И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца и американца.
Вершинин сказал Ваське Окороку:
— Японец для нас хуже тигра. Тигр-от, допрежь чем китайца жрать, одежу с него сдерет — дескать, пусть проветрится, а японец-то разбираться не будет — вместе с сапогами слопает.
Китаец обрадовался разговору о себе и сказал:
— Велно!
— «Верно, верно!» — с мягким неудовольствием поддразнил Вершинин. — А где кони? Где, я спрашиваю, кони для пушек? Уйдет, понимаешь, бронепоезд!
— Не уйдет, — сказал китаец. — Его метайся: туда-сюда метайся. Его не знай, что делать! Я на станции была, видала.
— Так-то оно так, а все-таки…
Широкие, с мучной куль, синие плисовые шаровары плотно обтягивали большие колени, а лицо Вершинина, в пятнах морского обветрия, хмурилось.
Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протянул, словно говоря об отдыхе:
— В Расеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга не узнавали. Я тебе это скажу: «Никита Егорыч, самогонки хошь?» А ты — тала-бала, по-японски мне. А Син Бин-у-то, разъязви его в нос, на русском языке запоет. И чисто так, а?
Работал раньше Васька на приисках и говорит всегда так, будто самородок нашел: не веря ни себе, ни другим. Голова у него рыжая, кудрявая, лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря, в жарких, наполненных тоской запахах земли и деревьев.
— Ой, не к добру эта теплынь, мужики, — сказал Вершинин. — Быть дождю.
Из лесов и сопок, клокоча, с тихими, усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа. Наверху, в скалах, сумрачно темнели кедры. Сердце, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.
Позади раздались выстрелы.
Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.
Окорок разливчато улыбнулся:
— Нонче в обоз ездил. Потеха-а!..
— Ну? — спросил Вершинин.
— Петух орет. Птицу, лешаки, везут! Я им: «Жрите, мол, а то все равно бросите».
Нельзя. Без животины человеку никак нельзя. Всю тяжесть он потеряет без животины. С души, значит, тяжесть…
Сип Бин-у сказал громко:
— Казаки бу-хао. Нипонса — куна, мадама бери мала-мала. Бу-хао! Казаки пылоха. Кырасна руска… [1]
Он, скосив губы, швырнул слюной сквозь зубы, и лицо его, цвета золотых россыпей, с узенькими, как семечки дыни, разрезами глаз, радостно заулыбалось.
— Шанго!..
Син Бин-у в знак одобрения поднял кверху большой палец руки.
Но не слыша, как всегда, хохота партизан, китаец уныло сказал:
— Пылыохо-о… — и тоскливо оглянулся.
— А чем же плохо? — спросил Окорок.
— Дождь будет, — объяснил слова китайца Вершинин. — Это он к дождю тоскует. Вперед, ребятушки, поспевай!
Отряд пошел быстрее.
Оглядываясь на горы и все ожидая коней, Вершинин не спеша шел за отрядом.
У подножия крутого, скалистого берега дорога обрывалась, и к утесу был прикреплен балконом плетеный мост. «Матерая», главная сила струи потока рвалась в камни, гремела, кидала вверх брызги: мост был весь мокрый, скользкий. Партизаны, ни минуты не задумавшись, вступили на мост.
— Мужики у нас хорошие, смелые, — сказал со вздохом Вершинин. — Вот кабы коней мне да пушки…
— Да бронепоезд! — подхватил Васька.
— А ты чего смеешься?
— Ну, куда нам, Никита Егорыч, на бронепоезд!
— А на вавилонскую башню хочешь ведь?
— Я шутя.
— А я всурьез.
— Про вавилонскую, Никита Егорыч?
— Нет, про бронепоезд.
— Ну?!
— Достань коней, тогда и нукай.
Перейдя подвесной мост, Вершинин спросил:
— Привал, что ли?
Мужики остановились, закурили.
Привала, однако, решили не делать. Пройти Давью деревню, а там — опять в сопки, и ночью можно отдыхать в сопках.
У поскотины — ограды Давьей деревни — босоногий мужик подогнал игреневую лошадь и сказал:
— Битва у нас тут была, Никита Егорыч.
