В тот вечер вокруг стояла такая тишина, что я почти решился провести акцию прямо сейчас, без всяких приготовлений, как при повторном просмотре вдруг заметил слабый дымок, стелившийся из-под холмика, словно кто-то курил. Хотя какой холмик? Самая настоящая землянка, в которой как минимум сидит охранник, как егерь в секрете. Вот и объяснение прорех в заборе, умно. Спрятав аппаратуру в сумку, я быстро, прямо на корточках, по памяти, набросал рисунок усадьбы и, обозначив сидевшего наблюдателя, ясно увидел, что выставленный секрет является самым уязвимым местом для проникновения. А всё по тому, что недавно возведённая голубятня закрывает собой землянку, и наблюдать за ней могут лишь сами птицы. Стоит выждать, когда будет происходить смена караула, рассчитать время и действовать. Едва я встал на ноги, как услышал за спиной быстрые шаркающие шаги. Я обернулся и увидел Полушкина.
— Иван Иванович, — тихо произнёс я, — ваши люди смогут без лишнего шума разобраться с караульным.
— Пока нареканий не было, — немного смутившись, ответил Полушкин.
— Тогда нам стоит кое-что обсудить и договориться об условных сигналах.
* * *
Около одиннадцати часов пополудни возле именья внебрачного сына Понятовского появился всадник с ярко рыжими усами и повязкой на глазу в сопровождении гружёного бутылками тарантаса.
— Здесь ли обосновался великовельможный пан Понятовский? — поинтересовался я, слезая с лошади.
— Как прикажете доложить? — спросил старик-привратник.
— К нему в гости, холера ясна, прибыл пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно.
Привратник скрылся за дверью, а спустя минут пять появился какой-то толстяк, опоясанный саблей, в сопровождении другого толстячка с бегающими глазками. Поприветствовав и представившись, я завязал разговор.
— Ещё в Варшаве до меня доходили слухи о необыкновенных способностях одного благородного шляхтича напиваться на славу и оставаться на ногах после гарнеца токая, и так как из всех друзей в столице не нашлось никого, кто был бы достоин сесть с ним за один стол, то он уехал сюда. В Краковской пивной это подтвердили, и до сих пор не проходит ни дня, когда о подвигах этого достойного человека ни сообщается в тостах. Я вот, сам не против пропустить бутылочку другую и подумал: а не приехать ли мне к нему и всё выяснить самому?
— Вот как… — Понятовкий икнул. — А ступай ка ты прочь! Ты видимо сам не знаешь, к кому пришёл.
— Ха, так я и думал, — поправляя тряпку на ящиках с зазвеневшими бутылками, — брехали всё про благородного шляхтича. Ни силы в нём нет, ни здоровья. Поворачивай Янык тарантас, да поехали обратно в Варшаву.
Понятовский сверил меня глазами с головы до ног и насмешливо сказал мне:
— Ты что ж, любезный! Вздумал шутить со мной? Посмотри на самого себя: ведь тебя можно скорее покласть в гроб, чем допустить до бутылок. Ни живота доброго ни носа красного, да и речи ведёшь, словно москаль какой-то.
— Осмелюсь доложить, великовельможный пан, — сказал я, — у нас в Вильно есть старая поговорка: не суди о женщине по чепцу, о коне по сбруе и о человеке по наружности. Вероятно, до слуха вашего дошло уже, что все мы, обитатели Вильно, с постоянным усердием следуем примеру, так блистательно подаваемому нам предками, когда за вытоптанный хмельник отсыпали плетей. Вижу по Вашей мудрости, знаете. Так вот, не хвастаясь пред остальными, — горделиво добавил я, — смело могу сказать, что во всём городе нет никого, кто бы решился помериться со мною за бутылкой. Да хоть на двести дукатов готов поспорить, — доставая из сумки деньги.
Тучность, заплывшие глаза, красный нос и багровые щёки вкупе с хриплым пропитым голосом выдавали в шляхтиче знатного выпивоху, действительно обладающего искусством пить, супротив которого шансов за застольем у меня не было. Кабы не свойства "чёртового ядра" со всевозможными отравлениями, я бы и не рискнул.
— Мы сейчас увидим, правду ли ты говоришь, — сказал Понятовский, не отводя глаз от толстой пачки талеров на развёрнутом платке, и приказал своему собутыльнику Качинскому принести свой любимый кубок, в который вмещалась почти пол кварты. — Ставлю столько же. Не боишься Сигизмунд деньжата проспорить? Небось, патент офицерский хотел купить?
— Хотел, да только на капитанский не хватает, — с вызовом произнёс я, — но сейчас мы это поправим.
Едва мои слова прозвучали, Понятовский сбросил на землю тряпку и, выхватив бутыль, ловко с помощью сабли избавился от пробки. Вино полилось в кубок как Замбези в Викторию — шумно, быстро и пенно; поляк налил его до самых краёв, выпил и передал мне.
— Ну, это не дурно, — оценил я поступок. — Впрочем, и для меня самого это пустяки, — наливая из новой бутылки и выпивая. — А вот сколько ты можешь выпить таких кубков?
— Сколько? — взревел шляхтич. — Да за каждый выпитый тобой, я выпью три. А ну! Стол и стулья сюда! Живо!
Вскоре во дворе появилось требуемое. С моего разрешения из тарантаса вытащили несколько ящиков, и попойка началась.
— Слушайте же, чтоб нам всем пропасть! — крикнул я тост, вываливая на землю пару ящиков с вином и поднимая кубок. — Слушайте шляхтичи! Я пью за здоровье великовельможного пана Понятовского, за его благородство и благородство собравшейся здесь шляхты! Чёрт возьми того, кто не подхватит мой тост!
Кубок переходил из рук в руки, Понятовский в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем вокруг стола стали появляться зеваки. Как же, тут же одна шляхта собралась и повод что надо, да и с чёртом шутковать не стоит. Они как тараканы выползали из дома, хлева, конюшни, даже из леса появились двое. И наконец, я увидел, как свисающая лапа вековой ели стала совершать колебательные движения. Всё, время. Заложница найдена и в безопасности, а сейчас настало время поквитаться.
— Ох! Не могу больше, — тяжело дыша, произнёс я.
— Вильно, Вильно… Слабаки! — радостно заорал Понятовский. — Не пить толком не умеют, ни языка польского не знают! Я всегда говорил, что все рыжие — плуты.
— Держать в себе тяжело. Опоппотойду, — произнёс я, заплетаясь в буквах, — без меня не пить.
— Иди, иди, — распалялся великовельможный пан. — Курва! Только не здесь! За конюшню иди.
Зайдя за бревенчатый сруб, я услышал Полушкина.
— Все здесь. Двоих прижали на дороге и одного в конюшне. В землянке зажжённый фитиль оставили, прямо в руках покойного, будто курит. Вы на ногах то устоите?
— Куда ж я денусь, — поправляя брюки, произнёс я.
— Держите револьверы.
— Спасибо Иван Иванович, — прошептал я. — Кстати, старик-привратник и второй охранник. Я их не видел.
— Тимофей с братом в дом полезли, — рассеял мои сомнения поручик, — поэтому и не видели.
— Тогда начали.
Понятовский с компанией так и остались во дворе, ожидая развязки недавнего спора, в окружении пустых бутылок. Сам же он уже охотно рассуждал о стопке новеньких талеров, доставшихся хоть и не столь легко, как он предполагал вначале, но всё же и не с такой сложностью, как, например, при игре в картишки. Был момент, когда он даже попытался затянуть старую песню: "Всё, что отнято вражьей силою, саблею вернём", но куплет оборвался внезапно. Со второго этажа особняка вместе со стулом и частями оконной рамы вылетело стекло, а вслед за этими событиями высунулся старик-привратник с окровавленной головой и заорал:
— Москали! Казимир беги!
Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ раздался звук извлекаемых из ножен сабель, защёлкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою, снеся свинцом и зарубив саблями всех выживших врагов. Во дворе, посреди разбитых бутылок и перевёрнутого стола лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.
— Иван Иванович, — отводя поручика в сторонку, тихо сказал я, — подгоняйте наш транспорт сюда. Всех убитых раздеть и сложить в землянку, всё ценное из дома — трофеи. В зерновую телегу у конюшни накидайте сапоги с трупов, догрузите каким-нибудь габаритным добром, да хоть пару свиней с курами и отдайте Яныку. Со всем этим он поедет к Збышеку.
— Зачем?
— Атаман вольницы скорее поверит таким же бандитам как он сам. Ведь Янык наверняка перескажет ему, как мы богатую усадьбу на саблю взяли.
— Обязательно, — согласился Полушкин. — Тогда и подарок принято передать.
— Пусть саблю Понятовского возьмёт.
На рассвете Иван Иванович условился с Яныком о встрече в оговоренном месте и отправил его на телеге с награбленным добром и подарком. Отъехав с полверсты, юноша выждал некоторое время, осмотрелся, не следит ли кто за ним и, не добро ухмыльнувшись, тронулся снова в путь, свернув вскоре на неприметную дорогу. Полушкин лишь посмеялся ему вслед.
* * *
Это были отпетые головорезы, с почерневшими от солнца лицами, часто обезображенными шрамами и увечьями, иногда с опалёнными усами или всклоченными бородами, их широкие льняные штаны удерживались на поясах, зачастую украшенных бронзовыми пряжками и заклёпками. Всегда — с ножами, и чуть реже с саблями. Под широкополыми шляпами из соломы, а у кого и из-под мегерок, блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: сквернословили, предавались разврату, тут же справляли нужду и сколько хотели, пили вино из выставленных на повозке бочек.
— Колоритная компания, — сказал я, не отрываясь от бинокля. — Судя по всему, это и есть банда Збышека.
— Существует только один способ узнать, — ответил поручик, — подойти и спросить.
— Бочки знакомые, — сказал я, продолжая осматривать место сбора разбойников, — не иначе, вино из подвала Понятовского, которое Янык вёз. Значит и он там. Вот только не спешит что-то он назад, да и как спешить, коли весь в блевотине лежит под телегой.
У худых вестей быстрые ноги, и если б Збышек был более догадлив или менее доверчив, то легко мог бы заметить, что в ватаге происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех удачливых атаманов, просыпался только выпить рюмку крепкой настойки, отнятой у жида, чтобы снова залечь на медвежью шкуру, хлопнуть по присной ляжке ласковой панночки, и, разгорячившись, запустить куда ни попадя свои руки, по временам покрикивая: "Ах! Хороша. Ах, мастерица!" и пересыпая эти увещания перцем весьма выразительных шляхских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство польского языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре ни Евгеньева, ни более ранних авторов.
— Пан Збышек, пан Збышек! — стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно бывший его денщик. — Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.
В избе слышалось пыхтение, сопение и даже похрюкивание. Наконец, раздался голос Збышека:
— Яцек! Кол тебе в дупу! Ты мне всё настроение испоганил!
Атаман высунулся из окошка.
— Кого там спиймали? — передразнивая денщика, уточнил Збышек.
— Москаль передал вот это, — Яцек протянул завёрнутый в тряпку какой-то предмет, — и передал привет от Стефана Митоша.
— От Смита? — переспросил Збышек, поперхнулся, и споро надевая рейтузы, вновь обратился к междометьям, призывая панночку немедленно подать ему новую саблю.
Полушкин ждал под тенью дуба и преспокойно покусывал сорванную травинку. Несмотря на косые взгляды и проклятья, процеженные сквозь зубы, он ни как не реагировал, словно и не было вокруг него столпотворения шляхты, которая заломив шапки, и, засунув руки за пояс, гордо волочила ржавые сабли, явно бранясь по его душу и с хвастливым видом угрожая искрошить поручика на винегрет. Вскоре к Ивану Ивановичу подошёл разодетый как павлин поляк. Он был самой представительной и галантной фигурой на том фоне собравшегося сброда, отчего выделялся и был легко узнаваем как предводитель. Одежда его являлась чересчур броской, а шапка-рогатывка с брошью, удерживающей перо, — даже модной. На боку его висела сабля покойного бастарда Понятовского, а лоб был украшен шрамом, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Положив ладонь на рукоять оружия, и дождавшись, когда ворчание толпы смолкло, произнёс:
— Я Збышек, зачем пришёл?
— Поговорить.
— Так говори, — рассмеялся атаман.
— С глазу на глаз, — произнёс поручик.
— Пошли, — Збышек показал рукой в сторону избы, из которой он появился.
Спустя четверть часа Полушкин вышел, и едва дойдя дубравы, к всеобщему удивлению толпы буквально растворился в ней. А в следующую минуту Збышек стал собирать своих приближённых.
— Насаживайте косы на ратовища и доставайте топоры, чистите ружья и пистоли, вострите сабли! — говорил атаман. — Завтра мы возьмём столько золота, что каждый из вас купит себе по деревне, станет ездить на лучших лошадях, жрать с серебра и тискать самых пышных девок.
