Я спросил его:
— Долго пробудете в Москве?
Он ответил:
— Завтра уезжаю. Под Сталинград. У нас, среди летчиков, есть такое животрепещущее мнение, что за того старика, который по полю через фронт полз, не совсем еще отплачено. Надо работать.
10 марта 1943 года
НА КУРСКОЙ ДУГЕ
1. По военной дороге
Автомобиль «Додж», широкоплечий, голубовато-серый, выносливый, хотя и весьма прожорливый по части бензина, проворно и совершенно спокойно вбежал в город. Глядя на него, я думал, что иные машины, помимо исправного выполнения того, что им поручено человеком, вносят в свою работу нечто психологическое. Вот этот солидный «Додж», придуманный, по-видимому, одним из положительных героев Диккенса, того и гляди скажет: «Я уверен в удачном завершении моего дела, да и вы тоже, по-видимому. Приятное соседство, чрезвычайно приятное! Я бы с удовольствием протянул вам руку, но она в масле и пыли».
Красавец город — недаром же ему дали такое гордое имя: Орел! — лежал по обеим сторонам реки, раскинув беспомощно свои крылья, с перебитой шеей, с раздробленной головой, с потускневшими глазами…
К городу мы пробирались через окопы, лохматые от трав, от колючей проволоки. Кое-где возле окопов валялись обнаруженные и обезвреженные мины. Их желтое чрево цвета мокрого речного песка было выворочено. Подальше, в поле, торчали разбитые танки. Они похожи на глыбы камня, камня, из которого неумелый, но с большими претензиями скульптор хотел выбить памятник — попробовал, да бросил. Отчетливо виден крест — единственный знак, которому суждено остаться на память о германской попытке завоевать всемирное владычество.
Уже там, в поле, стало понятно, что нам не суметь полностью описать, как был взят нами Орел. И мы сами себя, внутренне, старались освободить от этой трудной и, разумеется, невыполнимой сейчас задачи. Мощь, проявленная при взятии Орла, была столь велика и прекрасна, что дух захватывало!.. Эпическая сила событий требовала времени, размышлений. Надо было отойти — и во времени и в пространстве, как отодвигаются слегка от картины, когда хотят рассмотреть ее целиком. Я понимаю, что сравнение это тривиальное и не всегда верное, но в нем есть кое-что от истины, от уважения к подвигу человека, к его героизму. Вот почему я желал сосуществовать в этом подвиге, хотя бы в самой малой степени, тем более, что подвиг русских людей продолжался и мы видели его на каждом шагу. Где-то поблизости пролетали немецкие самолеты, в Орле то и дело слышались взрывы мин замедленного действия, мимо нас везли снаряды, шли войска, возле шоссе торчали вешки, воткнутые еще немцами… Наступление Советской Армии продолжалось!
Орлы прекрасного бессмертного Орла — орлы русской доблести и славы — стремились на запад. Всей душой отдавшись этому стремлению, мы шли с ними рядом, с ввалившимися от бессонницы глазами, дыша благовонной пылью летних дорог, отрывисто занося свои чувства и мысли в записные книжки, счастливые этой отрывистостью, так как в ней стучал для нас глухой и тайный метроном будущего, творческого будущего!
Красавец город разрушен? Да, разрушен.
Но уже слава — бессмертная слава Орловской победы — поднимает его, и он встанет. Не перебита его шея, не раздроблена голова, не потускнели глаза! Его сыны, могучие его орлята, с острыми молодыми глазами и дерзкими когтями, поднялись над крутыми и морщинистыми тучами и бросились неистово на врага. Враг хлопотно топчется, озирается, дрябло отвисли его щеки, побледнела мясистая и уже много лет багровая от выпитой крови шея. Горе тебе, Германия, горе тебе, фашизм!
2. Дивизия идет вперед
Брянскими лесами вдоль фронта идет 380-я Орловская дивизия. Мне не говорят о задаче, которую дивизии предстоит выполнить, да и зачем мне знать! Я знаю вполне достаточно — дивизия двигается на врага, Орловская операция ощущается ею как операция вчерашнего дня, и оттого лица у всех сияющие, веселые и нежные. Одно плохо: по чувству — Орловская операция происходила вчера, а как рассказывать о вчерашнем? Поэтому рассказы о взятии Орла — без того лоска, который накладывается временем. Я беллетрист, привык к лоску времени, к благословенно-медленному течению мемуаров, поэтому я недоволен. Я часто спрашиваю у командира дивизии полковника Кустова:
— Как же было то-то и то-то в Орле?
