* * *
В четвёртом часу, на изгибе дороги, которая по дуге обходила овраг всё и произошло. Вырвавшийся вперёд авангард, разбойники отсекли двухколёсной тележкой, с которой хищно, на грубом лафете из бревна блестело дуло мортиры, снаряжённой дробью. Обычно, только одно присутствие артиллерии напрочь останавливало жертву от активных защитных действий. Так вышло и на этот раз. Толпа готовилась задавить охрану множеством. Самые хвастливые из шляхтичей уже обнажили клинки и подходили к карете, некоторые направили заострённые косы на бока коней, и все были в предвкушении будущей добычи. А то, что её много, сомневаться не приходилось: такой охраны и у графа Браницкого не было, которого мечтал зарубить каждый гонористый поляк. Вот только в отличие от отряда сопровождения вельможи, соотношение как минимум три к одному не оставляло конвою и шанса на победу. Между тем разбойники сжимали круг теснее и теснее, и с каждой минутой угрозы их становились всё дерзостнее, а поступки — бесчинственее. Казалось, не ожидая ничего подобного, когда до места ближайшего отдыха оставалось на более полутора лье, французы полностью растерялись.
Наконец кто-то не выдержал, коса вонзилась в конское брюхо, и кирасир разрядил в обидчика пистолет. Банда взревела: "Злапайте дурня", и тут же всё потонуло в громе выстрелов и орудийного залпа. Лошади кареты рванули, словно пытались спастись от разъярённых волков, а кучер хлестал кнутом, как если бы ему довелось погонять чертей. Секунд десять еще слышались брань и проклятия раздраженной черни, у которой ускользнула из рук верная добыча; но повозка летела, и метров семьдесят дороги было уже за ними, когда треск падающего дерева прервал успешное бегство. Ель рухнула прямо на упряжку, переломав вместе с дышлом и лошадей. Толпа улюлюкала, расправляясь с последними французами и не считаясь с потерями. Одновременно с этим из леса появился резерв Збышека с ним во главе. Пятёрка всадников, выставив пики наперевес, ринулась на французских кирасир и смяла бы их как жестяную банку, если бы не отряд лейтенанта Туска, успевший на встречу как никогда вовремя. Десяток егерей, не имея возможности вести стрельбу (боялись попасть по союзникам), с саблями наголо смело атаковали разбойников с тыла и, выйдя из сечи с минимальными потерями, принялись за разномастный сброд. Только озверевшие от крови бандиты и не думали что всё кончено. Их предводитель, брат панночки, так лихо управлялся с саблей, что изрубил практически весь конвой, а его подельники с косами оставили от отряда Туска всего четверых, но все в итоге пали.
Смотреть больше было не на что и нечего. Мавр сделал своё дело. Мы осторожно, стараясь себя ничем не обнаружить, покинули уютную полянку и, разместившись в ландо и сделав небольшой крюк через ржаное поле, выехали на тракт. Тут же избавились от маскировки и уже через пару минут следовали по той же самой дороге, по которой только что мчался отряд лейтенанта Туска.
— Ваше благородие, — сказал Тимофей, изобразив что-то подобно строевой стойке "смирно" (естественно, насколько смог, половиною тела, на облучке), — поляки затевают что-то недоброе, они грызутся промеж собой, как волки с собаками. Смотрите, на коней наших поглядывают.
Между тем, инкассаторы настойчиво требовали у польского офицера спешить егерей и освободившихся коней запрячь в карету. Лейтенант противился, ведь на его отряде лежала охрана, и осуществлять её он должен был во всеоружии, кивая в сторону союзников. Пара Французских кирасир расставаться со своими средствами передвижения естественно не собирались, и ни у кого не возникало даже толики сомнений, чью сторону они поддерживали.
— Спокойно, Тимофей, — сказал я. — Курки на тромблонах взведи и приготовься. Твои те, что слева от кареты. Они оттаскивают туши и сейчас стоят кучно.
— Я по центру троих возьму, — невозмутимо произнёс Полушкин.
— Точно справитесь, поручик?
— Не сомневайтесь. Кучер и два мушкетёра без лат. А вот, справа кирасиры и я не смогу гарантировать, что уложу их без проблем из короткого ствола.
— Тогда мои кирасиры. Подъезжаем и валим всех.
— Что, простите? — переспросил Полушкин.
