***
Эта боль навсегда запомнится мне. Тот день, когда Макс предал меня, опорочив и смешав с уличным дерьмом, с чем-то совершенно ненужным, жалким и таким тупым. Я валялся на грязном матрасе как бездушная кукла, а Макс лишь снова ударял меня куда-то в живот, крича:
— Что ты чувствуешь, маленькая мразь?
Его кроссовки давно стёрлись, но он всё равно продолжал в них ходить. Каждый день они при нашей встрече были запачканы чем-то грязным. Макс не жалел их, постоянно проверяя на прочность, ударяя стекло, стены, вступая в слякоть. И лишь иногда, обычно в холодные дни, он надевал коричневые берцы, которые снова становились грязными.
Сейчас я чувствовал себя как эти чёртовы кроссовки. В грязи, весь исцарапанный, такой же потрёпанный и уставший. Эти жалкие кроссовки явно желали ему отомстить. Как и я теперь.
— Что ты чувствуешь?! — барабанные перепонки уже разрываются от его оглушительного ора, а я всё тараторю одно глупое предложение:
— Холод, тишину, боль! Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! Ненавижу! — всё тело ноет от его ударов, откуда-то уже льёт кровь, пачкая тело ещё больше этого старого матраса.
В этот момент я хотел лишь одного: раздробить его поганое тело пилой, молотком, перемолоть в мясорубке, оторвать ему все пальцы, вырвать волосы одним резким движением, выдавить его глаза и сжать их в руке до боли, переломать его кости, сжечь их на костре и выкинуть оставшийся прах свиньям в корм. Я бы с упоением наблюдал за тем, как эти мерзкие животные поедают свою пищу, смешанную с прахом не менее уродливого внутри человека.
Для зарождения любви порой необходимы десятки лет. Ненависть загоралась в моём теле уже лишь от одной мысли. Разум терялся где-то в мечтах о смерти Макса, в то время как глаза закрывались, а тело ослабевало каждую секунду сильнее.
В тот день я отключился лишь с одним предложением и с такой же мыслью: «Я убью тебя».
***
И зачем-то я считал каждый его удар про себя, разделяя их на группы. Итого вышло восемьдесят слабых и одиннадцать сильных, доводящих до дрожи и судорог во всём теле. Его голос уже давно начал срываться от крика.
— Скажи мне, что ты чувствуешь! Ну же, скажи!
Мысли путались, и я едва мог говорить. Ещё один сильный удар пришёлся в живот, отчего я закашлялся и начал задыхаться, харкая то ли кровью, то ли собственными зубами ещё от прошлого сильного удара в челюсть.
И за эти, кажется, несколько минут или часов я не стал ненавидеть его. Мне так захотелось прижаться к нему, спросить, что я сделал не так, чтобы больше не поступать так никогда в жизни.
— Люблю тебя. Вот, что я чувствую… — губы сейчас явно синие, говорить ужасно сложно, голова вот-вот разойдётся по швам или взорвётся, но я несколько раз повторяю то, во что до конца не верю. Я основывался лишь на том, что ощущаю каждый раз, о чём думаю…
Удары прекращаются. Джо давно отлетел куда-то в сторону после попытки защитить меня и больше не вставал. Глаза закрываются, слипаются.
Его горячие руки опускаются на мою талию, проходятся по местам ударов, заставляя меня вскрикивать снова и снова, а потом останавливаются за моей спиной. Нэйт притягивает к себе, усевшись рядом на этот деревянный пол, качает меня из стороны в сторону, поглаживая по голове.
— Прости, пташка, прости, я так ошибался… — ему говорить тоже сложно. С каждым словом он хрипел всё больше, пока не закашлялся и просто не замолчал, гладя меня по волосам и повторяя одни и те же слова, кашляя после каждого.
Его руки гуляют по моему телу, а я лишь сдавленно хриплю и стону от прикосновений. Кости ломит, каждая клетка тела сейчас горит и пульсирует, но его руки позволяют унять эту боль, позволяют отстраниться от плохих мыслей и закрыть с упоением глаза.
Шёпот так сладко проезжается по слуху, будто даря какое-то наслаждение после этих криков:
— Прости, пожалуйста, прости…
Кашель вдруг въедается в горло, а тело в судорогах вздрагивает, и я буквально становлюсь обмякшим в его руках. По спине течёт что-то горячее.
