Вершинин, вспоминая разговор с Пеклевановым, задумался, покачал головой, зажмурился.
— Играл там студент Миша, землемер, вот этот.
— Я в Горном институте учился, Никита Егорыч.
— А разве гора — не земля? Земля, только что потверже пашни. Горы умеешь мерить? С чего же пашню не намерить и не разделить?
Громкий голос спросил:
— А разве нам пора делить землю?
Вершинин достает фотографию и показывает.
— Узнаете?
— Каратель!
— Генерал Сахаров!
— Верно, — говорит Вершинин. — Ему отрезано на карте земли столько, что мы его землю вровень закроем его портретом. Так ведь, Миша?
— Приблизительно, Никита Егорыч.
— А говоришь — не знаю землемерства.
Вершинин положил фотографическую карточку на те земельные участки, которые на межевой карте отмечены как собственность генерала Сахарова. Затем он достал другую фотографию и протянул ее Мише.
— Кто тут? Мелко написано, не пойму.
Миша читает:
— Министр земледелия Приморского правительства скотопромышленник Пименов.
— Накрывай его земли. Дальше кто, на этой карточке?
— Атаман Малашин на этой.
— Накрывай!
— Это кто, мужики? Узнаете?
— Купец Баляев Григорий Иваныч.
— Накрывай!
— Это?
— Кулак Обаб.
— Накрывай!
Горько мужикам, печально. С недоумением глядели они друг на друга, со злобой — на карту, всю покрытую фотографиями.
Вершинин сказал, разводя руками:
— Вся земля поделена, мужики! Либо отдана она кулаку, либо купцу, либо казачьим атаманам, либо генералам. Да еще об антервентах не забывайте! Им тоже немало надо. Вот для них-то вы и будете обрабатывать эти земли!
— Барин идет на землю, братцы! — раздается чей-то возбужденный и словно проснувшийся только что голос.
— Отберут землю!
— Отбить!
— Не давай землю, Никита Егорыч!
Вершинин, потягиваясь от удовольствия, с радостью прислушивался к возрастающему шуму голосов.
Он спросил:
— Так что же делать, мужики?
Седой старик, расталкивая всех, подковылял к столу.
— Тебе чего, дед? — спросил Вершинин, ухмыляясь.
— Земли!
— Какой волости?
— Мутьевской, Никита Егорыч.
— Миша, где у нас Мутьевская волость?
— Нету ее, Никита Егорыч.
— Как так нету? — с возмущением спросил старик. Вершинин сказал, пожав плечами:
— Нету, дед! Видишь, все барскими портретами закрыто.
— А я вот этим барам покажу!
Старик хватает карту за край и сбрасывает все фотографии на пол.
Мужики захохотали.
Каратели отступали и окопались в селе Большое Мутьевское. Село с большими огородами протянулось вдоль реки Мукленки, тон самой реки, мост на которой должен был прикрывать своим бронепоездом капитан Незеласов. Мукленка, часто виляя среди тайги и гор, впадает здесь в Кудринскую заводь. От села до железной дороги верст двадцать, не больше.
Между железной дорогой и селом лежат богатые нивы и луга. До революции эти места принадлежали Кабинету Его Величества. После резолюции мужики их пахали и косили для себя, а теперь места эти подарены генералу Сахарову. Сахаров думает заняться здесь хлебопашеством и скотоводством. Пожалуй, преимущественно скотоводством. Луга удивительно пышные! Особенно пышны они возле холмов, прикрывающих Кудринскую заводь. Заводь, к сожалению, мелка и доступна только лодкам, так что генерал предполагает, разбогатев от скотоводства, прорыть через заводь канал, чтобы вывозить оттуда зерно и скот.
Пока в селе и в его окрестностях нет ни скота, ни зерна, а огромные огороды заросли главным образом бурьяном. По бурьяну крадутся мужики с ручными гранатами и ружьями. Ночь лунная, но часовые не видят мужиков. В огородах им стоять страшно, и они предпочитают ходить по улице — дисциплина среди карателей по ночам нельзя сказать, чтобы была крепкой.
В пятистенном доме просвирни вповалку, на сене, спят несколько офицеров. Обеденный стол занят, на нем, положив голову на кулаки, спит старший офицер. Поэтому допрос китайца Син Бин-у ведут в сенях. Молоденький прапорщик, то и дело сползая с сундука, обитого скользкой цветной жестью, глядит со скукой в лицо связанного Син Бин-у. В лампе мало керосина, и офицер, прибавляя огня, спрашивает, зевая:
— Китай, как ты сюда попал? К большевикам пробирался? К партизанам?
— Китай моя ехать надо.
— Враки. Китай твой совсем в противоположной стороне.
Высокий рыжий офицер, что спал, положив голову на стол, поднимается. Размякший и отяжелевший от неудобной позы, он начинает приседать, скрипя сапогами. Приседая, он говорит прапорщику:
— Ах, какой я сон видел, Павел Андреевич, какой сон! Волга, Нижний, ярмарка…
— Не мешайте, — бормочет ведущий допрос. — Я его никак имени записать не могу. Как тебя зовут?
— И дался вам этот китаец! Пристрелите, и конец. Или лучше дайте мне, я пристрелю.
Рыжий офицер придвигает к себе кобуру револьвера. Прапорщик прерывает допрос, подходит к столу, наливает из чайника в жестяную кружку холодного чаю и нехотя пьет. Офицерам скучно.
— Который час?
— Половина четвертого.
— Боже мой, какой сон!
Высокий, тревожно подняв голову, прислушивается и говорит серьезно:
— За окнами кто-то ходит!
— Часовой!
— Шаги не наших.
Син Бин-у, тоже, по-видимому, поняв, что за окнами творится что-то неладное, старается отвлечь офицеров:
— Семечка моя покупала. Села, плиехала семечка покупать. Семечка нету. Семечка нету, чем толговать буду?
Высокий офицер, ударив кулаком по столу, говорит: — Проснитесь, господа! За окнами возятся. Проверить!..
Он не успевает закончить приказание, как рама с треском вылетает, и в комнату, прямо на стол, прыгает с гранатой в руке Вершинин.
А вот и Кудринская заводь, луга, нивы, холмы. Как тут свежо, светло, обширно! Какой здесь был бы покос, какие богатые пашни, кабы некошеный луг не истоптали солдаты, кабы нивы не пересекли окопы с колючей проволокой, кабы на холмах в отдалении не укрепился сам генерал Сахаров, который перевез сюда, говорят, несколько поездов со снарядами. Со всех шести окружных волостей приказал Сахаров согнать подводы. Две недели возили снаряды, и десять дней артиллеристы помогали своим упряжкам катить пушки: из-за дождей дороги были вязки.
Хорошо, хоть дожди кончились, а то попробуй подползти по этой черной и вязкой земле к позициям генерала Сахарова! Все равно, впрочем, трудненько будет атаковать Кудринскую заводь. Эх, кабы хоть парочку пушек да полвагона снарядов! Какие там пушки, когда для пулемета не хватает патронов, не говоря уже о винтовках. Конечно, сибирский мужик привык беречь снаряды, но ведь тут злость какая! Для этакой злости и миллиарда патронов было бы мало.
Далеко впереди отряда, в сухой осенней траве, наблюдая за холмами, где хоронились белые, лежали Вершинин, Миша-студент, Син Бин-у и трое мужиков. Из окопов слышна ружейная стрельба.
Вершинин спросил, глядя в небо:
— Остальные-то мужики ползут? Долгонько.
Взволнованно и сердито он повторил:
— Подошли, спрашиваю, остальные роты?
— Не подошли, Никита Егорыч, — ответил Миша.
— Нету, — сказал китаец. — Нисиво нету.
— Петров, сюда! Где мужики, что они?
Подполз мужик Петров. Вершинин посмотрел на него вопросительно.
— Отползли, — со вздохом сказал Петров. — Отступили.
— Винтовок испугались?
— Не винтовок, Никита Егорыч. На позициях генерала Сахарова, гляди-ка…
Вершинин всмотрелся.
— Пушки, Никита Егорыч. Того гляди, грохнут.
— Да, пушки, оно, конечно… — с уважением и завистью начал Миша.
Вершинин сердито прервал:
— Чего — оно? Ничего не оно! Ну, пушки, пушки…
Он обратился резко к Петрову:
— Поди к мужикам, скажи, что я… я их люблю!
И повторил уже растроганно:
— Я их, скажи, сильно люблю. Так люблю, что вот сейчас встану во весь рост перед винтовками, окопами, перед этой самой колючей проволокой, перед пушками! И буду стоять до тех пор, пока мужики не вернутся или пока не убьют. За землю буду стоять, за Расею!
Петров отполз.
Вершинин скрутил папироску, затянулся два раза и передал папироску Мише.
— Не курю, Никита Егорыч. Неужели встанете?
— А чего не встать?
— Никак я этого понять не могу!
— А и не надо. Ты себе лежи, Миша. О чем ты думаешь?
— Я? Я, Никита Егорыч, мечтаю о будущем, вспоминаю прошлое, и очень мне, знаете ли, хорошо. И читать хочется. Дайте я вам почитаю Тургенева, Никита Егорыч, наизусть?
— Чего?
— Книгу почитаю.
— Ошалел! Да ты оглянись, Миша, место-то какое!
Вершинин медленно поднялся, вытянулся во весь свой рост и молча стал глядеть на виднеющиеся вдали окопы и холмы. Выстрелы оттуда учащались.
— А луга-то, голубчики, — сказал громко Вершинин, вздыхая, — не кошены. Жаль и глядеть! Трава по пояс, пройтись бы с косой… — Приложив руку к глазам, он вглядывался. — И впрямь — пушки. Генерал-то Сахаров тоже, по-своему, прыткий.
А в овраге, перед спустившимися сюда партизанами, бегал Петров, яростно размахивая руками.
— Поймите же, мужики! Вершинин под пулями стоит!
А вы — в овраге отдыхать? Ради любви к мужикам, говорит, стою! И буду стоять, покеда не убьют меня белые! Слова-то какие, господи!
Молчание. Наконец из толпы раздается строгий голос:
— Нехорошо мы сделали, мужики!
— Нехорошо, — подтверждает после небольшой паузы второй голос.
Петров подсел к мужику, который сказал «нехорошо», и сказал ему вполголоса:
— И нехорошо и стыдно!
Мужик вскочил, закричал:
— И нехорошо мне и стыдно! И чего я вас, дураков, послушался?
— Пушки же!
— Ну и пусть пушки, — продолжал мужик. — А у меня сердце болит! Убьют Вершинина! На всю жизнь — обида!
Молчание. Но это совсем уже другое молчание. Петров, поняв перелом, свершившийся в сердцах, схватил винтовку:
— Стройся!
И мужики выскочили из оврага.
Луга. Холмы. Хороша ты, Кудринская заводь!
Пули либо не долетают, либо перелетают через Вершинина.
Внезапно китаец Син Бин-у поднялся:
— Не могу, нельзя, надо моя стояла лядом!
— Оно, конечно, неприлично, и удивляюсь я самому себе, — сказал Миша, тоже поднимаясь.
Трое стоят в ряд!
Подползают и встают с ними оставшиеся мужики.
Один из них, глядя на следы пуль, обрадованно говорит Вершинину:
— Никита Егорыч, а ведь белые-то солдаты в нас не целятся.
— Ну, брось!
— Вот те крест!
Кто-то строго проговорил, размышляя:
— Может, не хотят? А может, и не умеют?
И когда в стрельбу вступил пулемет, мужик, дотрагиваясь до Вершинина, сказал с восхищением:
— А там, от белых, гляди-ка, кто-то ползет. Храбры, мошенники, ничего не скажу.
Мужики взялись за винтовки. Вершинин приказал тихо:
— Обождать! — И громко спросил — Кто там, в траве?
— Свой, — донесся срывающийся голос.
— Много вас таких, своих, — кладя руку на курок, сказал Вершинин. — Отвечай! Земля?
Срывающийся голос приближался.
— Народу.
— Фабрики?
— Обязательно.
— Мир?
— Без аннексий и контрибуций!
Вершинин опустил винтовку.
— Подходи.
Из травы выкатился Васька Окорок в кумачовой длинной выцветшей рубашке; в руках у него тоже выцветшая фуражка с голубым околышем. Окровавленный, он стоит еще на коленях, как бы не веря в свое спасение.
— Расстрелять хотел генерал Сахаров, а я…
— За что — расстрелять?
— Секретарь я сто двадцать четвертого революционного полка и прокрался к нему внести разложение в ряды противника.
— А где твой полк?
— Как с фронту шел, так по домам целиком разошелся. А у меня дома нету — раз я секретарь революционного полка, — сожгли каратели.
— Грамотный?
— Пишу, читаю.
— Таблицу умножения знаешь?
— Плохо, Никита Егорыч.
— Откуда известно мое имя?
— Ребята сказали, которые должны были расстреливать. «Стоит, говорят, такой в поле, не иначе Никита Егорыч Вершинин, — беги!» Они для виду постреляли мне вслед и только, гляди, щеку задели.
Засвистели пули.
— Э! — вскрикнул Вершинин. — Хорош! Мимо!
— Ранило?
— Хуже. Сапог разорвало. Стяни.
Васька стянул сапог, перевязал рану.
— Наши все тут, Никита Егорыч, подползли.
Вершинин поворачивается в сторону мужиков.
— Давно пора. Теперь и присесть можно. Нечего бога гневить. Перед атакой, значит.
Присели.
Вершинин, обняв винтовку и постукивая пальцами по ее стволу, с горечью сказал Окороку:
— У нас тоже всякие вояки есть. Видел, отступили! А еще большевиками себя называют.
— Надо бы тебе, Никита Егорыч, ячейку, — сказал Васька Окорок. — Будь ячейка, они б ни за что не отступили.
— Откуда взять ее, ячейку-то?
— А может, наберем?
— Об этом надо с Пеклевановым посоветоваться. Очень он мне доверяет. «Иди, говорит, под твоим влиянием целый уезд». А какой уезд? Дай бог, волость. Это он намекнул: добивайся, дескать. Ну, и пришлось. И, главное, комиссара не дал. Он мне доверяет, а я ему — вдесятеро, во как!
Вершинин сорвал горсть травы, долго смотрел на нее, думал, а затем спросил Ваську:
— Генерал Сахаров и все чины его, стало быть, на холме?
— За холмиком, в блиндаже, Никита Егорыч. Как ударим с правого флангу, так получится возможность зайти в тыл противника.
— И пришло мне, товарищ, в голову… Делай, что буду делать!
Все опять поднялись вслед за Вершининым. Вот он обсосал палец и поднял его кверху. Остальные, без всякого размышления, так же. Только один Миша-студент подумал: «Грязный палец — в рот?!» А что же делать?
Сели. Вершинин спросил:
— Узнали, откуда ветер дует?
— В спину, Никита Егорыч, — быстро ответил Окорок.
— Подожди, тебя как звать-то? — спросил Вершинин.
— Васька Окорок.
— Окорок? Да что ты, свинья, что ли?
— Фамилия моя была — Василий Окороток. Парни смеются: «Как же короток, когда длинный? Вот мы тебя укоротим: будешь ты у нас Окорок». Так оно и прилипло: Окорок, Василий.
— Миша, откуда ветер?
— У меня, Никита Егорыч, спина от волнения мокрая, поэтому ветер со спины.
Подполз Петров:
— Полк, Никита Егорыч, в полном порядке.
— Ладно. Собери у всех серянки. Пускай, которые помоложе, бегут вдоль всего фронту и зажигают степь. Атака пойдет за огнем!
Молодые партизаны бросились в траву, рвут ее, складывают, зажигают.
Ветер гонит пламя по траве прямо к окопам белогвардейцев.
Дым с огнем проносится над окопами, устремляясь к блиндажам и пушкам.
— Ура!
Мужики с винтовками, берданками, а то и просто с топорами — в атаку.
Рубят проволочные заграждения. Врываются в окопы. Бегут по ним. Бьются.
У подножия холма, на котором стоят пушки, возле блиндажа — группа офицеров и сам генерал Сахаров.
Вершинин медленно подошел к генералу, остановился и, перебирая пальцы левой руки пальцами правой, спокойно спросил:
— Генерал Сахаров? Командующий?
Генерал, не глядя на Вершинина, ответил:
— А ты кто?
— Вершинин. Мужик.
— Вижу, что не баба.
Вершинин сорвал с генерала погоны и бросил.
— Только зря русское золото носишь! — И спросил у стариков. — Что с ним делать, деды?
Старики переглядываются. Слышно, как один из них достает тавлинку, нюхает и чихает, а другой смущенно кашляет.
Наконец третий, худенький старик, сказал густым басом:
— Расстрелять!
Очень почтенный, бородатый, осмотрев генерала с ног до головы, обратился к Вершинину:
— Повесить бы, Никита Егорыч, — право, повесить лучше.
— Чего?
— Наших он вешал с усердием, ну и нам надо поусердствовать. Опять же, расстреляешь — надо могилу копать, землю на него тратить. А тут повесим на сосне, пускай болтается. И ворону пища.
Молодой коротконосый офицер вышел вперед и, делая под козырек, сказал Вершинину с чувством:
— Я адъютант генерала Сахарова. Это изверг. Я негодовал на него и негодую! Разрешите мне, гражданин командующий, веревку…