— Всех в расход, Иван Иванович. Тимофей, забираешь левее, за пять аршин до побитых лошадей слегка попридержи.
— Погодите, — Полушкин настороженно куда-то всмотрелся, — там, за каретой, шагах в двадцати ещё пятеро. Нет, вроде двое троих ведут.
— Так не о чем и горевать, — сказал я, подтягивая карабин, — покуда у русского солдата есть чарка в голове, табак в кармане и ружьё в руках, — ему нечего бояться. Правильно Тимофей? Иван Иванович? — и увидев его кивок, крикнул: — Пошел!
Выстрелы слились с ржанием лошадей и криками. Карабин лягался прикладом, но упрямо радовал точными попаданиями. Кирасиры? Забудьте о них. Навылет! Что ж, пойманным парням Збышека и их конвою я поставлю по свече. Одни сами знали, что может последовать в случае их неудачи, а у военных работа такая — умирать при исполнении. Кстати, отдадим им должное, двое конвоиров, как только возобновилась стрельба, тут же прикололи штыками пленных и даже успели выстрелить в ответ, и раз Полушкин с Тимофеем живы, то считай, зря спалили порох. В этот момент лошадь возле валявшегося на траве польского офицера всхрапнула и потянулась головой в его сторону.
— Внимание! — крикнул я. — Здесь живой.
* * *
Туск получил пулю один из первых, и не то чтобы он впал в забытьё от раны в плечо — нет. Адреналин, полученный от недавнего боя, ещё исправно работал. Безусловно, ему стало больно, и все прелести, связанные с дыркой от свинцовой пилюли, он получил в полной мере. Вот только жёсткое приземление затылочной частью головы сыграло роль своеобразной анестезии, отсрочив страдальческий уход в царство Аида на пару минут. И сейчас лейтенант цеплялся за свою жизнь всеми своими силами. Ему даже на мгновение показалось, что ему на выручку поспешили какие-то люди: ухоженные и прилично одетые, явно не бандиты мерзавца и дезертира Збышека.
"Судя по цвету мундира, пятый полк, — расслышал Францишек русскую речь. — Ты кто такой некрасивый? А? Молчишь? Спи спокойно лейтенант, ты свой долг выполнил".
Что-то острое пронзило грудь, скользнуло по ребру, и сердце разорвалось. Умиравший мозг, жесточайшим образом преданный вероломной природой человеческого тела, в минуту прощания с жизнью вдруг показал последнюю картину. Словно выпавший из ослабленных рук художника ворох набросков замельтешил красками. Все плотские влечения, все зовы страсти, которые лейтенант так усердно копил всю свою жизнь в своей памяти, вдруг вырвались из оков и хлынули наружу бешеным потоком, не желая умирать вместе c остывающим телом, не вкусив ещё раз удовлетворения.
* * *
Извлечённый из повозки сундук был необычайно тяжёл, я даже грешным делом подумал о свинцовых стенках, но к моей, да и всеобщей радости нашей компании, под крышкой деревянного сейфа из развязанных мешочков заблестели новенькие дукаты. Конечно, золото было не во всех. Большую часть объёма занимали серебряные талеры и медные гроши, но даже навскидку семь пудов богатства исчислялись тысячами рублей.
— Бог всё видит, — нарочито произнёс Полушкин. — Помните те четыреста рублей, отданные секретарю губернатора? Это награда за честность.
— Иван Иванович, я как посмотрю, небесная канцелярия Вам и проценты насчитала.
Мы все засмеялись.
Вскоре, когда вся карета была перевёрнута чуть ли не вверх дном, обнаружились и бумажные упаковки с фальшивыми ассигнациями, пристроенные в багажном отделении в опломбированных непромокаемых кожаных чемоданах. Грамотное прикрытие, ничего не скажешь. Законная перевозка денежных средств, и никакого криминала со стороны Первой империи.
— Что изволите делать со всем этим? — указывая на чемоданы, спросил Полушкин.
— Пока не знаю, Иван Иванович, — ответил я. — По-хорошему, спалить бы их к чёртовой матери и забыть, что вообще здесь были. Однако влезли мы в очень серьёзные дела и людей, видевших нас, довольно много. Всем рот не закроешь, а значит, придётся везти ассигнации домой и сдавать в казначейство.
— Я тоже так мыслю, — сказал Полушкин.
