(Я слегка изумленно слушал это аморфное существо, смотрел на ее маленькие грудки под тонкой вязаной кофточкой, на тоненькие козлиные ножки и думал о том, что зря, наверное, в свое время не предпринял возможности за ней приударить. В этом малокровном тельце, быть может, скрывалась необузданная вулканическая страсть.)
Ничего не боялась высказывать вслух Людмила. Она тоже жалела, что я ухожу. По ее мнению, я был нужным в цеху работником (напустил пыли в глаза?). Но может, она так говорила из чувства солидарности - студенческое братство ведь не отнимешь?
Людмилу на удивление поддержали и другие девчата: Эллочка и Инна. Инна скорее всего притворно. Я-то знал, как она относится ко мне на самом деле. Я всегда презирал женщин, которые занимаются интрижками на стороне, но при этом пытаются окружить себя ореолом святости. Инна, как мне казалось, догадывалась об этом.
Впрочем, в эту минуту я был благодарен всем. Хотя бы потому, что этот допотопный мир уже составлял мое прошлое. Может быть, когда-нибудь я его даже романтизирую.
Когда в отделе нарисовался Валерий Львович, я как раз заканчивал свое вымученное заявление на расчет.
- Ты почему не занимаешься шестернями? - спросил Валерий Львович, строго глянув на меня поверх дужки роговых очков.
- Я рассчитываюсь, - бросил я ему между делом, ставя под заявлением змеистую роспись и текущую дату.
Когда я оторвал руку от листа и посмотрел на Валерия Львовича, мне снова пришлось удивиться, так как Валерий Львович неожиданно застыл с полуоткрытым ртом, и кроме его двух близоруких глаз на меня уставились еще четыре пары глаз моих сослуживиц.
Я неторопливо обвел глазами всех по очереди и вернулся обратно к застывшей физиономии Валерия Львовича, который, встретившись со мной взглядом, тут же очнулся и резко махнул головой, как бы стряхивая с себя наваждение.
- Постой, постой, я ничего не понял: что значит, ты рассчитываешься?
- То и значит, Валерий Львович. Я рассчиты-ва-юсь, - чуть ли не по слогам отчеканил я последнее слово. - Увольняюсь.
- Но тебя же сокращают? Значит, два месяца ты еще можешь спокойно работать.
- Зачем? - задал я начальнику встречный вопрос.
- Как зачем? - Валерий Львович как будто ничего не понимал. - Ну, хотя бы даже… хотя бы даже, чтобы что-нибудь заработать, пока будешь искать другую работу.
Нелепее ничего нельзя было придумать.
- Вы, правда, считаете, что за два месяца я смогу здесь реально что-то заработать? - спросил я. - Тем более про запас?
- Ну знаешь! - пробурчал Валерий Львович и выскочил за дверь.
Не прошло и минуты, как он снова влетел в отдел и, бросив с порога привычное “зайди”, тут же закрыл дверь.
Я поднялся, потянул за собой со стола заявление об уходе и, провожаемый женскими недоуменными взглядами, прошел в кабинет начальника цеха.
- Ярцев, - начальник цеха посмотрел на меня с кислой физиономией, - что ты на этот раз придумал?
- Ничего не придумал. Просто увольняюсь, - сказал я отрешенно.
- Ты не желаешь, чтобы тебя сократили?
- Не желаю.
- Я хотел перевести тебя из техбюро в цех - там освобождается место сменного мастера.
- Уже и оттуда побежали? - ухмыльнулся я. - Спасибо огромное за заботу, но это меня не устраивает. Я не привык доделывать работу за других.
- Что значит “доделывать”?
- А вы, Юрий Петрович, как будто не знаете, что мастерам, чтобы сдать детали на контроль, приходится самим зачищать недоделанные рабочими детали. Вы же так и рабочих, и мастеров приучили.
- Ну, во-первых, не я их приучил, а план требует быстрой сдачи качественной продукции.
- Вот именно: качественной, а качества этим деталям всегда явно не хватало. И потом: какие такие теперь у завода планы, когда всё кругом разваливается на глазах?
Я сам себя не узнавал: куда меня понесло?
- А ты, как я вижу, умник. Но нам тут и без умников хватает. Иди в цех, работай! Послезавтра шестерни надо отправить в термичку!