— С кем битва-то?
— В поселке. Японец с партизанами дрался. Дивно народу положено. Японец-то ушел — отбили, а, чаем, придет завтра. Ну вот, мы барахлишко-то свое складываем да в сопки с вами думаем.
— Кто партизаны-то? Чьи?
— Не знаю. Не нашей волости, должно. Христьяне тоже. Пулеметы у них, хорошие пулеметы. Так и строчат.
На широкой улице валялись телеги, трупы людей и скота.
Японец, проткнутый штыком в горло, лежал на русском. У русского вытек на щеку длинный синий глаз. На гимнастерке, залитой кровью, ползали мухи.
Четыре японца лежали у заплота ниц лицом, точно стыдясь. Затылки у них были раздроблены. Куски кожи с жесткими черными волосами прилипли на спины опрятных мундирчиков, и желтые гетры были тщательно начищены, точно японцы собирались гулять по владивостокским улицам.
— Зарыть бы их, — сказал Окорок. — Срамота.
Жители складывали пожитки в телеги. Мальчишки выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда, — спокойно-деловитые.
Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась сошедшая с ума беленькая собачонка.
Подошел старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек и лба.
— Воюете? — спросил он плаксивым голосом у Вершинина.
— Приходится, дедушка.
— И то смотрю — тошнота с народом. Никоды такой никудышной войны не было. Ее царь скликал, а теперь — нá, чемер тебя дери, сами промеж себя дерутся.
— Все равно, что ехали-ехали, дедушка, а телега-то — трах! Оказывается, сгнила давно, нову приходится делать.
— А?
— Царева телега, говорю, сгнила.
Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под ногами, повторил:
— Не пойму я… А?
— Телега, мол, изломалась!
Старик, будто стряхивая с рук воду, бормотал:
— Ну, ну… какие нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.
Вершинин потер ноющую поясницу и оглянулся.
Собачонка не переставала визжать.
Один партизан снял карабин и выстрелил. Собачонка свернулась клубком, потом вытянулась всем телом, точно просыпаясь и потягиваясь. Издохла.
Старик беспокойно поцарапался.
— Ишь, и собака с тоски сдохла, Никита Егорыч. А человек терпит… Терпит, Егорыч. Брандепояс-то в сопки пойдет, бают. Изничтожат все и опять-таки пожгет.
— Народу не говори зря. Надо в горы рельсы.
Старик злобно сплюнул.
— Без рельсы пойдет! Раз они с японцами связались.
Японец да американка все может. Погибель наша явилась, Егорыч. Прямо погибель. Народ-то, как урожай под дождем, гниет… А капитан-то этот с брандепояса из царских родов будет?..
— Будет тебе зря-то…
— Зол дюже, и росту, бают, выше сажени, а борода…
Вершинину надоело слушать старика; подозвав мужичонку с перевязанной щекой, Вершинин сказал:
— Нашли мы у генерала динамит. Мукленку знаешь, мост?
— Маловопытные мы, Никита Егорыч.
— Других нету. Получай динамит и, покедова бронепоезд возится в тайге, взрывай мост.
С холма видно: скачет по лугу телега. В ней сидят трое партизан, держа на коленях ящик с динамитом. И видно им оттуда, наверное, мост через речку Мукленку. Кабы да сотни две таких лошаденок, и муки бы как не бывало! А то угнали мужики сахаровских коней, и теперь попробуй верни их обратно: конь сейчас дорог, ох как дорог, понятно. Понятно-то понятно, а коней надо собирать!
— Никита Егорыч, а?
Васька Окорок докладывал:
— Товарищ командующий! В направлении к бывшим позициям генерала Сахарова движется ему на подмогу американская сила.
— Американцы? Сколько?
— Силою до одной роты!
— Пошли мукленский отряд.
Подходили молодые парни с винтовками и гармошкой, горланя:
Ах, шарабан мой, американка!
А я, девчонка, да шарлатанка…
Вершинин недовольно поморщился и даже топнул.
— Да что они, другой песни не нашли?
— Песня хорошая, Никита Егорыч, веселая, — недоумевая, сказал Васька.