— Одно меня беспокоит, Иван Иванович, — с грустью в голосе произнёс я, — как бы сданные нами бумажки не обрели вторую жизнь в нечестных руках.
— Есть подозрения?
— В нашу скудную эпоху, не способную породить ничего сопоставимого с величайшими мифами древности, самым действенным остаётся соблазн золотым тельцом. Мидасов, как говорится, много — жаль, Дионис всего один.
— А если ассигнации испортить?
— Хмм… Хорошая идея. На каждую поставить штамп: "Не является платёжным средством" или ещё что-нибудь. Ладно, после поговорим. А пока, за работу. Всё должно выглядеть так, словно грабители одержали победу. То есть ничего ценного остаться не должно и тело Збышека с собой.
— Тимофей, — крикнул Полушкин, — складывай трофеи в тюки. Я подсоблю.
Перегруженное ландо стало напоминать деревенскую телегу, опаздывающую на ярмарку. Вроде упаковали всё аккуратно, но с каждым поворотом или ямкой на дороге у меня возникало опасение, что вот-вот всё посыплется или не дай бог не выдержат рессоры. Снова, как по дороге из Тулы, за экипажем плелись лошади, с разницей лишь в том, что в этот раз мы никак не желали встретить ни одной живой души.
Трактир по дороге к Бресту имел несколько приятных для глаз, тела и желудка особенностей, отчего пользовался популярностью не только у путешественников и торговцев зерном, а ещё и у дворян. Он не был оплотом сельской тишины и невинности, однако своим внешним видом и крепкими стенами наводил на здравые и полезные мысли о безопасности, порядке и надёжности. Впрочем, все кому надо, были осведомлены, что трактир, больше похожий на гостиницу, принадлежит известной в Польше фамилии, а именно Сапегам. А у тех все доходные заведения всегда содержались в полном порядке. В дорогой гостевой комнате лежала медвежья шкура, имелась широкая деревянная кровать, напрочь лишённая целомудренного вида, с толстым матрацем и взбитыми подушками. Тёмно-зелёные с вышивкой и кисеёй занавески на окнах, туалетный столик и два кресла с вешалкой для шляп у двери. Соседние апартаменты, если и были чуточку скромнее, то не намного. Прочие, как и эта комната, содержались в строгой опрятности молоденькой и невероятно стройной служанкой Маришкой, какие родятся на свет только на севере Польши, в краю Больших Мазурских озёр, где нимфы соперничают своим станом с вытянутыми ввысь соснами, отражающимися в зеркальной глади девственно чистой воды. Эта красивая, с выразительными карими глазами деревенская девушка, выросшая на берегу Снярдвы, медлительно и величаво, как Наяда, ходила от комнаты к комнате, тихонько постукивая в двери и созывая к завтраку. Помимо того, что своим медовым видом она радовала мужскую аудиторию постояльцев, она же чистила и убирала весь этаж, подавала полдники, обеды, ужины, мыла посуду, крахмалила бельё и молилась, каждый раз проходя возле распятия на стене.
Здесь мы отдыхали второй день к ряду и, само собой, искали возможность задержаться ещё, лишь бы вновь встретиться взглядом с девичьей красотой служанки. На завтрак подавались два блюда, оба питательные и сытные: омлет и бифштекс. Обжаренные в масле на сильном огне ломтики ржаного хлеба с солью и молодое вино. Анна Викентьевна столовалась рядом, но по договорённости мы были не знакомы, и всё общение не заходило дальше, чем было положено по этикету. Едва с блюдами было покончено, как со двора донёсся шум, и дверь в зал распахнулась. В столовую ввалились двое польских солдат с саблями наголо и пистолями в руках. Встав у входа, они пропустили вперёд унтер-офицера, а за ним показался сильно избитый, с перебинтованной головой Янык, подталкиваемый ещё одним военным, с карабином на плече.
— Это они! — закричал Янык, и упал на пол, явно не без помощи стоящего позади надзирателя.
— Пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно? — обратился ко мне унтер-офицер с вопросом.
Я обернулся себе за спину, пытаясь обнаружить названного человека и не найдя там никого, с удивлением на лице ответил:
— Месье, — вытирая губы салфеткой, — клянусь своей честью, здесь нет никакого Сигизмунда Жулиньского. Тут вообще никого нет из Вильно.