Начальник демонстративно отвернулся, давая понять, что разговор закончен, но меня теперь не так-то легко было взять - валькирии снова зазвучали в моей голове.
- Вы меня совсем не поняли, Юрий Петрович: я рассчитываюсь, ухожу от вас. Вот заявление.
Я положил перед начальником цеха лист бумаги со своими незатейливыми каракулями.
- Что это? - Юрий Петрович снова вошел в роль начальника, который в упор не видит мелких работников.
- Он хочет уволиться, - как всегда вяло ответил Валерий Львович. - Я же вам докладывал.
- Никаких “уволиться”, - проскрипел Юрий Петрович. - Идите, Ярцев, в цех и приступайте к работе! До особого распоряжения!
Он разорвал мое заявление на клочки и выбросил в урну.
Я не выдержал:
- Я вас поставил в известность, Юрий Петрович. Заявление напишу снова, но теперь уже зарегистрирую его, как положено, в отделе кадров. Лучше подпишите без всяких проволочек, все равно работать у вас я больше не буду!
Услышав последнее, Юрий Петрович аж подскочил.
- Ишь ты, ишь ты, цаца! Да я тебя, умника, по статье на хрен уволю! В двадцать четыре часа! В двадцать четыре! И нигде больше в городе работы ты не найдешь, поверь мне - уж я постараюсь!
- Спасибо на добром слове, - сказал я и, больше не препираясь, вышел из кабинета.
- Ишь, цаца! - было последнее, что я услышал, захлопывая дверь.
Минут через пятнадцать в техбюро снова влетел Валерий Львович. Физиономия его горела. Видно, получил за меня хорошую взбучку.
Едва переступив порог, бросил через всю комнату:
- Ярцев, можно тебя?
Я поднялся со своего места и проследовал за Валерием Львовичем. Как только дверь за нами закрылась, Валерий Львович повернулся и стал умолять:
- Дима, как же ты так можешь? Ты же знаешь: эти треклятые шестерни надо срочно сдать. Это же не просто госзаказ, это особая партия. Кто ее догонит, кто доведет до ума?
Я посмотрел начальнику отдела в глаза. Было противно - они без лишних церемоний вышвыривали меня на улицу и при этом еще давили на совесть, ублюдки. “Незаменимых людей нет”, - так и хотелось ответить, но мне на самом деле стало стыдно: я все-таки на этих экспериментальных шестернях, что называется, “собаку съел”, специальное приспособление под них сконструировал, наладил станок, написал программу обработки. В сущности, меня не убудет, если я передам свои наработки станочнику.
- Хорошо, - скрипя сердце, согласился я. - Вы мне даете расчет, я вам шестерни. Так вас устроит?
Валерий Львович глянул на меня несколько растерянно, тяжело вздохнул и произнес:
- Ладно. Я поговорю с Юрием Петровичем, решим этот вопрос.
- Свое заявление я положу вам на стол завтра, подпишите у начальника сами. Кого обучить из рабочих? Думаю, трех дней будет достаточно.
Дав понять, что не отступлюсь, я оставил Валерия Львовича одного, прошествовав по коридору прямо к курилке.
Валерий Львович задумчиво развернулся и пошел обратно в кабинет начальника цеха.
“Вот и славно”, - подумал я. С моих плеч будто гора свалилась.
4
Как бы там ни было, расчет я в конце концов получил. Не сразу, конечно, дня через четыре, но, слава богу, без отработки и лишней канители: Валерий Львович, видно, все-таки уговорил начальника цеха отпустить меня по-доброму. За два дня я втолковал рабочему, как прописана программа, какие при обработке могут встретиться подводные камни, на что следует обратить внимание в первую очередь; на третий день сводил его в термичку, сдал вместе с ним детали на обжиг.
В термичке я натолкнулся на своего приятеля и сокурсника Мишку Сигаева. С Сигаевым мы познакомились еще в институте, но близко сошлись только здесь, на заводе.
- Что такой хмурый? - спросил Сигаев с лету.
- Да ладно, хмурый, ты не видел меня пару дней назад, когда мне объявили о сокращении.
- Тебя под сокращение? У вас в цеху что, совсем из ума выжили? Ты же у них один из лучших технологов.
- Видать, не совсем, есть и получше. Не подскажешь, куда отдать экспериментальные шестерни?
