— Майор! Вы поведете полк на просеку, откуда повернете налево, у пня, где я рисовал картину будущего боя. По просеке этой вы и выйдете к реке. Дайте мне карту, покажу.
— Я отдал свою карту, — сказал Плотников. — Но я и так найду. Вы рассказали ясно.
Что майор нашел ясного в рассказе полковника, я не понимаю. Просек там таких сотни, пней — тысячи, дороги виляют, крутятся, а дорога полковником была рассказана, как влюбленный рассказывает другому. Я не хочу сказать, что Кустов всегда говорит так неясно, и тут скорее всего виноват Плотников, который сказал, что понимает полковника. Мне думалось, что дорогу к «историческому пню», о котором говорил Кустов, найти невозможно. Но майор Плотников нашел пень, нашел дорогу и на два часа раньше расписания привел свой полк куда надо! Оказалось, что язык влюбленных полезен и на войне. Я сказал об этом Кустову. Он улыбается редко, скупо, чуть-чуть; вернее, это можно назвать наброском улыбки.
— Влюбленные? — сказал он, пустив эту тень улыбки. — Да! Влюбленные в ненависть к врагу.
Когда в редкие минуты отдыха мне удастся навести Кустова на разговор о немцах, сильно загорелое лицо его приобретает цвет заката, а веки наливаются кровью. Мы вдвоем в палатке, приглушенно ворчит радио в металлическом ящике, на столе газета, крепкий чай и непременно квас. Кустов молчит, но сколько ненависти к врагу чудится в этом молчании! Думаешь, предки его псковские, сражаясь некогда с немецкими псами-рыцарями за родную землю, завещали потомку своему кипучий пыл битвы и знойную любовь к переднему краю сражения за отчизну.
Не только былые немцы — и нынешние немало причинили горя Кустову, если говорить о личной жизни его. Трое его братьев погибли в боях за Ленинград. Много друзей пало рядом с ним. Сам он был ранен три раза. «Один осколок чуть не развалил живот, да пряжка помешала». А горечь выхода из окружения в сорок первом году? А лесная сторожка, куда после пяти дней скитания и голода — питались ягодами — пришло несколько окруженцев и где вместо ожидаемой пищи нашли они только патефон да пластинку «Глухой сибирскою тайгою»? Всю короткую ночь, светлую и летнюю, они заводили патефон и ставили единственную пластинку, пока не стерли ее до шероховатости плиты, после чего взяли котомки и, как ни странно, будто набрав сил от песни, довольно скоро нашли своих. Теперь, преследуя и окружая немца, выбивая его из Орла, полковник Кустов не забывает и о сорок первом годе. Часто он приказывает адъютанту завести патефон. И мы слышим:
…Вокруг него тайга глухая,
Бродяга хочет отдохнуть…
И все вокруг огромной палатки замирает. Недвижно стоит на часах пожилой автоматчик, держа на руке автомат, как спеленутого ребенка. Слушают проходящие саперы, минометчики или скачущий мимо офицер связи. Лица их сдержанно строги. Они понимают своего полковника, как и полковник понимает их. Еще бы не понять!
От реки Зуши до реки Оки, что разделяет город Орел на две части, много километров, в боях, огненным тараном прошла 380-я стрелковая! Прошла и дальше идет. Целый год перед взятием Орла дивизия воевала в лесах и болотах. Солдаты говорят с гордостью о своей дивизии: «Мы всюду внушали соседям беспокойство — им приходилось догонять нас, иначе отстанешь». После года в лесах первым городом, который увидала дивизия, который взяла дивизия, был Орел.
Кустов говорит:
— Орловское наступление знаменует собой перелом. Оно поэтому останется навсегда в памяти, что бы ни случилось, какие бы подвиги ни совершила дивизия.
Дивизия опять в лесах. Но это не огорчает никого. И прежде и теперь раненые стремятся обратно в свою дивизию.
Перед Орлом легко раненного бойца увезли далеко, а он убежал из лазарета, боясь, что дивизия уйдет невесть куда.
— Неужели вы его отправили обратно?
— Зачем? Вылечили своими средствами. Он мне нужен был для орловского прорыва. Прорывают тот рубеж, на который надеется наш противник, и прорывают потому, что наша надежда на свои силы крепче надежды противника. Такие солдаты и есть наша надежда.
Это подлинные слова Кустова. Я их записал немедленно. Он говорит сжато, коротко, с крестьянской толковостью. И это тоже всем понятно, и это тоже все любят.
На рубеже Нижних Лук шел бой. Кустов командовал яростно, красиво, кратко. Им любовались. Полковника Изнанкина тяжело ранило в голову. Чтобы не сорвать Кустову командование, не отвлечь его и не взволновать, полковник сказал ему по телефону:
— Я себя плохо чувствую. Разрешите, товарищ командир, в санбат?
И уже из санбата, когда бой окончился благополучно, полковник Изнанкин прислал командиру дивизии письмо: «Я ранен, но вылечусь и вернусь».
5. Мы у стен Орла
Капитан Печерский — небольшого роста, с подчеркнуто военной походкой и подчеркнуто командирским голосом. Пилотка у него набекрень, здороваясь, он щелкает каблуками — так и кажется, что он все время любуется собой и своим военным положением.
Он еврей, родился в Днепропетровске, где и окончил планово-экономический техникум. Ему тридцать три года. Перед войной он служил старшим экономистом в областном тресте «Общепит». В армию не брали — сильно близорук. Когда началась война, думал остаться в партизанском отряде, но его — опять по близорукости и, как он говорит, «косности» — не взяли. Он эвакуировался в Среднюю Азию, в Андижан. Здесь через партийные организации он добился мобилизации. Окончив военно-пехотное училище в Ташкенте, Печерский в апреле 1942 года приехал в 380-ю дивизию. «Мне повезло, — говорит он, — меня сильно обстреляли в обороне, я привык: исчезла новизна впечатлений, когда кажется, что каждый снаряд рвется возле тебя. Я привык».
Теперь послушайте, как, привыкнув к бою, он стал драться.
Дело происходило возле колхозной конюшни, когда одиннадцатого июля разведывательному батальону армии была поставлена задача расширить плацдарм на западном берегу реки Зуши, вскрыть систему огня противника и привести контрольных пленных. Начиналось наступление. Это понимали все.
Просторное помещение колхозной конюшни возвышалось на холме, на северо-западной окраине села Вяжи. Конюшня, занятая немцами, господствовала над местностью в радиусе восьми — десяти километров. Она была превращена немцами в бастион. Батальон Мохначева овладел первой линией траншей, но это еще не означало, что конюшня занята, — это означало только, что немцев потеснили. В два часа дня противник начал теснить батальон Мохначева. Полковник Кустов приказал капитанам Поздееву и Печерскому выяснить положение батальона, то есть отправиться к месту боя.
— Положение восстановить! Требует Родина. Что покажет обстановка, то и делать. Даже принять командование на себя.
Немцы вели усиленный огонь. На каждом метре пространства разрывались снаряды. Ползли трое: капитаны Поздеев и Печерский, да еще связной. Связного убило осколком. Поползли дальше двое. Вот и батальон. Обстановка ясна с первого взгляда. Но подкреплений просить нельзя — перебьют по дороге немцы. Надо держаться имеющимися силами. И прежде всего накормить людей. Послали за термосами.
Убило двух. Послали еще. Опять убило. Наконец принесли термосы. Это подбодрило бойцов.
— Горячая пища в бою — чрезвычайно важное обстоятельство, — сказал Печерский.
И мне сразу представился захваченный у противника окоп, обрывки немецких газет, бумажные мешки, наполненные песком, брустверы, деревянные мостки из жердочек в ходах сообщения и грязь — день был дождливый, винтовки и станковые пулеметы забивало грязью.
Когда стемнело, командир батальона Мохначев, капитаны Поздеев и Печерский решили поднять людей в атаку, в гранатную атаку.
— Или забираем конюшню, — сказал Поздеев, — или… или… Ясно, что или?
Но немцы уже сами шли в контратаку. Наши отбили две контратаки. Допустить третью нельзя. Пора поднимать людей, а поднимать людей — это значит самому выскочить из окопа под немецкую пулю или гранату. До немцев было семьдесят метров. Командирам объяснили положение с гранатами, и капитан Поздеев сказал:
— Нужно напрячь силы и бросить гранату так, чтобы она долетела до немца! Забросать гранатами противника, долетят!..
И удивительное дело: гранаты долетели до немцев!
Однако немцы открыли огонь из глубины обороны, и мы опять вернулись в окопы. После этого немцы перешли в контратаку.
— Приготовиться к гранатной атаке!
Набрали гранат в карманы. Свисток. Дождь кончился. Вышла луна. Небо чистое. Свисток командира.
Рукопашная схватка. Немцы выбиты.
Ранен командир батальона Мохначев. Его унесли.
Ранен капитан Поздеев. Командование принимает капитан Печерский. Вперед! Осталась еще одна линия немецких траншей…
Капитан Печерский сообщил командиру дивизии, что важнейший опорный пункт немцев — конюшня — взят.
— Подкрепления прибудут, — ответил Кустов. — Поздравляю победителей, честно добивающихся звания орлов. Вперед, орлы!..
Рассказывая об этом эпизоде, капитан Печерский говорит, трогая пальцами свои ордена:
— Это завоевано не мной, а солдатами. И вообще, не люди — орлы, действительно! — продолжает он. — Не шли — летели к Орлу. Немцы нас прижимали к земле артиллерией, самолетами. Мы — ничего! Идем. И вот — рубеж Оптухи. Близок Орел. Меня направляют в 1-й полк, где командиром майор Плотников — светлая голова и дерзкое сердце. Должен я поговорить с людьми, пойти с ними до Орла, политически обеспечить марш. Идем ночью по тылам противника, обходя огневые точки. На ходу — беседы. Держались мы строго: не бренчали, не курили. «Кто курит — предатель». Даже кашляли в пилотку. Вел нас майор Плотников. Это было очень красиво…
— Чем же красиво?
— Опасностью. И то, что мы держались друг за друга, шли сердце в сердце. Никогда я такого обширного чувства не испытывал. Представьте, темная ночь, идет полк оврагами, без пушек, тела пулеметов и катки на плечах, каждые три — пять километров — немецкие заставы, их или обходить или неслышно снимать. В три часа ночи подошли к Проскуровке, неподалеку от Орла. Собрали полк. Выступил Плотников:
— Товарищи, мы у стен Орла.
А город уже видно: пылает, немцы подожгли.
— Ура-а! — и на шоссе, а шоссе простреливают пулеметы. Но мы ползем, бежим, кто как… Надо было взять город — и мы взяли.
6. Ночной марш
…Лесами вдоль фронта идет 380-я пехотная дивизия. Идет ночным маршем.
Дивизия двинулась через лес в сумерки. Часов в одиннадцать ночи «виллис» полковника Кустова заехал за мной. Я ожидал его в. березовой избушке, срубленной саперами из сырых бревен. Пахло водой, корой березы и сеном с жердей, которые должны были служить мне постелью. Такие избушки на двух — трех обитателей саперы рубят в течение часа. Много таких избушек в Брянских лесах.
Дорога измолота, исковеркана, фары ярко освещают ухабы, выбоины. Рядом с шофером сидит полковник. Он днем проехал несколько раз по этому лесу, знает все перекрестки и повороты, но молчит, так как позади него, рядом с автоматчиком, сидит адъютант, молодой офицер, с картой и показывает по карте дорогу. Воспользовавшись случаем, полковник учит молодого адъютанта. Кстати сказать, для Кустова любая встреча с офицером — повод для того, чтобы передать тому свои знания.
— Налево, — говорит адъютант, освещая фонариком карту. — Нет, не налево, а направо.
Кустов дает шоферу проехать четверть километра по указанному адъютантом пути, а затем приказывает перечесть карту. Адъютант ошибся. Кустов разъясняет, что такое чтение карты во время ночного перехода. Он приводит примеры удачного чтения и неудачного, которое ведет за собой непоправимые ошибки. Едем дальше. Едем час, полтора. Адъютант уже не ошибается.
Фары освещают развалины городка. Мы догнали дивизию. Идет учебная команда, идет слаженно, несмотря на то, что она идет всю ночь. Но Кустову и здесь удалось найти неполадки. В густом синем сумраке за огромным силуэтом пятитонки слышится голос полковника. Не комнатной своей скороговоркой, а раздельно выговаривая слова, он внушает офицеру:
— Как вы позволили ему сесть на повозку? Повозка должна везти больных, а не тех, которым захотелось поспать! Мы воюем, мы ищем врага, а не отдыха. Ведь вам, офицер, придется искать немца на поле боя, завтра, быть может! Или вы считаете, что вы их всех отыскали и убили в Орле? И тот, кто ищет немца, тот найдет. И убьет! Но если вы будете зевать, если немец начнет вас искать, то плохо, офицер. Немец вас убьет. Такова война. Желаю здравствовать!
Это «желаю здравствовать» — по-другому, мягким голосом. Он всегда говорит так, когда перед тем высказался несколько резко. Это «желаю здравствовать» похоже на рукопожатие, хорошее, дружеское.
Кирпичные разрушенные стены. На углу перекрестка, под дубом, пристроился духовой оркестр дивизии. В сумерки, когда полки выходят на ночной марш, оркестр играет им походное. Затем инструменты кладут на грузовики и оркестр едет вперед. Он играет там, где, по мнению полковника, марширующие солдаты должны почувствовать усталость, иногда в самых неожиданных местах: играют возле болота, в мелком осиновом лесочке, среди поля несжатом гречихи, а сейчас вот играют возле перекрестка дорог, которые днем обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Наш «виллис» стоит возле воронки, под сапог попадает осколок, я его беру, и мне кажется, что он еще теплый.
Бешено гремят трубы, жадно стучит барабан, и мерно, молодо, бойко, по-орловски шагают войска, словно они не прошли двадцать — тридцать километров, словно враг от них далеко.
Фары автомобиля освещают кусок дороги, бурьян, покрытый пылью, кирпичи развалин. Лиц не видно. Туловища прикрыты плащ-палатками. Мелькнет рука, ствол миномета или противотанкового ружья или колесо станкового пулемета, а за развалинами — безлистные деревья, сожженные пожаром, за ними — край неба, как огненная щель, из которой разноцветными нитями всплывают ракеты. Немцы чуют неладное, беспокоятся.
Весел голос полковника:
— Прекрасно идут, офицер! Дружно идут, дружно биться будут. Дружно — легко, врозь — брось. Вижу орлов! Хорошо, хорошо.
Он возвращается к «виллису», зажигает папироску. При свете спички вижу его лицо, смуглое, очень красивое, довольное.
— Хорошо идут. Надо не только доверять, но и, доверяя, проверять. Тогда будет порядок. Воюют не пальцем, а железным кулаком. И я заинтересован в своем кулаке.
Шагавший солдат, молодой и, видимо, недавно прибывший из пополнения, зазевался, прислушиваясь к словам полковника. Отстал. Кустов немедленно подозвал к себе солдата. Недавно Кустов говорил мне, что он знает в лицо и по фамилии около четырех тысяч красноармейцев из своей дивизии. «А меня они знают все!» — не без гордости добавил он. Сейчас он доказал мне, что не преувеличивал.
— Нефедов?
— Нефедов, товарищ полковник.
— Бить немца хотите?
— А как же? Что на него смотреть?
— Сколько же вы, Нефедов, лично решили их уничтожить?
Вопрос неожиданный. Измерить в цифрах свою ненависть к врагу не каждому легко. Солдат поднял голову. Мы видим при свете фар задумчивое молодое лицо. Губы, сухие, усталые, жаждущие губы, шевелятся медленно. Он считает, взвешивая свои возможности.
— Десять, — говорит он наконец решительно.
— Проверить исполнение! — кричит Кустов ротному, а поворачиваясь к солдату: — Рад за вас, голубчик. Вы шли ночь, устали и несколько приуменьшили свои силы. Я убежден, что, когда выспитесь, покушаете — а завтрак вам уже готовят, — вы прибавите еще десяточек. Офицер, ротный! Где ваша гармошка, почему ее не слышу?
— Отдал в дивизию, товарищ полковник. Для самодеятельности.
— Завтра разрешаю вам отбить у немцев две гармошки!
7. Знамя над Орлом
За три недели, которые я провел на Орловщине, мы проехали не менее тысячи километров. Бывали и в городах, и в селах, и в деревнях. Ехали и полями и лесами, пробирались через болота. За весь этот путь я видел только три уцелевшие деревни, от остальных хорошо если остались груды щебня, а то и того не найдешь. С самолета такие выжженные деревни похожи на куски ржавого железа, измятые, никуда не годные.