Стерев с башмака основную массу фекалий, Сергей зашагал к бараку, время от времени подволакивая ногу. Старика Полобухина опер обнаружил мирно сидящим возле барака на прогнившей скособоченной лавочке, облаченного несмотря на теплую погоду в потертую меховую кацавейку.
— Привет, дед! — Сергей присел рядом со стариком на лавку.
Викентий Поликарпович подслеповато прищурился, но милиционера не узнал.
— С кем имею честь? — дребезжащим голоском поинтересовался бывший архивариус, вглядываясь бесцветными от старости глазами в «незнакомца».
— Ты чего, Викентий Поликарпович, не узнал? — изумился Петраков. — Сергей я, Петраков.
— Сережа, — наконец признал «незнакомца» Полобухин. — Прости, совсем слепой стал, как крот. — Старик растянул в улыбке тонкие бескровные губы, затем запустил руку под кацавейку и выудил откуда-то видавшее виды песне с мутными желтоватыми стеклами и в погнутой оправе. Нацепив песне на нос, Полобухин вновь взглянул на Сергея.
— Ну вот, совсем другое дело! Как здоровье Дорофей Петровича? — полюбопытствовал он.
— Помаленьку, — неопределенно пожал плечами лейтенант.
— Понимаю: дела-с, заботы, служба-с… И что же вас привело ко мне, молодой человек. Зачем доблестной милиции опять понадобился старый бюрократ-архивариус?
— Понадобился, — не стал скрывать Сергей. — Викентий Поликарпыч, напрягись еще разок — дело очень важное…
— Ну-с, ну-с, Сереженька, — заинтересованно протянул старик, — заинтриговали! У нас, стариков, жизнь скучная — чем могу-с…
— Дед, постарайся вспомнить: фамилия Хвостовская тебе о чем-нибудь говорит?
— Как ты сказал, Хвостовская? — переспросил Полобухин.
— Хвостовская, дед, Хвостовская, — повторил Сергей, от которого не укрылось, что старик сразу вспомнил фамилию, а переспросил просто ради проформы. — Неужели и вправду что-то помнишь?
— А как не помнить? — произнес Викентий Поликарпович. — На память до сих пор не жалуюсь — а дело-то ну очень странное было, непонятное… Я даже номер того дела помню — 1836. Я еще тогда, когда первый раз его читал, подумал: всплывет оно когда-нибудь, вот те крест, обязательно всплывет!
— Тогда давай, дед, выкладывай! — Сергей довольно поерзал на скамейке, приготовившись слушать рассказ старика.
— Как сейчас помню: случилось это в девяносто шестом, дня за три дня до Покрова, — по-старчески пожевав губами, начал Викентий Поликарпович. Суровая зима в тот год выдалась — снег недели за полторы до Покрова лег… Я тогда только писарем в архиве служил, а форменная шинелька — не толще бумажного листа, — погрузился в воспоминания более чем пятидесятилетней давности Полобухин.
— Викентий Поликарпович, давай по существу! — Сергей попытался «направить» старика в нужном направлении.
— А я о чем? Все по существу, только по существу! — слегка обиженно заявил бывший архивариус. — Мне так вспоминать легче, драгоценный вы мой. Так что, сударь, если хотите, чтобы я вспомнил все подробности, попрошу мне не мешать!
Ладно, дед, не дуйся — не буду больше перебивать, — пообещал лейтенант.
— То-то же: все вы, молодежь поперед себя бежать пытаетесь, — брюзгливо, но беззлобно проворчал Викентий Поликарпович. — Так вот, — продолжил он свой рассказ, — по бедности своей я в свободное от работы время подрядился в жандармерии за офицеров-оперов за определенную плату рапорта, да отчеты писать… Ничего зазорного в этом не было: ну скажите на милость: какое у писарчука жалование? Так, пшик один. А почерк у меня каллиграфический… Да и вы, Сереженька, признайтесь, не очень-то любите с бумажками возиться?
— А то! — понимающе хмыкнул Петраков. — Жуть как нервирует.
— Ну вот, видите, — победно блеснув линзами песне, покачал головой старик.
