— Здравствуй, — сказала она, протянув мужу рисовый колобок. — Зря ты пришел. Душу мою опалил яд желтого источника, и теперь нет мне хода наверх…
Но Идзанаки не услышал.
Он стал умолять жену, просить вернуться, ибо нет наверху мира и покоя. Море и огонь, ветер и земля, и все живое, лишенное материнского взгляда, норовит выйти из-под родительской руки.
И он одинок.
И все сущее…
Слушала мужа Идзанами и подносила ему то одно, то другое лакомство. Однако ничего не пробовал Идзанаки. Отказался он и от белого чая, и от напитка, сделанного из вяленых листьев дерева-хофу, плоды которого преумножают силу и очищают разум.
Не мог он есть и пить, пока любимая жена не ответит…
Тогда сказала она, что согласна вернуться, но нужно ей забрать свои любимые заколки, ибо без них никак не возможно привязать душу к новому телу. Велела Идзанами супругу ждать ее, а сама удалилась. И не было ее столь долго, что устал Идзанаки ждать.
Нетерпелив он был всегда.
И решился войти в покои, куда вход ему был заказан. Увидел он постель, а в постели — тело Идзанами, но попорченное и гнилое. Копошились в нем белые черви, и мухи толстым слоем покрывали лицо. А в раздутом лопнувшем животе среди скользких кишок лежал камень. Некогда белый, он потемнел и покрылся толстым слоем слизи.
В ужасе закричал Идзанаки.
И бросился прочь.
Не решился вытащить он душу жены из гниющего тела. И столь велик был страх его, что произнес он слова, отрекаясь от жены и разрывая брак. Слышали их и Ёми, и все жители подземного царства, и сама Идзанами, до того верившая в любовь мужа…
Ах, если бы сумел преодолеть он отвращение…
Гнев поднял несчастную со смертного одра. Отправила она в погоню за Идзанаки восемь ужасных женщин страны Ёми. И лишь чудом спасся он, закрыв за собой дверь в подземное царство. Но успела крикнуть Идзанами, что пусть до небесных врат ей не дотянуться, но земля отныне в ее власти. И будет она убивать по тысяче людей… так в мир пришла смерть.
А с ней получили право выглядывать и тени Ёми.
Исиго не притронулся к чаю, но протянул мне шелковую салфетку. Стоило прикоснуться к ней, и рассыпалась она прахом. Заскрипело мое дерево, и пес тихонько заскулил, утешая: мол, в смерти нет ничего ужасного.
Спасибо.
Жизнь все-таки куда милее.
— С тех пор среди людей и появляются дети, отмеченные даром… большинство их, как я… многое можем, но мы не касаемся без нужды того мира. — Исиго старательно вытер пальцы. — И нас все равно боятся. Ты, странная женщина, нет, а вот остальные… неспроста. Иногда среди одаренных появляются особые, действительно отмеченные дыханием Ёми. Они видят больше других. И способны повелевать тенями. Они могут забрать чужую жизнь одним прикосновением. Или послать болезнь, справиться с которой не выйдет даже у целителей Императора… и будь ты сам хоть трижды одарен, не спасешься…
То есть мне впору озаботиться завещанием, дабы дом не перешел в матушкины руки?
— А еще они обладают способностью видеть саму жизнь…
— То есть, — я старалась говорить спокойно, — наш маскарад его не обманул?
Исиго ответил вздохом.
— И что теперь?
— Отдай мне Юкико. Здесь стало слишком опасно…
Ночью мне снился мужчина с лицом черным и блестящим. Три глаза его были сделаны из красного камня, а рот закрывала лента, исписанная иероглифами. Но как ни пыталась я, не могла прочесть, что же именно было написано.
Он пугал.
И все же…
— Я не хочу умирать, — сказала я божеству. И красные глаза налились светом.
Проснулась я в поту, но… живой. Наверное, это само по себе можно было счесть удачей.
Следующие несколько дней прошли в атмосфере мрачной, похоронной. Не знаю, откуда подробности стали известны женщинам, но на меня смотрели с откровенной жалостью. И не только ко мне.
Я понимала.
Я дала им надежду, а теперь ее лишала.
Не я лишала, но это уже детали. И наверное, если бы я тотчас слегла с ужасной болезнью, они окончательно бы уверились, что от этой жизни ничего хорошего ждать не стоит, но…
Я просыпалась.
Выходила к завтраку. Работала в саду. Разбирала счета… вела беседы о том, что нам нужно для лавки, которая откроется… всенепременно откроется… разрешения еще нет, но оно будет… законного повода отказать нам нет.
Правда, помимо закона — а кодекс я изучила вдоль и поперек, — имелись еще и традиции, но…
Я жила.
Я заставляла себя улыбаться.
Держать лицо.
Заниматься мелкими домашними делами. И именно последнее, кажется, убедило домашних, что опасность не столь уж и велика.
— Нет, — сказала Юкико, обняв живот. — Я не хочу уходить, госпожа.
И голосок ее дрожал.
А я… я вот чувствовала себя последней сволочью. Знала же, что выбор ей давать нельзя, что следует приказать. Приказу девочка подчинилась бы, а я тут демократию развела.
— Он тебя пугает?
Юкико потупилась.
Не пугает, стало быть… и видела я, как она приняла крохотную змейку на кожаном шнурке. То ли украшение, то ли амулет. Подозреваю, что амулет, поскольку змейку Юкико не снимала.
Доверяет.
Если бы не доверяла, подарок бы не приняла или, приняв, отнесла бы в храм…
— Нет, госпожа…
— Не нравится?
Нравится.
Я вижу румянец на щеках ее… и этот ищущий взгляд хорошо знаком. И… нет, о любви говорить пока рано, но интерес имеется, а это уже немало.
— Тогда почему…
Она вздохнула.
Прижала руки к животу.
— Ты знаешь, что здесь… не в полной мере безопасно? Особенно для беременной… или младенца.
Роды влекут нежить. И кровью, и болью, которую пьют криворотые желтозубые агари, призрачные повитухи. Они выползают из-за грани и окружают роженицу, защищая ее от прочих охотников до слабой человеческой плоти.
Они срывают крики с губ.
И, напившись досыта, раздувшись, вылизывают младенчика синими языками. И слюна их защищает его от болезней и бед. Редкий случай…
Но если роженица зла или неспокойна, то между честных агари попадаются теневые их двойники. Они-то пьют не только боль, но и радость тянут, и саму жизненную силу. От того и случается, что женщина, разродившись благополучно, начинает таять или вовсе лишается разума…
А младенец и вовсе легкая добыча.
Недосмотрит нянька.
Прикроет на мгновение мамка глаза. Или кто-то по злому умыслу сунет в колыбель пару лепестков сушеной черемухи. А может, не по-злому, занесет в окно пылинку или нить с чужой одежды, а по ней что угодно пробраться может…
Душа у младенца в теле непрочно держится, что росток с молодыми корнями. Такой вырвать легко, а вместо него…
Может, и случилось подобное с мужем Иоко? Как знать… душа чужая в теле приживается, да только с каждым годом ей все неуютней становится. Мертвому, как ни крути, живым не стать.
И мне, получается, тоже…
Юкико кивает.
Она тоже слышала эти истории. Я их не одобряю, но женщины все равно шепчутся на кухне, да и раньше… наша память хранит многое, и не всегда это полезно.
— Тогда почему?
— Я… не знаю. — Она вздыхает, и плечики опускаются. — Просто… нельзя туда идти.
Глаза с поволокой.
Застывшие слезы.
— Там опасно. — Юкико кусает губы. — Всем… ему тоже… я говорю, а он не верит.
Это прозвучало жалобой.
— Скажите, чтобы он туда не ходил… он вас послушает.
В этом, честно говоря, я изрядно сомневалась. Но слова Юкико честно передала. И исиго, ущипнув себя за ухо, произнес:
— Нехорошо…
А что нехорошо, не объяснил. Я же уточнять не стала. Хватало своих забот… тьеринг опять исчез, то ли в море ушел, то ли вороны принесли очередные слухи и он благоразумно решил держаться в стороне. Я его понимала — у каждого своя шкура, а в героических мужчин я давно перестала верить — и не осуждала. Хотя, признаюсь, было немного обидно.
Что до прочих…
— Я не уйду. — Шину мешала похлебку так, что во все стороны летели горячие капли. — И не просите…
— Не прошу.
Она кивнула и губы поджала.
Кэед, пересчитав монеты — осталась сотня золотых, по двадцать на каждую — ссыпала их в шелковый кошель, а его сунула под подушку. Пригодится.
— Если захотят избавиться, найдут где угодно. А к тебе я уже привыкла.
Это было произнесено с нотками снисходительности, будто Кэед приходилось объяснять ребенку вещи очевидные.
Мацухито к деньгам и не притронулась.
Всхлипнула и убежала.
Араши нахмурилась и погладила клинок.
— Пусть только сунется…
И призрачный мой страж заворчал, вот только уверенности ему не хватало… в общем, мы ждали. И ждали… и уставали от этого ожидания. Страх не исчез, скорее разум вытеснил его, прикрыв ворохом неотложных дел. А их, как ни странно, хватало… еще следовало бы заглянуть к моему знакомому дракону, ибо подозревала я, что завещание, оставленное у другого душеприказчика, исчезнет, если не сразу, то позже… У Наместника армия чиновников, которые ежедневно правят морем бумаг. И разве не способна в этом море затеряться маленькая капля?
А дракон…
На мою записку он не ответил. Соваться же к дракону без приглашения было по меньшей мере неразумно… как и выходить на улицу.
Но, признаюсь, третья неделя, проведенная взаперти, изрядно подорвала мое душевное состояние. Быть может, для местных подобная уединенная жизнь и являлась нормой, но меня не успокаивали ни садик, ни пруд, ни уж тем паче вид соседского забора.
И я решилась.
ГЛАВА 26
Не одна.
Араши и ее клинки.
Шину.
Мацухито с огромной корзиной, ремень которой лег поперек лба этакой сбруей.
— Мне надо отнести травы, — сказала она, потупившись. И руки спрятала в рукава. — Одному… человеку… достойному.
Уж надеюсь.
Выдать бы их всех замуж и… и что дальше? Печать зачесалась.
Вот же… а где мое пророчество, которое можно было принять за инструкцию? И думай теперь, нравится богам мой план или наоборот.
И чернолицый вновь снился.
Все три глаза его смотрели на меня.
В меня.
А перевязанные лентой губы шевелились, но ни слова божественного не долетело до моих ушей. В общем-то сон, пусть и навевал жуть, кошмаром не являлся, что, по идее, должно было бы несколько утешить, но вместо этого добавляло беспокойства.
Один бог — это еще ладно, а вот два — явный перебор.
До рынка мы добрались быстро.
Тот же запах рыбы.
Мухи над рядами. Циновки и товары… голоса и стук молотка… полудремлющий старик растирает в ступке травы, а еще более древняя старуха, опираясь на клюку, выговаривает ему что-то. Летят по воздуху шелка, сворачиваясь разноцветными шарами. Торговец молчалив, но его товар сам говорит за себя. И Мацухито ненадолго останавливается у лавки.
Алый.
Зеленый.
А мой взгляд цепляется за сверток искристо-белого траурного шелка, который притаился в самом углу. Верно, его и вовсе убрали бы, но… не принято.
Все в этом мире не вечно.
Особенно люди.
Мы ходим.
Гуляем.
И в какой-то момент Мацухито отстает. Я останавливаюсь было, чтобы ее подождать, но Шину качает головой: не стоит.
— И что произошло?
— Старый знакомый. Она так сказала. На празднике встретились…
Я пропустила. Пожалуй, Мацухито — самая незаметная из моих подопечных. Но это не повод не присматривать за ней.
— Он письмо прислал… — сказала Шину, будто это могло что-то да объяснить.
Что ж… надеюсь, она знает, что делает.
Или нет?
Откуда ей. Но… не искать же Мацухито по всему рынку. Это как то… глупо. И противный голос внутри меня за шептал, что будет лучше, если она сама о себе позаботится. Это вообще-то нормально, взрослым людям заботиться о себе. И…
— Мне тут шепнули, что старый Юрако готов продать свою лавку. — Шину переключила мои мысли на куда более насущные вопросы. — Она, конечно, древняя, но в хорошем месте стоит. И люди знают…
Как ни странно, но оказалось, что одного разрешения для открытия своего дела недостаточно. Требовалось купить место на рынке, и земля здесь была весьма недешева. Да и люди, привыкшие жить торговлей, не спешили расставаться со своим правом.
А потому о выборе как таковом речи вообще не шло.
Лавка старика Юрако и вправду была древней. Пожалуй, возведенная в незапамятные времена, когда острова были больше, солнце ярче, а море само приводило к берегам огромных рыбин, она ныне вросла в землю. Потемневшая крыша покосилась. Ее чинили, и не единожды, и потому казалось, что крыша эта составлена из разноцветных лоскутов, которые, впрочем, ставили криво. И готова поклясться, что во время дождя эта крыша текла, как хорошее решето.
А дожди здесь случались частенько.
Темные стены, поросшие желтым лишайником, даже на вид были ненадежны. Ткни в такую пальцем, и она провалится в гнилое нутро дерева.
Пахло в лавке травами.
И еще гнилью.
Запах был резким, раздражающим.
Да здесь одним ремонтом не обойдешься. Дом сносить придется и отстраивать наново, но… место и вправду хорошее. Слева возвышалась лавка золотых дел мастера. Справа — торговали шелками. И чуть дальше — чаями. Никакой рыбы, мяса или шкур. Здесь и площадь-то была чистой. Ни шелухи, ни рыбьей чешуи и внутренностей, которые бы вываливали под ноги.
Приличное место.
И стоило так же.
— Пятьсот золотых, — сказал старик, глядя на меня чистыми, что небо, глазами. — И еще триста за дом…
— Этот дом только сжечь, — не удержалась я.
Старик, как ни странно, не рассердился, но засмеялся звонким детским смехом.
— Не сгорит, красавица… не сгорит… его еще мой прапрадед зачаровал… три черепа вкопал и кошку белую, чтобы хранила…
Кошку было жаль.
А я сделала себе пометку: стоило узнать, разрешена ли в принципе реконструкция зданий, а то купим развалюху, с которой ничего сделать нельзя, и что потом?
О том, что этого самого «потом» у меня может не быть, я старалась не думать.
Справлюсь.
Если до сих пор не убили…
— Ко мне уже приходили… — Старик прикрыл глаза. Сам он был каким-то… неуловимо неправильным? Фарфоровым и легким, пусть и фарфор этот был окрашен в желтые тона.
Древним?
Несомненно.
Но… не та это древность, когда тело уже почти умерло, да и дух готов оставить ставшее неудобным пристанище. Отнюдь.
Года оставили свой след морщинами.
Хрупкостью.
Но не слабостью.
— Предлагали тысячу… но старый Юрако знает, что она не пойдет в чужие руки… старый Юрако умеет слышать вещи… зайди, госпожа.
А вот здесь я уловила тень насмешки. Мол, какая из тебя госпожа? Все знают, что Иоко недолго осталось… об этом судачат не только вороны, но и рыночные крысы, а уж у них-то чутье отменнейшее.
Однако приглашением я воспользовалась.
Как ни странно, изнутри лавка выглядела куда приличней, нежели снаружи. Довольно просторное помещение, пусть и заросшее грязью. Клубы пыли.
Липкий налет на деревянных полках скрывал резьбу, и казалось, что сама копоть ложилась узорами. Крыша радовала россыпью дыр, сквозь которые проникал свет.
Пол земляной.
Короба… солидного вида и, если не ошибаюсь, в отменном состоянии.
— Железное дерево, — сказала Шину, поскребшись по крышке. — Каждый стоит почти сотню…
А коробов здесь я насчитала шесть… и выходит, лавку нам и вправду уступают дешево. Вот только пятиста золотых у меня не было. Оставалось лишь двадцать, которые я могла бы предложить задатком… и обещание тьеринга рассчитаться за ширму.
Что-то он не спешил его исполнить.
Или с моей смертью все обещания теряли смысл? Так что оставалось лишь немного подождать и… не хочется плохо думать о людях, а хорошо — не получается. Но кажется, иного выхода нет: мне придется напомнить о деньгах.
И что я буду делать, если тьеринг откажется платить?
В суд пойду?
Или…
Спокойно. Проблемы будем решать по мере их возникновения.
Я провела пальцами по грязной полке и закрыла глаза, представляя это место именно таким, каким оно должно было быть.