подобно Гераклу, задремавшему возле славного города Эфеса и не заметившему карликов-воров, стащивших его оружие.
Ромашкин не услышал, как по проулку, на который выходило окно его комнаты, проехала телега. Не придал значения и внезапному сквозняку, когда приоткрылись ставни. Зато когда трость со слоновой рукояткой превратилась в стилет, Андрей Петрович внезапно проснулся и не иначе, как находясь под впечатлением остросюжетного сна, где он являлся античным героем, взмахнул кистенём и угодил ночному визитёру точно в лицо. От удара нежданный гость выронил стилет и свалился наружу вместе с половинкой ставни прямо в телегу с сеном. А вот кошель разорвался, и монеты посыпались как горох: в распахнутое окно, под подоконник, на кровать и даже на стол, где ещё совсем недавно изволил видеть сны везучий командировочный. А везучий потому, что звон монет о мостовую невозможно ни с чем спутать, и десяток нищих и спившихся матросов, ошивающихся возле порта на Даугве, моментально оказались у гостиницы. Кто-то приволок с собой факел, и, как сообщала людская молва, до самого рассвета под разбитым окном страждущие находили деньги.
Последующие дни прошли как по расписанию. Яхта без задержек достигла острова Ханё, а оттуда, при благоприятной погоде вскоре оказалась у берегов Альбиона, но ещё долго, после этого случая, Андрей Петрович носил с собой заряженный пистолет какой-то новой модели.
Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался — Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя — тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовался не иначе как "отец Темз", а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Ещё во время учёбы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, всё, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле — это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.
Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестр оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие — здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. К тому же, удалось разменять пять фунтов на полную жменю шиллингов с прочей мелочью и выпить чаю. Как только они проехали город, определённое оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удалённой от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощёной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлёбки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер — тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами — заявил на короткой остановке, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: "Let"s go".
Кучер всё понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и ещё одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице гораздо раньше, чем обычно. Слушая англичан, а их слава хвастунов заработана в поте лица, неопытный путешественник тут же вообразил бы, будто их страну украшают самые крупные города, самые великолепные здания, и самые счастливые люди в мире. Впечатления Андрея Петровича оказались немного иными. Тот, кто был знаком с городами Франции и Италии, жил в Ломбардии и Тоскане, посещал Рим и особняки Венеции, — мог лишь изумляться крохотными размерами любых селений в этой стране, а так же их скудности, ибо края были почти необитаемы, и порою казалось, что овец больше чем людей. Смотря из окошка экипажа, он видел, в каком убогом состоянии пребывают поселения: что-то лежало в развалинах, что-то было брошено и разворовано, а люди обнищали из-за упадка торговли и вследствие недавних политических смут и войны. Только Лондон — величавое воплощение Британии, сосредоточие торговли, силы и власти, мог выдержать сравнение с любым городом Европы и даже предоставить фору тому же Берлину или Вене. Город строился небывалыми темпами и там, где в прошлом году было болото, теперь лежали улицы и возвышались дома. Там, где полвека века назад, в какую бы сторону вы бы не пошли от Темзы, через четверть часа непременно бы оказались за чертой города среди полей. Сейчас в столице можно было легко заблудиться. Единственный изъян, неизменно сопровождавший любое обжитое место, это толпы попрошаек, но поздним вечером их становилось ничтожно мало. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брёл пешком — единственный из всех сошедших с кареты — вслед за экипажем, спешащим в Поплар, один из районов Ист-Энда. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по ещё каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный "чесночный дух"?