— Слушай, Викентий Поликарпович, а почему дело это в жандармерию попало? — вдруг спросил опер. — Ведь ничего политического: одна блажь буржуйская, да дурь…
— Ну, время тогда такое было, — хихикнув, прошепелявил старичок. — Все тайные сборища и кружки, перво-наперво, по жандармской, то бишь по политической части шли, а уж после проверки по другим ведомствам отписывались… Но редко. Ить кто в основном тогда по углам разным собирался? Вольнодумцы разные, да карбонарии…
— Че-то ты, дед, заговариваться начал, — фыркнул Петраков, — карбонариев, каких-то выдумал…Что за зверь такой?
— Эх вы-и, — недовольно поджал губы старик, — таких делов в Рассее-матушке натворили, а как неучами были, так ими и остались! Я «братьёв» ваших — революционеров-товарищей ввиду имел…
— Погоди, дед, вот построим коммунизм, тогда и выучимся! — отмахнулся от едкого замечания Сергей. — Дальше давай!
— Жаль не доживу, — ехидно произнес бывший архивариус, прищурив один глаз, — интересно было бы поглядеть… А все так происходило: в тот мерзкий холодный день от дворника… э-э-э… — Старик закатил глаза, задумавшись на мгновение. — Как же его звали? Звали… звали… — тихо бубнил он себе под нос, причмокивая губами. — Епахин? Епанхин? Епанчин! — наконец победно воскликнул он. — Да, точно Епанчин!
— Ну, Викентий Поликарпыч, и память у тебя! — звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам милиционер.
Что есть, то есть! — Старик довольно пригладил сухой ладошкой реденькие седые волосы на голове и продолжил:
— От дворника Фрола Епанчина поступил сигнал, что в доме покойного купца первой гильдии Акакия Хвостовского, что на Дровяном переулке восемь…
— Постой-постой, разве дворника на Дровяном восемь не Федором звали?
— Нет, Федор Епанчин — сын Фрола, тогда батюшка его дворничал…
— А-а-а, ясно.
— Так вот, Епанчин сообщил, что в дом покойного купца, перешедшего в наследство к его дочери Апраксии, по ночам таскаются всякие подозрительные личности. Чем они там занимаются, он, дескать, не ведает, но ничем хорошим уж точно.
— Погоди-ка, погоди-ка, ты хочешь сказать, что весь этот дом раньше принадлежал одной Хвостовской?
— Конечно, их покойный батюшка такими капиталами в свое время ворочал — ого-го-го! При нем Дровяной переулок мог с Тверской запросто посоперничать: дорогу отборным булыжником вымостил; везде фонари поставил; околоточному ежемесячно приплачивал, чтобы за порядком следил; дворников вышколил… А как помер — мостовая развалилась, фонари сначала зажигать перестали, а потом и вовсе растащили… А, — он махнул рукой, — не стало хозяина — и порядок закончился… Захирел переулок, превратился в простую подворотню, каковых по Москве пруд пруди! Людишки лихие пошаливать начали: грабили, раздевали, а случалось, и убивали прохожих. Вообще после смерти Акакия странные дела в переулке происходить начали: люди частенько пропадали, особенно дети малолетние… Но то на цыган грешили, что неподалеку табором стояли. В общем, нехороший переулок. Но все это не по-нашему — по криминальному ведомству шло.
— Дед, а Хвостовская, дочка Акакия, что за фифа?
— Апраксия-то? — переспросил Викентий Поликарпович. — Ну-у-у… — задумался Викентий Поликарпович, — эффектная была мадама, но со странностями: днем почти никогда из дома не выходила… А если и появлялась на улице, то обязательно под зонтиком, да в темных очках… Да… — старик вновь пошамкал губами. — По малолетству её батенька за границу вывез — в Лондон. В пансионат какой-то для благородных девиц, все хотел ей образование хорошее дать…
— И как, получилось? — спросил Сергей.
— Про то не знаю, но училась она несколько лет. Наши-то опера, когда за ниточки разные дергать стали, выявляя связи, оказалось, что в Англии наша Апраксия в обществе одном тайном состояла — «Теософском».
— Секта какая-то что ль?
— Ну, можно и так сказать, — согласно кивнул старик. — Руководила тем общество некая мадама Блаватская — широко известная в мире шарлатанка: практиковала спиритизьм, магнетизьм и оккультизьм…
— Чего делала? — не понял Петраков, не сумевший «переварить» свалившуюся на него массу новых слов.
