Кажется, небо на западе слегка розовеет. На этом слое раньше рассветает, чем на других прочих, но именно сейчас Агата задает себе вопрос — сколько времени они целовались? Понимает, что да — действительно долго, никак не меньше часа, он уже даже успел будто бы случайно «задеть» пальцами её грудь, и она в отместку за такое нахальство прикусила ему губу. Сколько было тех поцелуев, слившихся в один? Двадцать? Пятьдесят? Агата хихикает, понимая, что действительно похожа на только-только отметившую совершеннолетие девчонку, которая чувствует себя голодной — ей ужас как не терпится всласть натискаться со своим возлюбленным, только так, чтобы папа из окна не увидел…
Генри, такой чуткий к переменам её настроения Генри, решает над ней сжалиться, чуть-чуть ослабляет хватку, выпрямляется. Его лицо настолько близко к её лицу, что они соприкасаются лбами, носами — и почти что губами, но в слове «почти» и заключается вся потрясающая чувственность этой ситуации. Когда от соприкосновения отделяют считанные миллиметры, кажется, что все твое существо раскаляется в ожидании, и чувствовать начинаешь так остро, как никогда раньше.
— Светает, — шепчет Агата, и Генри недовольно вздыхает.
По идее им надо расходиться. Общежитие этого слоя уже рядом — за одной маленькой аллейкой, общежитие Агаты на три слоя ниже. Однако расставаться с ним ей сейчас совершенно не хочется, не хочется расплетать этих теплых объятий, окунаться в холодную реальность.
— Могу ли я тебя проводить? — мягко спрашивает Генри, и его голос ласкает её кожу как нежнейшая кисть для пудры. Сказать, что её волнует его голос — ровным счетом никак не описать весь спектр её эмоций.
— Я думаю, можешь, — Агата смущенно опускает глаза. Она по-прежнему не чувствует себя сейчас умудренной взрослой женщиной (хотя вот тут она совершенно точно осознает, что льстит себе, как в оценке возраста, так и в оценке умудренности), оставившей позади смерть, нет, скорее школьницей из выпускного класса, которая гуляет с мальчиком и стесняется даже от того, что он берет её за ручку, но было в этом ощущении нечто удивительно упоительное, и от того, что её пальцы тесно переплетаются с пальцами Генри, перед её глазами мир слегка приплясывает. Как давно, как давно она такого не чувствовала. И чувствовала ли вообще? Прижизненный опыт вспоминать по-прежнему не хочется.
«Провожать» предстоит совсем недолго. Чтобы спуститься на три слоя вниз, нужно всего-то сжать пальцами жетон и, закрыв глаза, отсчитать три мгновения.
В парковых аллеях на слое Лазарета существенно людней, поэтому толком постоять и посмотреть друг на дружку не получилось. А еще тут было темнее — солнце здесь вставало на три часа позже. Агата не стала высвобождать пальцев из руки Генри, потянула его к общежитию. Пусть проводит её хотя бы до здания, пройдется вместе с ней по парковой дорожке, может быть, там удастся выкроить мгновение, чтобы вновь приникнуть к его губам.
— Какой этаж? — спросил Генри, задирая голову кверху.
— Семнадцатый, но мне нужно зайти забрать у дежурного ключи, — извиняющимся тоном произнесла Агата, — и, кстати, моя квартира с другой стороны.
Обустройством жилья для грешников занимались эйды. Строительством таких похожих друг на дружку зданий из серого и белого кирпича — некогда сами грешники. Зданий было много, их почему-то никогда не было с избытком и всегда на всех хватало. Квартирки у ангелов были небольшие, пара комнат и прихожая, столько места, чтобы не чувствовать себя угнетенным, но и пущего простора грешникам не предоставлялось, будто для того, чтоб они не забывали — Чистилище — их перевальный пункт, впереди — новая жизнь.
Нет, именно в тот момент, когда они подходят — у общежития стоит горстка вернувшихся из лазарета «братьев милосердия», которые не занимаются посещением демонов, но очень много времени посвящают молитвам об исцелении душ, глубоко пораженных демоническим ядом. Таких душ было немного — относительно немного, если брать во внимание общее количество «пациентов» Лазарета. Большинство пострадавших удавалось вернуть в строй за краткий срок, редко кто держался в лазарете больше нескольких недель, но на верхних этажах в огромных хранилищах стояли сосуды с практически померкшими душами. И годы молитв уходят на то, чтобы хоть капельку усилить их сияние.
Когда по ступенькам к дверям проходит Агата, за руку с демоном — да с каким демоном, парни давятся, кто словом — а кто-то и сигаретой. Агату провожают несколько пораженных взглядов, но самый цирк поджидает Агату в холле, у стойки вахтера.
В такое время вахтер обычно дрыхнет, прямо тут, опустив голову на столешницу, пользуясь тем, что наступило счастливое время между сменами в Лазарете, когда редкий работник припрется позже или раньше положенного времени. Ключи выдавать не нужно, можно и вздремнуть.
Однако, Эрик Даллас — прожженный вахтер, профессионал своего дела, спит чутко, поэтому к тому моменту, как Агата доходит до стойки, совершенно четко цокая по плитке каблуками, Эрик уже успевает не только придать телу практически вертикальное положение, но и разлепить глаза. И вот это оказывается самым неудачным его решением, потому что, увидев за спиной Агаты демона, даже хладнокровный Эрик Даллас от неожиданности кувыркается со стула и вскакивает на ноги с уже пылающим клинком в руке.
— Отвали от неё, н-нечистый, — отважно восклицает он, и кажется, повышенным тоном он надеется разбудить кого-нибудь из близлежащих комнат. Ну да, с исчадием ада он не справится, ни один, ни с поддержкой в лице Агаты, будь даже она готова её предоставить. Как бы то ни было, попытку вступиться за неё перед демоном Агата, разумеется, оценила.
Генри не двигается никоим образом, по лицу его пробегает ехидное выражение, будто он хотел было съязвить, но удержался.
Агата открывает, было, рот, чтоб затеять длинное пространное объяснение «Кто, что и зачем он тут вообще что-то делает», как за спиной кто-то дипломатично покашливает. Агата оборачивается — и видит Кхатона. Его видит и Эрик, и, кажется, это для его нервов оказывается даже слишком чересчур. Возможно, он даже быстрей Агаты соображает, что архангел, со скучающим видом устроившийся в углу холла, на диванчике и с книжечкой в руках, видел — сколько времени дрых вахтер, в то время как по служебному регламенту должен бы бдительно оберегать обитателей общежития. Эрик прячется за стойкой, явно желая прикинуться каким-нибудь элементом интерьера.
— Вы долго, мисс Виндроуз, — укоризненно хмурится Кхатон, а Агата сконфуженно улыбается. Ну да, они с Генри не очень-то торопились. Даже по парку к зданию шли медленно, будто на эшафот, желая продлить возможность подержаться за руки.
— Я не ожидала вашего визита, сэр, — чуть виновато произносит она, а Кхатон разводит руками, откладывает книгу, подходит к Генри и Агате.
— Мы волновались, — ровно отзывается он, будто это много объясняет. Затем бросает взгляд на Генри, чуть иронично поднимает бровь.
— Хартман, ты собрался позавтракать с девушкой или позавтракать ею?
Агата краснеет, от того лишь, что одной только фразой Кхатон уже положил её в одну постель с Генри, а демон натянуто улыбается, будто бы плохой шутке.
— Я провожаю, — спокойно отвечает он.
— Обижаешься, Хартман? — интересуется Кхатон, кажется, лишь для галочки.
— Вообще, неважно, что я чувствую, — произносит Генри, чуть мрачнея, — в конце концов, я — демон, я принципиально отличаюсь от всех обитателей чистилища как возможностями, так и всякими наклонностями.
— Да, насчет этого, — Кхатон кивает, — если заинтересован в помощи от срывов — ходи на экзорцизмы почаще. Если я правильно информирован — голод вашему брату они хороши отбивают.
— Правильно, — Генри вздыхает.
— Это тоже болезненно? — сочувственно спрашивает Агата. — Как и крест?
— Ну, слабее, — уверенно возражает Генри, — в первый день на кресте я понял, что боли не ведал вовсе.
— Ох, парень, — Кхатон дружелюбно хлопает Генри по плечу, — о боли не думай, боль-голод — это все лишь ощущения смертной оболочки. Поборешь её — поборешь и себя.
— Я буду стараться, — обещает Генри, и Агата не удерживается от смеха — таким тоном обычно маленькая Ханни после всякой проделки обещала их матери хорошо себя вести. Кхатон, кажется, тоже улавливает схожесть, потому что глухо хмыкает в кулак, пряча улыбку.
— Ну, вот не стыдно вам смеяться, праведники? — Генри корчит скорбную мину. — Я, правда, буду стараться. И вообще, я сейчас себе напоминаю мальчишку, которого выпустили из чулана. В чулан я, разумеется, снова не хочу, да и сознательности, надеюсь, мне хватит, чтобы не нарываться. Но надежды не очень надежная штука.
В вуали ночи (3)
Кхатон надолго не задерживается, лишь спрашивает парой фраз о самочувствии Агаты, оставляя у нее стойкое ощущение, что она чего-то не понимает (а иначе почему о такой мелочи беспокоятся за один вечер два архангела сразу), а затем спокойно кивает Генри и выходит из здания.
Эрик выглядывает из-за стойки с пришибленным видом. Видит Генри и снова пытается втянуть голову в плечи.
— Дыши, пацан, я съем тебя не целиком, только ногу откушу, левую — она у тебя самая аппетитная, — зловещим тоном обещает Генри, и где-то там за стойкой раздается нервный всхлип, кажется, Эрик не понимает, что это шутка.
— Генри — первый помилованный из Исчадий, — сообщает Агата, барабаня пальцами по дереву.
— Первы-ы-ый? — тихонько стонет Эрик. — А что, еще будут?
— Не знаю, — растерянно отзывается Агата. Она действительно не думала над этим, но почему-то сейчас вдруг ей становится чрезвычайно интересно — что будет, если она помолится за кого-то еще? Сколько еще на Поле таких, как Генри, которых просто боятся отпускать? И что же конкретно нужно Небесам для того, чтобы амнистировать кого-то серьезнее бесов?
— Ты мне ключ уже дашь или нет, — Агата стучит костяшками пальцами по стойке, и Эрик начинает суетиться. Огненный клинок в его руке не гаснет — и Генри раздраженно морщится от его мельтешения перед своими глазами. Наконец Эрик перерывает самый последний из ящичков с ключиками и бросает в ладонь Агаты маленький серебристый ключик.
— Спокойной смены, Рик, — напоследок бросает Агата и вытаскивает Генри обратно на улицу. Разумеется, в здании есть лестницы, но кому они вообще нужны, если есть крылья.
— Кажется, пора прощаться, — вздыхает она, а Генри удивленно поднимает брови.
— Почему тут, а не там, — он кивает наверх, на посадочные площадки, что есть на каждом этаже, заменяя привычные в смертном мире балконы.
— А как ты туда поднимешься? — удивленно уточняет Агата. Ангельские крылья — воплощение чистой совести их носителя. Чем больше грехов её пятнает, тем тяжелей вес, ложащийся на плечи всякий раз при полетах. Многие привыкают — да что там, все привыкают, ведь крылья — основное преимущество ангелов перед демонами, у демонов их попросту нет. Существует версия, что при первом перевоплощении в демона попросту теряешь возможность пользоваться крыльями, многие строят версии по поводу того, что, мол, демоны слишком слабы, чтобы выдержать чудовищный вес собственного греха.
Генри загадочно ухмыляется, делает шаг назад, а затем прикрывает глаза.
За его спиной сгущается чернота, на краткий миг даже кажется, что у его лопаток сконцентрировалась сама ночь, но затем она приобретает форму. Форму огромных, блестящих крыльев, похожих на крылья летучей мыши. Он рисуется — он совершенно точно рисуется, потому что он с непроницаемой — такой чуждой на его лице улыбкой шагает к ней, прихватывает за талию и взмывает в воздух.
Агата взвизгнула — больше от неожиданности, чем от страха, но ей и простительно, когда ноги вдруг резко теряют опору, когда неожиданно оказывается, что тебя и землю разделяет десяток футов — в этом случае простителен страх. Она бы налупила этого негодяя, что тихонько смеется над её испугом, хоть даже ладонями по плечам, но для этого необходимо оторвать эти самые ладони от этих его чертовых плеч и повиснуть только на его руках. Нет, этот подлец её удержит, в этом нет никаких сомнений, но лишний раз поощрять подобные выходки совершенно не хочется.