- Пойдем, покажу.
Сигаев проводил нас с рабочим к приемщице, я объяснил ей, что к чему, рабочий остался сдавать детали.
- Покурим? - Сигаеву не терпелось услышать подробности.
- Пошли.
Я редко когда курил, но в курилке толклись не только курильщики, там всегда было полно народу. Сейчас, правда, почти никого не было (начальство не поощряло самовольные походы в курилку), и мы смогли продолжить начатый разговор.
- А что твой непосредственный начальник?
- Валерий Львович? Даже слова в защиту не произнес, да он, сам знаешь, всегда был ни рыба ни мясо.
- Странно.
- Почему странно? Они теперь все ходят под дамокловым мечем. Слыхал, хотят десятый объединять с нашим четырнадцатым, чтобы сократить как можно больше народу?
- Ничему не удивлюсь: в последнее время модернизация у нас все больше походит на ликвидацию. Что дальше будешь делать?
- Пока не знаю, еще не думал, только заявление на расчет подписал.
Я затянулся сигаретой посильнее, затем погасил окурок и выбросил в урну.
- Ладно, увидимся, бывай здоров.
Мы поднялись, пожали друг другу руки и разошлись. Я отправился дальше по инстанциям (кладовые, профком, библиотека) подписывать обходной лист. Я вроде окончательно настроил себя на увольнение, но все же, даже получив трудовую книжку на руки, в глубине души не мог успокоиться и полностью освободиться от старой привычки зависеть от кого-то.
“Как же теперь, - думал я, - потечет моя жизнь?” Если раньше все было просто и ясно: пришел на работу, оттарабанил смену, в день выдачи получил свои кровно заработанные и пошел пахать до следующей зарплаты и до следующей, как белка в колесе, - то что будет завтра? Откуда возьмутся деньги, и чем я займусь в новой жизни?
Сомнения снова одолели меня: наверное, зря я рассчитался, поспешил, не обдумал все до конца. Хотя, твердо решив уволиться, я знал, что не смогу дальше спокойно работать - не такой человек. С другой стороны, сознание того, что в любую минуту я способен хлопнуть за собой дверью, прибавляло мне духа и сил. Вот только Лида… Если на работе я мог вообще никому ничего не объяснять, то дома объяснить свои мотивы был просто обязан. Но что я скажу жене такого, во что бы она поверила? Что мне давно надоело унижаться, быть мальчиком на побегушках, игрушкой в чужих руках? В конце концов я просто хотел ни много ни мало остаться человеком, как ни пафосно это звучит, сохранить собственное достоинство. Как это ей донести?
За три прошедших дня я так и не смог подобрать верных слов. Но с другой стороны, почему, собственно говоря, я должен ей что-либо объяснять? Я все-таки мужчина, к тому же знающий цену настоящему поступку. А мое решение уволиться (кто будет отрицать?) - самый что ни на есть настоящий поступок. Вдобавок ее вечные мелочные придирки, постоянное нытье и стенания только отвращали меня от нее. Да, она еще моя жена, я окончательно к ней не остыл, но что-то, чувствовал, давно надломилось в наших отношениях, что-то треснуло и стало распадаться на кусочки. Я все реже и реже испытывал обратную связь с ней, реже и реже ощущал ее тепло, ее душевное тепло, в которое когда-то, убегая от реального мира, погружался с головой, в котором растворялся и отдыхал.
Порой мне казалось, что она только питается моей энергией, ничего не давая взамен. А от этого, я считал, моя душа черствела, становилась грубее, безразличнее…
В последнее время я с трудом понимал, что нас связывало, что было между нами: любовь, страсть, привычка? Сейчас я не мог однозначно ответить. Любил ли я Лиду? Без сомнения. Я никогда не был корыстным человеком, всегда следовал зову своего сердца. Я хорошо помнил те минуты, когда мне ее не хватало, когда я сильно хотел быть рядом с ней, держать ее за руку, обнимать, бродить с ней по улицам, разговаривать ни о чем или просто молчать. Конечно же, это была любовь. Есть ли она теперь? Теперь я больше не испытывал таких желаний и зачастую прекрасно обходился без Лиды. Значит, больше не любил ее? А может, никогда не любил?