Он делает широкий жест, словно бросает, сея, горсть зерна:
— Так же как и здесь. Приглядывайтесь. Глядите на орлов!
Дивизия идет ночью. Когда мы из лесу выходим в поле, явственно обозначается линия немецкой обороны; ракеты, пулеметы, орудия, минометы вычерчивают в темном, слегка дождливом небе багрово вздрагивающую полосу огня.
Трепетно поблескивает под молодым месяцем поле. В глубину беспечного неба стремятся облака с радужными от взрывов краями. Пехота тяжело шагает по ухабистой и, пожалуй, чересчур мягкой дороге: спать бы на такой перине, а не ходить — настолько дорога взбита, изрыта, исхожена.
Но до сна ли тут? Я не слышал слова «сон». Вместо «опит» говорят «отдыхает». Да так оно и есть! Не имея возможности спать ни восемь часов, ни шесть, человек отдыхает четыре — пять, чтобы снова приняться за тяжелый труд войны, чтобы совершенно лишить противника не только сна, но и отдыха. И не только отдыха, но и возможности передвигать ноги!
Ночью здешние леса таинственно прекрасны. Сколь ни рубили их немцы, сколь ни жгли, по-прежнему поднимаются вверх могучие сосны, по-прежнему сладко и проворно шелестят вольные березы, и усатые дубы так огромны, что вокруг них в тени уляжется целая деревня. Душистым, мягким, осенним уже запахом веет от леса — и вспоминаешь детство, старину, которой всегда оно овеяно, старинные предания, и кажется, что ты сам живешь в бессмертном предании.
А разве оно не так? Разве не вечным преданием останутся в памяти потомков наших эти леса, навевающие на немцев губительно слепой ужас? Разве не навечно сохранятся песни о солдатах и партизанах, сражавшихся за отчизну в этих лесах, сражавшихся с мужеством и умением необычайным, с тем же умением, с которым они подходили к Орлу и брали его!
Когда мы приехали в штаб армии, он находился в одной из деревень на границе Брянских лесов. Перед деревней — речка с плоскими берегами и такой же плоский деревянный мост. Здесь во времена немецкого полонения стоял огромный, в четыре человеческих роста, щит с надписью по-немецки: «Внимание! Опасность! Партизаны!» Но мало надписи. Неподалеку от моста немцы выстроили деревянные блокгаузы с бойницами и резко угловатыми башнями вроде тех, какие мы видели в детстве в иллюстрациях к Стивенсону и Куперу. И опять-таки мало им блокгаузов. Защищаясь от ужаса леса, немцы обнесли крайние дома деревни тройным забором, земляным валом и колючей проволокой.
А разве не богатырским преданием веет от этой дивизии, что под мелким и прозрачным дождем шагает по лесным дорогам? Издалека шла она, чтобы затем огненно-яростным тараном прорвать оборону немцев на реке Зуше, громить их до самого Орла, войти в Орел и стать отныне «Орловской»! В этой дивизии полторы тысячи орденоносцев и медаленосцев. Полторы тысячи подвигов — разумеется, не считая тех, что остались неучтенными.
3. Беседа на поляне
Ночь была свежая. Пала обильная роса, и монотонные листья осин, окружающих полянку, словно покрыты лаком. На поваленных осинах сидят пятеро: поэт П. Антокольский, гранатометчик азербайджанец Аджаров, связист сибиряк Петр Травков, старший лейтенант узбек Керим Умаров и я. Дивизия скоро выйдет на марш, времени у нас мало, хочется обо всем расспросить: нам — о том, как бились за Орел, им — что делается в тылу. В лесу тишина, а мы говорим громко, как в трамвае.
— В чем же ваша работа? Ну, расскажите хоть, за что вы получили орден Красной Звезды, — спрашиваю старшину связиста П. Травкова. — Вы все норовите про других.
— Какой же мой подвиг? — отвечает старшина. — Вы лучше Аджарова спросите. Вот у него подвиг! Захватили конюшню, а там сбоку — дзот мешает. Аджаров думает: покончу с ним. Подкрался к самым дверям — и как только не страшно человеку! — метнул в дзот две гранаты, — только щепки да тряпки. Пятнадцать, что ли, уложил их, Аджаров?