— Прости, прошу тебя… — и каждое слово слышно всё тише. Взгляд будто затуманивается пеленой. Знакомые птицы щебечут что-то, приплывает вечно немой собеседник, погружает моё, почему-то, безвольное тело на лодку и спокойно уплывает вместе с ним.
Я так хотел остаться.
Глава 9
Две тысячи тринадцатый год.
Его кровью была наполнена ванна. Эти жирные волосы теперь стали мокрыми и слипшимися, глаза были раскрыты и мутны, как у мёртвой рыбы; рот был открыт, из него торчал жалкий обрубок, некогда бывший языком.
Меня всего трясло от одной лишь мысли, что я наконец совершил то, о чём так долго мечтал — убийство. Настоящего человека. И прямо сейчас, смотря в его уже пустые глаза, я понимал, что это чувство не сравнится ни с чем другим. Во рту был привкус чужой крови, а из вены жертвы уже не так активно текла кровь. Чужая плоть так уязвима, чужие эмоции и чувства так легко сломать в один миг. Совсем недавно он и подумать не мог, что из поцелуя всё выльется в его лежащий труп в белой ванне.
Дело оставалось за малым, но самым важным делом, — спрятать труп. Нести его среди этой холодной ночи в лес было очень тяжело, я постоянно спотыкался о корни деревьев, чертыхался, кидал его на землю и снова принимался за дело, вытирая пот со лба.
И лишь придя домой под утро и мельком взглянув в зеркало, я понял, что мои волосы из тёмно-русых превратились в белые. Я в неверии дотронулся до них и лишь спустя несколько минут до меня дошло, что я полностью поседел. Удивлённый взгляд матери, только проснувшейся, дал понять, что я вижу не галлюцинации, а реальность в отражении. Вспоминаю, как быстро застегнул наручники за спиной Макса буквально за одну секунду и почувствовал мурашки по коже от одной мысли, что мне придётся убить того, с кем я дружил уже много лет. Убить того, на кого я ровнялся всю жизнь, убить того, кого я…
— М-милый, что произошло? Ты… Что с твоими волосами? — прерывает важные мысли бесполезное существо и оказывается оттолкнуто мною через пять секунд.
Бегу в комнату и закрываюсь там на несколько дней. Беззвучно забиваюсь в угол и беспрестанно смотрю на свои руки, каждый раз зажмуривая глаза от боли в области сердца. Его улыбка могла поднять мне настроение, испорченное самыми ужасными событиями, его голос способен был вытащить меня из самого беспросветного дерьма, творившегося в моей жизни, а его руки всегда так кстати оказывались на моих волосах и гладили их, повторяя мне, что всё будет хорошо. Я верил. Правда верил, наивно глядя на эти белоснежные зубы, в эти зелёные глаза цвета, которые сейчас уже, наверное, выедаются червями или по-прежнему остаются лишь каким-то мутным отголоском прежнего красивого цвета.
Открываю дневник и достаю из кармана ветровки свой полароид и фотографии. Кровь Макса имела тёмно-алый оттенок. Красивый тёмно-алый оттенок… Мне двадцать лет, а я, забившись в углу, с теплотой в душе и с болью в сердце вспоминаю человека, который изнасиловал меня, ищу ему оправдания и выгораживаю перед самим же собой.
С того дня всё изменилось. Слишком сильно изменилось; теперь даже небо имело для меня особый оттенок, а фотографии стали частью моей жизни. Я старался запечатлеть всё, что только видел, потому что был уверен, что через секунду могу забыть совершенно всё, что только знаю. Я утопал в чужой крови и мечтал искупаться в ней. Каждый день новые животные, на которых я старался выместить всю скопившуюся ярость, выплеснуть абсолютно всё, что так надёжно закопал тем днём в могиле. Земля полностью поглотила меня тогда вместе с тем трупом. Логично, потому что в какой-то степени Макс был частью моей жизни, вернуть которую я уже никогда не смогу, как бы не пытался залечить эту рану, как бы не пытался заменить боль новыми убийствами… Мне нужен был он. И мне нужны были новые убийства.
***
В доме всегда тихо, особенно этой прекрасной ночью, когда дышалось особо легко. Я вышел на улицу и стал медленно курить сигарету, наблюдая за дымом, внимательно и чутко стараясь прочувствовать, как этот самый дым слегка жжёт горло при очередном вдохе. Кажется, я уже очень давно не ощущал что-то настолько остро и ясно, что от эмоций даже закружилась голова, всё вокруг завертелось и я начал истошно смеяться, вскинув руки вверх и наслаждаясь этой ночью.