— Ты издеваешься? — яростно выдыхает Агата, ловя его взгляд.
— Совсем капельку, — примиряюще шепчет Генри, — ну скажи мне, как отказаться от лишней минуты объятий?
— Мог и предупредить? — бурчит Агата, практически сразу теряя в злости. Она в принципе не особо умеет злиться, из неё ярость испаряется практически сразу. А его голос звучит нежно, сложно злиться на такое.
— Прости, птичка, — улыбается Генри своими невозможными губами, сейчас, когда она смотрит на них, у неё снова пересыхает по рту, в груди снова начинает копошиться жар.
На площадке для приземлений почти как балконе, вот только перил нет — они обычно только мешают. Генри приземляется мягко, испаряет крылья, но не двигается с места, не ослабляет объятий. Просто стоит и смотрит. Будто ждет, что именно она с ним попрощается, и это совершеннейшее свинство с его стороны — такого от неё ожидать. Она не хочет говорить это снова, теперь уже окончательно. Не хочет выбираться из его уютных, теплых объятиях, в которых чувствует себя куском масла, оказавшимся вдруг на солнцепеке — вот-вот растечется в лужицу.
Пальцы Генри нежно касаются её ушка — черт возьми, кажется, что даже если он поцелует её в затылок — у нее уже случится чувственный шок, а сейчас она тихонько втягивает в себя воздух, чуть прикрывая глаза. Как же тяжело, как же тяжело осознавать, что чем дольше она тянет — тем неумолимей становится необходимость сказать ужасные слова «До завтра»…
— Может, предложишь мне чаю? — Генри говорит эти слова с настолько хитрым выражением лица, что кажется, что он предложил как минимум план по свержению английской королевы.
Чай — это хорошая идея. И почему она собственно не пришла ей самой? Наверное, потому что у нее в голове сейчас такие сквозняки, что мысли не рискуют выбраться из своих уютных домиков. А все его руки… И губы… И подбородок… Короче говоря, это все он виноват, да.
Тем не менее Агата смущенно краснеет, улыбается — даже чересчур радостно, спешно бросается к своей двери, возится с ключами. Светоч под потолком зажигается, стоит только ей войти в комнату. Генри чуть морщится, входя за ней, так же, как и она, оставляет ботинки у двери, оглядывается.
— Ничего себе… — присвистывает он.
За семь лет в Чистилище Агата извела столько бумаги и холстов, что даже жаль ресурса великих эйд, которые обеспечивают своими возможностями грешникам доступ к желаемому.
В её квартирке собрано не все, лишь около трети, часть портретов рассосалась по их оригиналам, часть — была признана недостойной хранения и сожжена. Но тем не менее даже оставшегося объема рисунков достаточно, чтобы впечатлиться. Картин на стенах мало — большинство просто лежат (и валяются) на полу, приставленные к стенам, ножкам стола, спинке кровати. Почетного места на стенах удостоились лишь пять штук пейзажей, да один лишь портрет, который Агата водрузила напротив кровати. Просто потому что этот портрет ей действительно был нужен.
— Дочь? — осторожно спрашивает Генри, глядя на маленькую девочку в желтом платье в белый горошек, что тянется пальцами к столу, пытаясь стащить с него конфету.
— Сестра, — отзывается Агата и убегает в соседнюю комнату за чашками. Когда она возвращается — Генри стоит у ее рабочего стола и сунув руки в карманы, будто подчеркивая, что он ничего не трогает, смотрит на незаконченный эскиз.
— Извини, — Агата торопливо собирает со стола карандаши и утягивает из-под носа Генри изучаемый им лист, — он не закончен.
— Ты рисовала меня? — недоверчиво спрашивает Генри, поднимая взгляд на Агату, и она вновь (в который раз за этот вечер?) заливается краской.
— У тебя лицо… очень выразительное, было сложно удержаться, — Агата не то чтобы робеет, просто не любит показывать портреты до их готовности. В Чистилище ко многим вещам начинаешь относиться легче, поэтому нет ничего страшного что он видит.
Генри выглядит опешившим и, кажется, впервые за вечер теряет контроль над ситуацией.