Утром наш отряд разделился. Унтер-офицер Василий Фомич во главе пятерых демобилизованных солдат, с освобождённой Анной Ромашкиной, прикрываясь документами штеттинских купцов, откочевали с трофеями восточнее, по направлению к Бресту, где должны были дожидаться нас в придорожном трактире. А мы, наоборот, на Запад, поближе к тому месту, указанному на рисунке покойного Арещенкова. Осенний день выдался необыкновенно ласковым, и мы старались насладиться последними тёплыми деньками сентября.
Вскоре мы оказались вдали от привычной деревенской обстановки, поэтому найденное неожиданное очарование в этом уголке среди травы, кустарников, крохотных лесных цветов на небольшой полянке приятно удивило. Стало быть, наблюдать за сегодняшними событиями мы станем не с первых рядов, а скорее из комфортабельной ложи. Да и погода как угодила, словно кто-то с самого неба приглядывал за нами с мягкой доброй улыбкой, радуясь тому, что природа, которую успели вытеснить из пыльных дорог и вырубленных вокруг городов лесов, смогла найти себе этот уютный уголок. Не иначе, не обошлось без дриад, добавивших немного дикой и невероятно нежной красоты этому месту. Благодаря паре варакушек, устроивших гнездо на ореховом дереве, мы оставались незаметны; эти птицы, деловито и радостно порхающие в переплетении темных ветвей, совершенно не боятся людей, а если рассыпать хлебные крошки, то и вовсе станут сновать под самыми ногами. К тому же дикие пчелы, как ни удивительно, считали, что это местечко достойно их внимания, и прилетали сюда из чёрного дупла в вековом дубе. Странно, они пересекали практически всё поле по воздуху со своей сладкой ношей, не раз возвращаясь к этой чудесной полянке с рассветного до закатного часа, игнорируя места поблизости. Одна или две пчелы приятно жужжали над соцветиями, в глубинах которых вершили свой медовый труд, и даже переживающий за лошадей Тимофей уже не обращал на них никакого внимания. Время действия уже наступало, мы приготовились, и общее напряжение передалось всем обитателям поляны. Варакушки вспорхнули к гнезду, а пчёлы, в свою очередь, медленно уплывали в воздушных потоках к дубу. На дороге появился авангард, оторвавшийся от высокой кареты шагов на сто.
* * *
Пятый конно-егерский полк Герцогства Варшавского за три с небольшим года успел отметиться в захвате Данцига, сражался при Фридланде, да в прошлом году при Рашине. Невесть какие серьёзные битвы, но для лейтенанта Францишека Туска это не имело никакого значения. Подвигов он великих не совершал, вперёд не рвался, но и труса не праздновал, резонно рассуждая: остался в живых — и ладно. В общем, лейтенант, слывший славным рубакой на войне, неожиданно оказался лихим товарищем и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обделила его мужским шармом, даром слова, чувством такта, а модные салоны весьма и весьма округлили лучшие качества в обращении. Вероятно, эти достоинства доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни полковник, ни его молоденькая жена не имели причин в том раскаиваться. Он угождал и тому и той. Иногда случалось свободное время, и Варшава, со своим испанским вином и милыми девушками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала в океане портвейна с берегами из гусиного паштета, — но гроза невидимо собиралась над польским австрийцем и грянула ужасно. Однако ж, судьба судила погибнуть лейтенанту не в Варшаве. Чем была вызвана срочность депеши, уже никто никогда не узнает. Возможно, причиной тому стала семейная ссора полковника Курнаковского. Тем не менее, в этот злосчастный понедельник, когда мысли ещё не могли самостоятельно настроиться на служебный лад, он был отправлен на крессы (обязанность развозить приказы, например из штаба в эскадронную квартиру) с важным донесением в штаб. И уже к вечеру, удачно выполнив свое поручение, был внезапно отряжён в походный лагерь. Приказ есть приказ, и расшитый золотом и серебром лейтенантский тёмно-зелёный мундир, в котором прилично было показаться в обществе, покрыл дорожный плащ. Ничего не зная, не ведая, он брёл в палатку, и мысли его крутились лишь вокруг одного слова: "почему?". На другой день он уже находился в полутораста верстах от любимой им Варшавы, поспешая навстречу погибели. Из Франции, без опозданий и задержек, как повсеместно ещё встречалось в Польше, везли денежное довольствие, и жребий отчего-то пал на Францишека, наверно из-за созвучного имени.