— Для пляски, а не для бою! Для бою песня должна быть плавная, дьяволы!.. Семью семь — сколько?.. Ну, никак не упомню!
В городе тоже жарко. Море недвижно. Эта морская тишь как бы помогает кораблям — один за другим входят они в порт. С крепости доносятся салюты, и обыватели, шатающиеся вдоль набережной, одобрительно переглядываются: ах, эти слухи! Болтают, будто бы генерал Сахаров увез с собою все снаряды. Как же все, если пушки в крепости палят нещадно? И еще осмеливаются говорить, будто генерал Сахаров повешен партизанами!
— За подобные слухи, господа, вешать, да-с, вешать!
— А этот розовый корабль чей же?
— Итальянский.
— Извините, не итальянский, а португальский.
— Не все ли равно?
— Вот именно-с! Вешать!
По набережной идут подрядчик Думков, Надежда Львовна Незеласова и Варя.
— Сынок ваш как там? — спрашивает Думков. — Александр Петрович, то есть?
— Воюет, — со вздохом отвечает Надежда Львовна.
— Сюда бы его. Верно! Беда, скажем, с грузчиками.
— А что?
— Задумались. Мне вот корабль надо выгружать. Американцы товары привезли.
— Снаряды?
— Со снарядами что-то путаница. Ну, они пока мануфактуру.
— Слава тебе, господи! А то что же получается: спасаем Россию в голом виде.
Прогуливающиеся проходят мимо грузчиков, которые, прислонившись к сараю, лежат, глядя в небо. Надежда Львовна и Варя не замечают их, но Думкова бесит это несомненно намеренное равнодушие грузчиков.
Извинившись перед своими спутницами, Думков большими шагами идет к грузчикам и решительно останавливается.
— Ребята, али команды не было выгружать?
— Была.
— Чего же вы?
Молчание.
— Кто я вам?
— Подрядчик.
— Чего ж не выполняете моего приказания?
— А выполняй сам.
— Полицию позову, казаков, японцев!
— Дудки!
Мимо идет старый железнодорожник Филонов со своим узелком:
— Передачу сыну носил, не принимают. Докуда, господи!
— До забастовки.
— Забастовка! — шепчет подрядчик, поспешно отходя.
Филонов говорит грузчикам:
— Забастуете — либо вас всех перестреляют, либо в белую армию мобилизуют.
Слесарь Лиханцев, который тоже лежит среди грузчиков, продолжает рассказ, прерванный приходом подрядчика:
— И вот, значит, братцы мои, отвечают те французские докеры тем французским солдатам…
— Гляди-кось!
Веселый розовый молодой грузчик, приподнявшись, указывает на корабль. Гремит цепь, падает якорь.
— Японец?
— Американец, — отвечает веселый грузчик. — Понятно?
— Поношенный, понятно.
Мимо идет взвод американских солдат, навстречу которому — взвод японцев. Офицеры козыряют друг другу, а веселый грузчик говорит:
— Американец-то тоже поношенный. Ха-ха!
— Да и японец не лучше, ха-ха! Одежда новая, а рожи изношенные. Война.
— Конец! — И, обращаясь к Лиханцеву, грузчик спрашивает с интересом: — Ну и что же те французские докеры?
— …и отвечают французские докеры тем французским солдатам: «Дудки!»
— Подожди! — прерывает веселый грузчик. — Я хочу спросить…
Ему хочется спросить, где Пеклеванов, в тайге или в городе, и что он думает. Но грузчик, взглянув в лица товарищей; которые, по-видимому, думают то же, что и он, понимает, что спрашивать сейчас о Пеклеванове нельзя…
— Чего ты?
— Не, я так… про себя…
Вечером начинается забастовка грузчиков.
Ночью в фанзу Пеклеванова приходит слесарь Лиханцев, а через полчаса Знобов. По мнению Знобова, забастовка грузчиков перерастет во всеобщую, а всеобщая…
И он, затаив дыхание, широко раскрыв глаза, смотрит на Пеклеванова.
Пеклеванов, понимая радость и тревогу, которой охвачен Знобов, говорит, кладя ему руки на плечи:
— Знобов! Лиханцев тоже принес важнейшее известие: артиллерийские склады действительно пусты.
— И верится и не верится, Илья Герасимыч. Может, беляки ловят нас на провокацию?
— На какую?
— На преждевременное восстание.
И Пеклеванов, хлопая в ладоши, говорит со смехом:
— Ах, как хорошо!
Нерешительно, как-то боком, словно все еще не веря приятному известию, он подходит к Маше:
— Маша, слышала? Как хорошо!
— Белые есть белые, — говорит Маша. — Выродки.
— Но все-таки не до такой степени! В такой ответственный момент увезти из города решительно все снаряды, а пушки оставить!
— Положим, у Сахарова пушки есть.
— Мало, мало!
Немного спустя пришел матрос Семенов. Знобов отвел его в угол фанзы и сказал, что решение ревкома — отправиться ему, Семенову, к Вершинину.
Семенов побледнел.
Знобов, не замечая бледности матроса, продолжал:
— Познакомишь Вершинина с нашим планом восстания и вернешься. Убеди его, чтобы вышел на линию железной дороги. Снаряды нам нужны, снаряды! Генерал Сахаров увез все артиллерийские снаряды. Пушки в городе есть, а снарядов нету.
— Знаю, — откачнувшись и бледнея еще сильней, проговорил Семенов, — да ехать не хочется!
Пеклеванов подошел и взял Семенова за руку.
— Мы не можем навязывать Вершинину свои планы. Но все-таки желательно, чтоб Вершинин, выйдя к линии железной дороги, захватил бронепоезд. И составы со снарядами! И, как предел наших мечтаний, привел бы их в город!.. Ах, как было бы хорошо!..
— Илья Герасимыч! Мне же хочется участвовать в восстании.
— Товарищи настаивают, Семенов.
Тайга горит.
Американский отряд идет по опушке леса, с опаской поглядывая на пожар, который медленно приближается. Пепел покрывает песчаную дорогу, плотные молодые сосны возле дороги. От дыма вокруг сумрачно, почти темно. Копоть ложится на лица. Куда ни взглянешь, все кладет на душу неприятный осадок.
Позади отряда небольшой обоз.
От обоза отстал возок, наполненный металлическими бидонами. Возница — молодой низенький солдат — спрыгивает с возка, осматривает колесо: кажется, повредилась ось. Второй солдат — высокий, узкий, с длинным лицом и большими зубами, в летах — смотрит на горящую тайгу и хрипло говорит:
— All is on fire, all! Why are we here? [2]
Молодой солдат поднимает голову:
— I'l tell you… [3]
Он не успевает докончить. Из плотных сосенок выскакивают с винтовками два мужика и две бабы. Солдат помоложе пытается сопротивляться, но баба пестом по голове успокаивает его.
— Вяжи! — приказывает рябой мужик самому себе и связывает высокого солдата.
Одна из баб — Настасьюшка Вершинина. Она молча смотрит, как ее подруга открывает бидон, заглядывает туда, поднимает его и пьет. Бидон дрожит в ее руках, и жидкость выливается.
— А скусно! — говорит баба, оборачиваясь к Настасьюшке. — Гляжу я на тебя, Настасьюшка, ты даже и не побелела. Неужто воевать-то тебе не страшно?
— Страсть страшно!
— А пошла?
— Мужик у меня стал сердитый, — говорит Настасьюшка. — И то сказать, не легко ему и не весело. А раньше веселый был.
— Ничего, повеселеет.
Неподалеку слышны выстрелы, крики. Бабы, схватившись за руки, смотрят в сторону выстрелов.
Подходят партизаны:
— Чего это вы натворили?
— Да вот, человека чужих земель оглушили.
Мимо обгорелых изб, по косогору, к церкви шел Вершинин. Весь косогор заполнен всадниками, телегами, шалашами. К церкви, тоже основательно пострадавшей от пожара, ведет широкий проход.
— Никита Егорыч, из города какие вести? — спрашивали с телеги.
— Ждем, ждем!
Босой седенький мужичонка в рваной рубахе и портках остановился на дороге и горестно закричал:
— Никита Егорыч, исстрадался! Мировая революция скоро?