— Небо! Слышишь? Поглоти меня! Этот мир не достоин носить меня! — орал я во всё горло, даже не беспокоясь, что кто-то услышит, потому что дом находился в далёкой глуши от дорог и городской суеты.
Хотелось сейчас взлететь и на секунду мне показалось, что это возможно, потому что я отчего-то подпрыгнул, стараясь достать до звёзд, что светили так ярко.
Несколько минут назад я убил своих родителей.
Достал топор из кладовки, зашёл в родительскую комнату и зарезал их к чёртовой матери. Матери… Помню этот её взгляд перед моментом смерти, потому что она проснулась от капель на лице, которые разбрызгались из груди отца. Этот взгляд будто кричал: «Сын, разве ты на такое способен? Разве ты хочешь убить собственную мать?»
Способен, мама. Хочу, мама. С самого сознательного возраста я мечтаю вонзить нож в твоё горло и напиться твоей крови.
Поэтому, ухмыльнувшись, я вонзаю топор в её быстро вздымающуюся грудь и наблюдаю, как жизнь в её глазах постепенно угасает, как она сначала тянется руками ко мне, будто пытаясь проверить, действительно ли это я, — её сын — только что лишил её спокойной и тихой жизни. Жизни в этом грёбаном розовом фартуке, который постоянно пачкался от муки, ведь она так любила делать блинчики и оладьи на завтрак. Любила делать переслащённый чай, от которого во рту становилось противно и тянуло блевать.
Гляжу с улыбкой на её шею, в одурманенном состоянии приближаюсь. Кусаю её, кусаю, пока не чувствую металлический привкус во рту. Совсем не сладко. Вот, мама, каким должен быть чай. Не приторным и не вязким от количества сахара. Жадно глотаю кровь, откусываю кусок плоти и выкидываю, вновь прильнув к шее. Пью эту кровь, словно пытаясь напиться за все те года, когда я лишался по утрам этого чёртового чая.
И сейчас, стоя на пороге с сигаретой во рту и засохшей кровью у рта, я чувствую себя абсолютно счастливым. Грудь переполняет, в мыслях до одури ясно, а в теле лёгкая расслабленность.
***
Их тела я спрятал за домом, там и закопал. Каждый день меня переполняла радость, но свет стал пугать. Я заколотил все окна в доме досками, чтобы ни капля света не смогла попасть в дом, а вскоре и вовсе заделал их насовсем. Так я чувствовал себя спокойнее, потому что во всей моей жизни не было места свету.
***
Каждый месяц я выходил на «охоту» в поисках новой жертвы. В основном искал в соседних городах, но в этот раз решил пойти против системы и забрёл в ближайший город, чтобы просто осмотреться там.
Маньяки никогда не убивают вблизи места жительства. И я не планировал убивать в этот раз. Если бы не этот взгляд.
Вечерние улицы давали отдохнуть глазам, я привычно натянул капюшон и любимую маску, чтобы лишний раз не светить своё лицо. Это случилось осенью. Я брёл по ночному переулку и заметил его, идущего мне навстречу. О, эти глаза… Я увидел в них столько жалости, столько боли, столько усталости от этого мира, столько бренных мыслей и безнадёжной мечты… На его плечах был потрёпанный портфель, руки были покрасневшие от холода, а его волосы, казалось, были настолько мягкими, что ощущались бы, как облака. Почти невесомо и незаметно шагнул чуть правее, чтобы идти ближе к нему, я глубоко вдохнул и растворился в этом запахе. Я остановился рядом с ним и взглянул ему в глаза, которые были опущены вниз. Он столкнулся со мной и поднял свой взгляд, полный отчуждения и мук. Я смотрел на него сверху вниз и был уверен, что ему необходима защита и любовь, которой ему, кажется, так сильно не хватало… Ещё несколько минут назад я всего лишь был в переулке, в котором просто наслаждался очередными мучениями какого-то потрёпанного уличного кота. Я выколол ему один глаз и насмехался, когда уродовал его хвост. А сейчас я стою перед каким-то парнем и поверить не могу, что кто-то может пахнуть так же, как то, что творится в моей душе. Так по-чёрному приятно, так смертельно опасно и дурманящие прекрасно.
— Вам что-то надо? — поднимает безразличные глаза и глядит на меня. Отрицательно мотаю головой и отхожу, не в силах сказать что-либо ещё.
В тот вечер я пошёл за ним, следуя по пятам к его квартире. Как же хорошо, что он жил на первом этаже, и я мог спокойно наблюдать за ним.
Той ночью начался дождь, льющий большими каплями прямо на капюшон, но я упорно стоял под его окном и наблюдал. Он заходит в квартиру, привычно кидает портфель в сторону и, сев на колени, притягивает к себе любимого кота. Лишь через несколько дней слежки я понял, что это был тот самый кот, над которым я издевался перед нашей с ним встречей. Он так ласково с ним обращается. Постоянно аккуратно гладит его шерсть, чешет за ушком и шепчет ему что-то, иногда сидя так часами и просто разговаривая, разговаривая, разговаривая, изливая коту душу. Я бы хотел выслушать его, хотел бы узнать то, что так его тревожит.
Наблюдая за тем, как он устало прижимается к животному, я в очередной раз убеждаюсь, что кот — это самое дорогое для него. Капли стучат в окно, мешая обзору, я наспех стираю их и начинаю смотреть, как в комнате начинают переодеваться.
Его тело покрыто небольшими шрамами в нескольких местах, а на плече у него след, точно оставшийся от окурка сигареты. Он надевает чёрную футболку и домашние шорты. Достаю из кармана фотоаппарат, навожу камеру на его лицо и вздрагиваю, обнаружив в объективе шипящего кота. Быстро приседаю, видя, что он направляется сюда, чтобы снять с подоконника кота.
Сердце бешено колотится. Ещё секунда и я был бы замечен с поличным, чего мне совсем не хотелось.
Просидев на корточках с минут пятнадцать, я, наконец, решаюсь встать и снова взглянуть в окно, в котором теперь протекала вся моя жизнь и её причина. Он тихо улёгся на диване и закрыл глаза, тяжело вздохнув и положив руку под голову. Кот удобно примостился рядом: тело его постоянно подрагивало, из-за чего я понял, что животное мурлычет хозяину на ухо. Казалось, будто он поёт спящему колыбельную, успокаивая и вверяя в то, что всё будет хорошо, надо лишь закрыть глаза и полностью расслабиться.
Я не чувствовал себя так глупо никогда. Хотя, наверное… Наверное, в нём я нашёл замену Максу. И я твёрдо решил, что буду оберегать его и не позволю себе к нему прикоснуться никогда в жизни. И я сам не заметил, как обрёк себя на величайшие муки в своей жизни, с которыми я ранее не сталкивался.
Каждый следующий день стал адом на земле. Единственное, что я делал, — это полностью слился с жизнью моего нового смысла во всех отношениях. Я стал подобно тихой мышке, которая постоянно следует по пятам за одним человеком, преданно глядя на него. Я никогда не подходил ближе, чем на десять метров. Мне кажется, что этот барьер в расстоянии позволял моим остаткам разума здраво мыслить, а не накинуться на него и не… Сглатываю. Я уже давно разузнал всё о его жизни: Адам, учится на факультете информационных систем, подрабатывает официантом и каждый день со вздохом возвращается домой позже десяти вечера, приходит домой, устало кидает портфель в угол и плачется своему единственному другу — коту Джо, предпочитает сидеть возле окна и делать какие-то пометки в тетради, иногда рисуя там мелкие рисуночки: будь то грустный человек, потерянный оленёнок или истерзанная мордочка кота с одним глазом. Он любил кофе и ненавидел апельсиновый сок. Он обожал прохладные дни и никогда не накрывался одеялом. Даже когда было холодно, он весь сворачивался в комочек, но одеяло из старого шкафа не доставал.
Адам стал неотъемлемой частью моей жизни. Он стал моей жизнью. Каждый день я делал снимки: когда он шёл с работы, пил кофе в местном кафе или спал. Больше всего мне нравилось наблюдать за тем, как он выплакивался Джо. В такие моменты он выглядел особо уязвимым, и я получал нестерпимую боль, контролировал себя лишь из каких-то ничтожных остатков сдержанности, но всегда оставался стоять на месте и делать новые и новые фотографии, которые потом окажутся вложены в мой дневник, который вёлся с детства.
С некоторыми фотографиями я проводил ночи. Целовал их беспрестанно, мечтая, чтобы образ с плёнки ожил и оказался передо мной…