Страсть… Я знал и ее. Безумие, разрывающее сердце на клочки, выносящее мозг. Ураган, тайфун, цунами - родственные стихии любовной страсти. Эта бестия, суккуб, охватывает тебя целиком, подчиняет без остатка, разъедает изнутри, пока ты не удовлетворишь ее, не успокоишь.
Страсть творческая, когда бродишь, как безумный, пока не выпишешься. Страсть животная, которую именуют похотью. Что происходит с тобой, когда она возникает, - непонятно. Тебя просто испепеляет внутренний жар, ты больше не можешь думать ни о чем другом, все желания сосредотачиваются на одном: сгореть в этом пылающем огне, как Эмпедокл в раскаленной Этне.
Ее звали, как мне помнится, Мариной. Столовая НИИ, в котором я, студент выпускного курса, делал преддипломный проект. Она стояла у раздачи, я только вошел. Она взяла тарелку с полки, поставила на свой поднос, глянула на меня. В ту же минуту словно тысячи иголок впились в мое тело, я словно в одно мгновение потерял себя, машинально взял обед, сел за столик, поел, не ощущая вкуса. И пока ел, ни на секунду не сводил с нее глаз.
Марина тоже, казалось, в эти минуты думала только обо мне. Что это было? Неведомые движения души? Взаимодействия более тонкого порядка? Флюиды, которые ощущаешь, но не можешь объяснить? Язык эмоций?
Она дождалась меня в коридоре, пошла вперед. Я, как сомнамбула, двинулся за ней к лифту, и как только дверь лифта за нами закрылась, Марина набросилась на меня, как похотливая самка. Я ничего не соображал, хотел ее все сильнее и сильнее…
Так же быстро наша страсть сошла на нет, когда выяснилось, что нам совершенно негде встречаться: у меня в комнате жило еще два человека, у Марины оказалась семья. Я уехал из города с ощущением чего-то необъяснимого в душе. Хаос - только и приходило на ум. С Лидой такого хаоса я никогда не испытывал. Не был страстен? Наверное, был, но, даже занимаясь любовью, был как бы наполовину с ней, остальная моя половина словно была посторонним наблюдателем, скрупулезно анализирующим все и оценивающим. И это тоже нельзя было назвать любовью. А в один из дней, просматривая как-то фотографии из семейного альбома и увидев Лиду на фото времен наших первых встреч, где она еще узкоплечая, с тонкой шеей, я вдруг нашел, что до сих пор люблю именно ту Лиду, какой она была в прошлом, и поддерживаю в себе любовь именно к той с озорным блеском в глазах девчонке, которую встретил в далекие студенческие времена. Лида нынешняя дорога была мне постольку, поскольку носила в себе образ прежней Лиды. Эдакий современный Пигмалион, обманывающий себя эфемерным образом реальной девушки…
Когда я пытался время от времени намекать Лиде, что что-то изменилось в наших отношениях, что-то идет не так, Лида взрывалась, переиначивая все, перевертывая с ног на голову.
- А кто виноват? Кто виноват, что ты не чувствуешь больше ничего? Я ведь могла бы и родить, могла бы и в постели быть другой, но ты палец о палец не ударил, чтобы нам было хорошо: работать тебя не заставишь, подрабатывать тоже. Ты же набычился сразу, как я предложила тебе подрабатывать! Не ты ли кричал, что никогда не будешь на трех работах работать? Не ты? Не хочешь - не надо, но зарабатывай так, чтобы я и оделась и обулась как приличная женщина, и ела не как голодающая с Поволжья в гражданскую войну! Обеспечь, тогда и почувствуешь настоящее тепло!
- Ты ставишь условия? - не мог выдержать я такого напора.
- Да, ставлю.
- Раньше ты этого не делала. Да и выходила замуж вроде как за обыкновенного безденежного студента, разве забыла?
- Не забыла! Но выходила с надеждой, что этот человек не будет вечным студентом, а сумеет стать настоящим мужчиной и полностью обеспечить семью!
- Но я не виноват, что такое творится в стране, что всё рушится на глазах, разве не видишь?
- Вижу, прекрасно вижу, что тебе давно наплевать на меня! Ты просто свою лень и нежелание делать что-нибудь для семьи прикрываешь высокими материями! Но ими, извини, сыт не будешь! А раз так, не требуй и от меня чего-то большего!