— Если по-простому: рядилась под колдунью, гадалку, с потусторонними сущностями общалась…
— А, понятно, такого добра и у нас завались — вот хоть те же цыгане.
— Понимаете, Сереженька, тут уровень другой…
— А суть-то одна: мозги запудрить, да нажиться! Ладно, что дальше-то было?
— А вот дальше-то и начинается самая странная, непонятная и запутанная часть истории, — произнес Полобухин. — Решили, значит, накрыть эту сходку: «сети» раскинули, дождались очередного сборища, ну и в самом разгаре ихнего действа вломились в дом Хвостовской…
— И? Каков результат?
— А таков: в дом Хвостовской вошло полдюжины жандармов и дворник Епанчин… А вот обратно никто не вышел!
— Это как так? — не понял лейтенант. — Куда они подевались-то?
— А бог его знает? — пожал плечами старик. — Сгинули, словно их и не было. На улице осталось служебные пролетки с извозчиками, да еще пяток жандармов, контролировавших, чтобы из окон, да черных ходов никто не сбежал. Вот они-то и забили тревогу, когда через пару часов из дома никто нет вышел. Сами они заходить побоялись, подкрепление попросили. Пока суетились, наступило утро. Особняк оцепили, вошли в дом…
— Ну, и что там, в доме? — нетерпеливо перебил Виткентия Поликарповича Сергей. — Море трупов? Море крови?
— Ни-че-го! — раздельно, по слогам произнес бывший архивариус. — И никого: ни Хвостовской, ни её гостей, ни прислуги…
— Быть того не может! — категорично заявил милиционер. — Куда бы они подевались, если из дома никто не выходил?
— Наше начальство тоже так подумало: перевернули весь дом — и ничего! И вообще, судя по материалам дела, у проверяющих возникло ощущение, что в особняке долгое время никто не жил: жуткая вонь, все заросло паутиной, на полу и мебели — толсты слой пыли, на которой не было никаких следов присутствия людей.
— Вот тебе бабушка и Юрьев день! А как же жандармы и дворник: они тоже не наследили?
— Выходит, что так, — согласился Полобухин. — Загадка, однако… Недельки через две на Семеновском кладбище в невменяемом состоянии был обнаружен один из пропавших жандармов — Алексея Клыкова. Его обнаружил в старом склепе какого-то генерала, героя войны 12-го года, кладбищенский сторож во время обхода. Клыкова бы замерз, и его никогда не нашли, но он так громко выл…
— Ну, он рассказал, куда все подевались и как он оказался на кладбище?
— Нет, добиться от него ничего не удалось — он только выл, словно подстреленный зверь, да повторял одну лишь фразу: «они идут».
— Кто они?
— Не знаю, — старик в очередной раз пожал костлявыми плечами. — В протоколе зафиксировано, что Клыков был сильно избит — тело чуть не сплошной синяк. Китель обуглен, волосы, брови и усы подпалены, лицо обожжено.
— Пытали его, что ли?
— Очень может быть, Сереженька, — легко согласился Полобухин. — Клыкова подлечили, но разговорить его так и не смогли: даже через месяц он твердил как заведенный «они идут» и все. В общем, направили его лечить душевное расстройство «на дачу к купцу Канатчикову»…
— Значит, так ничего и не добились, — сожалением произнес Петраков. — Жаль, очень жаль! Должно же быть какое-то объяснение всей этой истории… А единственный свидетель, как назло, — Сергей покрутил пальцем у виска, — свихнулся.
— Где-то через полгода была предпринята еще одна попытка допросить Клыкова. Но пациент приюта для душевнобольных нес такую ересь про каких-то чудовищ, демонов и тварей, что лечащий его доктор написал в заключении — маниакальный бред, вызванный сильным потрясением.
— Да какие потусторонние силы? — воскликнул лейтенант. — Нет никаких сил: ни бога, ни дьявола!
— А, милсдарь, в потусторонние силы, значит, не верите?
— Фигня это все — опиум для народа! — заявил Сергей.
— Не иначе атеист?
— Убежденный! — добавил милиционер.
— Ну-ну, ну-ну… Я бы не был столь скоропалительным в своих выводах.
— А что Хвостовская? Тоже с концами?