— Пятнадцать, — говорит, улыбаясь, Аджаров.
— В азарт вошел? — И связист отвечает самому себе: — Без азарта тут нельзя. Я так считаю, что Аджаров видит — конюшня, а он коней любит. Ты любишь коней, Аджаров?
— Коней все любят.
— Не все. Мне, к примеру, ближе к сердцу корова. Конь — он капризный, его дрессировать надо, а корова — она мыслящая животная, ее даже в цирк не пускают, потому что не дрессирована, она с первого слова все, что надо, делает: поймет, и нет на нее интересу смотреть.
Разговор заходит о цирке, о дрессировке, о животных. Поболтав малость о весело-душистой арене цирка, о смышленых животных с влажными глазами, мы снова возвращаемся к войне. Травков продолжает:
— Война. С войной шутить не полагается. Она смерть любит. И приходится нам против этой ее любви бороться. Нелегко. Прямо скажу, трудно. Я до того, как на войну попал, и не знал, что так трудно. Вот, скажем, великое ли дело — связь. Почтальон! Песенки про тебя поют. А тут не песенка.
Он смотрит в землю, шевеля по сухой траве веточкой, которую все время держит в руке. Лицо у него сосредоточенное.
— И для тебя и для других героев — смерть, если у тебя связь плоха и если ты смерти страшишься. Вот и вся правда! Скажем, порывы провода в лесу от снарядов, минометов, проезжающих. Тянешь ты линию, бегаешь от одного порыва к другому. Жарко. Голоден. В поту. Но главное — не сдавайся. Почему? Почему ты не сдаешься? Потому что посмотришь на бойца и удивишься.
— То есть поймешь подвиг бойца?
— Вот-вот.
— И сам без труда свершил свой?
— Точно, — говорит он любимое сейчас всеми слово. — Если ты пожалел человека и удивился на него, твое дело верное. Ты по звуку чувствуешь, куда снаряд идет, ты сумеешь в ямку припасть, осколки мимо пролетят, и хоть встанешь, как дурной, но держать свое дело будешь бесперебойно. Полное, великое при тебе счастье.
У Керима Умарова огромные и твердые ресницы. Глаза на смуглом лице глубоко впавшие, а тонкий нос и губы словно еле намечены. Ему двадцать девять лет. Он окончил машиностроительный институт и был помощником главного инженера на шелкомотальной фабрике в Узбекистане. В ноябре 1941 года окончил Алма-атинское пехотное училище и затем «пятнадцать дней прямо в двадцати километрах от академии Тимирязева защищал Москву», — говорит он. Потом — бои под Ржевом. Здесь у немцев взял аэродром, самолет, пленных. Опасные места. «А если опасные, давайте побольше патронов», — говорил он, брал патроны и шел в бой. Ранили осколком. В боковом кармане, против сердца, лежал комсомольский билет. Он показал мне его. На билете еле разберешь: «Фрунзенский район города Ташкента». Много раз сталкивался с немцем «рубашка к рубашке» и…
— И?..
— Я его убивал. Он много раз ходил в атаку. Я его всегда убивал.
Его карие, очень нервные глаза темнеют:
— Когда его гнали под Москвой, я видел его работу: дом жег, девочку… нестерпимо вообще. Когда я вижу немца, я не хочу его живым видеть. Я еще в Ташкенте это предчувствовал, сам пришел в комиссариат, сказал: «Вези на фронт, иначе я стреляю себя!» На фронт не привезли, повезли в училище: учись. Зачем учиться? Я хотел рядовым! Нет, нельзя, инженер. Хорошо. Сколько учиться? Полтора года? Я закончил училище в два с половиной месяца!
Он действительно нетерпелив и горяч. Мне уже про него рассказывали прежде. Его несколько раз представляли к наградам, но как-то получалось, что награды эти миновали его. Не честолюбие в нем взыграло, нет, а то, что он неправильно рассматривает самого себя. В беседе со своими друзьями лейтенант Умаров сказал: «Разочаровался я в своей боеспособности. Хочу обвязать себя гранатами — и под „тигр“! Посмотрю — выдержу ли?» Полковник Кокорин, заместитель командира дивизии по политчасти, вызвал лейтенанта к себе и сказал: «Какой нынче год?» — «Сорок третий», — отвечает Умаров. «Почему же вы, лейтенант, хотите воевать способами сорок первого? У нас теперь есть другие средства уничтожения врага. И, кроме того, вы нужны в роте. Помните: перед вами Орел».