Польский командир посмотрел на валявшегося на полу Яныка, затем перевёл взгляд на конвоира. Судя по встопорщенным усам, он выразил недовольство. Солдат с карабином тут же поддал юноше ногой по рёбрам и потащил за шкирку наружу.
— А-а-а! Усы у него рыжие! Больно! — запричитал Янык.
— Мы с другом и слугами, — как ни в чём не бывало, я продолжал рассказывать, — возвращаемся из монастыря францисканцев-реформаторов святого Францизска-Ассизкого, где божьей милостью нам позволили приобрести записки Роберто Белармино и бочку великолепного вина. Во всей Польше, днём с огнём такого не сыщешь. Кстати, книга лежит в моём номере, как и паспорта. Так что Вы нас с кем-то путаете.
— Паспорта? Иностранцы? — удивился унтер-офицер.
— Желаете взглянуть?
— Э-э… было бы весьма кстати, — произнёс поляк.
Неспешно встав из-за стола и отметив про себя, как Полушкин холоднокровно жуёт бифштекс и поглаживает ножик, я с унтером поднялся в гостиничный номер на втором этаже, где мы продолжили разговор.
— Любезный, — добавив строгости в голосе, произнёс я, — я путешествую по приглашению самого министра юстиции Феликса Любенского. Расскажите, по какому случаю весь этот переполох?
— Ежи Тыц, познанский пехотный — представился поляк. — Неделю назад, — начал он объяснять, рассматривая (так как не умел читать) письмо с росчерком министра и мой паспорт, — в Бохне ограбили и подожгли склады. Где-то с дюжину людей побили и евреев без счёта. А в воскресенье кто-то спалил дом Казимира Понятовского под Краковым. Позавчера же, в Тарнове, поймали вора, продававшего панские сапоги прямо с телеги из сожжённой усадьбы, на которой не один год в именье муку возили. Он-то и рассказал о Жулиньском из Вильно, пообещав опознать, дабы тут же не вздёрнули на суку.
Ещё раз убедившись, что в документах и свидетельствах главное — чтобы их воспринимали и прислушивались, я уже понял, как надо себя вести с польским унтер-офицером. Тем более что его откровенный взгляд на выпавших из портмоне двух наполеондоров и анкерок, в котором покоилась великолепная мадера, говорил сам за себя.
— С каких это пор магистрат верит на слово вору? — с удивлением произнёс я, пряча документы и разливая вино в походные кубки. Вы посмотрите на его рожу, я б такому и ржавый гвоздь не доверил. Он похож на одного мошенника, которого я как-то видел на ярмарке в Руане. Совсем как ваш ворюга. Личико детское, смотрит невинными глазами, а сам только и думает, как тебя облапошить.
— Всё так, как Вы говорите, однако этого душегуба, едущего на тарантасе вместе с каким-то паном, встретили по дороге управляющий именьем и ксёндз. Они подтвердили его слова: наглый, одноглазый, рыжий. Любой шляхтич при встрече со слугой Господа пожелает тому здоровья или добра в дороге, а этот даже и внимания не обратил. Князь Сулковский был в это время в Кракове и пообещал разобраться. По всем дорогам отправили егерей, а к Хельму выслали нас, так как этот мерзавец Жулиньский наверняка драпает сейчас к Московитам.
— Santé! — приподняв кубок на уровне глаз, произнёс я.
Поляк повторил тост на французский манер.
— Предполагаете догнать? — с сомнением в голосе спросил я.
— Тут, простите, и барану понятно, что за это время он уже чёрт знает где. Однако приказ надлежит исполнить. Но если честно, я сам родом из Вильно, всех шляхтичей знаю и Жулиньских там отродясь не жило. Можете мне верить, а все эти беды наверняка из-за упыря Збышека. По крайней мере, так все в Кракове говорят. Даже здесь вам каждый скажет, что этот тать, людей режет как овец и никого не боится, так как приходится родственником самому… — Тут унтер-офицер замолчал, боясь сболтнуть что-нибудь лишнего.
— А что ж Вас сюда-то занесло, — перебивая паузу, спросил я, — это ж дорога на Люблин?
— Хм… Пару стаканчиков винца бы, да и перекусить с утра не мешало. А тут повозки с грузом, да и трактир весьма известный кухней… Маришка (с придыханием)… Вот мы и завернули, проверить, так сказать.