— Нет, она объявилась годика через два после этого случая, заявив, что все это время пребывала в Лондоне…
— Постойте, а как же…
— Все бумаги у нее были в порядке, были свидетели, которые подтвердили, что в тот злополучный день её в Москве, да и в России не было, и быть не могло!
— Фокусница, однако!
— Ну вот, Сереженька, и вся моя история… Ну что, я смог вам помочь? — полюбопытствовал Полобухин.
— Если честно сказать, Викентий Поликарпович, еще больше запутали, — ответил Петраков.
— А у вас-то что приключилось?
— Извини, дед, но это пока секретная информация, — непререкаемо заявил лейтенант.
— Понимаю, — грустно вздохнул Викентий Поликарпович. — Но, логически раскинув мозгами, могу сделать вывод: что-то странное опять произошло в том же доме, на Дровяном восемь. Я прав?
— Эх, Викентий Поликарпович, лучше ты был бы неправ! — воскликнул милиционер. — Что случилось, сказать не имею права, но дом тот же. И подозреваемая — дочка Хвостовской, и дворник — Епанчин, сын того, пропавшего.
— Хотелось бы мне узнать, чем у вас это дело закончится. Но сдается мне, результат будет тот же.
Пока длился разговор милиционера с бывшим жандармским архивариусом, на улице стемнело.
— Обещать не могу, но если секретность снимут — обязательно расскажу. Ладно, дед, пора мне, — Петраков поднялся с лавочки, и протянул старику руку. — За помощь спасибо.
— Обращайся, пока я не помер, — пожал протянутую руку старик. — Недолго уж мне осталось…
Попрощавшись с Полобухиным, Сергей решил забежать в отдел, разузнать последние новости, перекинуться «парой слов» с коллегами и поделиться результатами своей работы. Несмотря на поздний час, работа в отделе «кипела». Помимо сотрудников отдела по коридору сновали незнакомые люди в штатском.
— А, Петраков, — увидев лейтенанта сквозь приоткрытую дверь, крикнул Дорофей Петрович, — заходи!
Сергей прошел в кабинет, и уселся напротив начальника. Выглядел капитан неважно — сказывалось нервное напряжение последних дней и бессонные ночи.
— Дорофей Петрович, — произнес Сергей, — вы себя совсем загоните. Вам бы поспать…
— Да я рад бы, Сережа, — потерев пальцами красные глаза с полопавшимися сосудами, ответил капитан, — мне бы часок-другой… Но, — устало развел руками, — недосуг, когда такое творится.
— А что за люди у нас, как у себя дома бродят? — понизив голос, поинтересовался лейтенант.
— Спецотдел какой-то ГБешный, — так же тихо ответил Дорофей Петрович.
— Чьи ребята?
— Да поди сейчас, разберись? — пожал плечами Дорофей Петрович. — За последние два-три года их столько сменилось… Раньше этим отделом Бокий руководил, а сейчас… — он заглянул в бумагу, лежащую перед ним на столе, — некто Баламутов…
— Желаю здравствовать, уважаемые! — Поглощенные разговором милиционеры не заметили, как в кабинет вошел сухощавый пожилой мужчина, с такой же лысой, без намека на растительность, головой, как и у капитана. Одет незнакомец был военный, стального цвета френч, без каких-либо знаков различия.
— Чем обязаны э-э-э? — протянул Дорофей Петрович, рассматривая нежданного гостя.
— Моя фамилия Кузнецов, — представился мужчина, — Владимир Николаевич.
— Я слушаю вас, Владимир Николаевич, — потерев кулаками набрякшие веки, произнес капитан.
— Вот мои документы, — Кузнецов вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его капитану.
Дорофей Петрович взял документ, развернул его и погрузился в чтение. Через секунду его лицо вытянулось и побагровело. Он вскочил с кресла и судорожно принялся застегивать верхнюю пуговицу кителя.
— Товарищ… старший майор… госбезопасности… — сдавленно отрапортовал Дорофей Петрович, кое-как справившись с тугой застежкой, — капитан Филиппенко…
— Полноте, батенька, сядьте! — взмахнув сухонькой ладошкой, по-отечески ласково произнес Владимир Николаевич. — От того, что вы будете зайчиком вокруг меня скакать, дело быстрее не пойдет… И вы сидите, — положил руку на плечо «прозевавшему вспышку» лейтенанту, старший майор Кузнецов. — Не надо лишней суеты.