Двенадцатого июля, после того как почва для сражения за Орел была вспахана нашими двумя тысячами орудий, войска пошли в атаку.
Приведу выдержку из официального сообщения: «Командир стрелковой роты старший лейтенант Умаров первый со своей ротой ворвался в траншеи противника в районе Вяжи, выбил его из укрепленного пункта и неотступно преследовал врага, уничтожая его живую силу. Когда шел бой за деревню Затишье, Умаров охватил противника с флангов, атаковал его и ворвался в деревню. Своими умелыми действиями Умаров решил исход боя на этом участке».
Умаров был ранен. В госпитале его догнали два ордена: Александра Невского и Красной Звезды.
— Но что орден? — говорит он тихим голосом. — Я орден вижу как отметку о мести, а не сам по себе. У меня жена, двое детей: пяти и двух лет. В сорок первом году они были убиты бомбой возле кино «Ударник» в Москве. Немецкой бомбой, с самолета. Когда иду в бой, вспоминаю жену, детей. Жена была у меня русская, а моя мать — узбечка. Жену она очень любила, детей тоже. Когда узнала о смерти, сошла с ума… Убью много немцев! Пистолет с собой не ношу, мало патронов. Ношу автомат. Много патронов. Убью много немцев… Как вы думаете, мать поправится?..
Умаров глядит на старшину Травкова и говорит:
— На нашего солдата надо удивляться, тогда победишь. Мы мало удивляемся.
Умаров умеет и может удивляться героизму других, как и других удивлять своим героизмом.
Я глядел на этих троих: азербайджанца, узбека и русского. Первый в бою за колхозную конюшню взял дзот, а спустя полчаса уничтожил пулеметный расчет и снял снайпера, да и вообще положил в тот день пятьдесят немцев. Другой, узбек, ведет роту, врывается в немецкую траншею. 84 немца держали деревню, Умаров уничтожает почти половину, 48 сдаются в плен. Третий, русский, как он сам говорит: «Просто веду линию связи». Если смотреть поверхностно, то что тут мудреного? А мудреного и смелого тут много: вести во время боя линию связи, держать ее в полном порядке, без разрывов. Все это так. Но есть еще качество: они, трое, каждый по-своему, «ведут линию связи», ведут линию дружбы, а значит — линию победы! И вот смотреть на это, понимать это, ощущать это всем сердцем удивительно приятно.
4. Полковник Кустов
Командир 380-й Орловской дивизии полковник Кустов — по происхождению псковский крестьянин, по профессии в юности портновский подмастерье — ходил по крестьянским дворам, шил штаны, пиджаки, полушубки. Подмастерьем был, пока не взяли в армию. Здесь учился, стал сержантом — и пошел!.. Несколько лет спустя его — для примера другим — сфотографировали и портрет повесили на стене в части, чтобы все видели, как советский командир умеет организовать свою жизнь. И, правду сказать, жизнь у него организована на удивление. Достаточно заметить, что или окружающие обязаны ему спасением, или он обязан им. Адъютанта он спас в бою. Шофер, веселый украинец Бондаренко, спас полковника, когда какой-то шальной немец бросил в машину из кустов противотанковую гранату.
Бойцы дивизии говорят про Кустова: «Он любит передний край». В устах их это высшая похвала. Любить передний край — значит понимать дух сражения, стремиться в самую гущу его, чувствовать настроение солдата и уметь передать солдату свое настроение. Например, я был свидетелем такого случая. Надо было атаковать немцев, которые стояли за рекой, километрах в десяти. Местность — болота, лесные дороги, чаща. Кустов поехал на рекогносцировку. Его сопровождали начальники штабов полков и работники штаба дивизии. Командиров полков не было. Мы приблизились к реке. Немцы были за лесом, километрах в трех. Ничем не замечательная просека, ничем не замечательные пни. Кустов встал на высокий пень и начал развивать план завтрашнего наступления. Затем, оставив офицеров, он со мной и адъютантом поехал в дивизию. «Маяки», то есть солдаты, указывающие на перекрестках дорогу, еще не были расставлены полком, дорога неизвестна. В поле мы встретили командира полка майора Плотникова, первым ворвавшегося в Орел. Плотников, маленький, резко шагающий, рябой, с задумчивыми глазами, очень смелый, приятный и умный человек, подошел к полковнику. Кустов сказал ему: