— А вот мы и есть мировая революция.
— Мы?
— Ты да я.
Босой мужичонка осмотрел себя с великим удивлением.
— Господи!
Навстречу Вершинину бежал Окорок.
— Васька! Как там у моста?
— Никита Егорыч, часа полтора прошло после взрыва — и никаких вестей! Взрыв все слышали — и ничего!
— Пошли навстречу.
— Никита Егорыч, мериканца, пришло сообщение, побили. Слышал?
— Не велика победа: какая-то там рота.
Вершинин шел на крышу церкви.
К церкви приставлены леса из бревен и сделано что-то вроде наката, пологой лестницы, по которой можно легко подниматься — и не одному, а многим: крыша церкви теперь и наблюдательный пункт, и местопребывание штаба.
Крыша обгорела, железо попортилось, валяется под ногами; проходящие часто задевают его, оно грохочет. Стропила отведены в сторону, кое-где настланы доски, а на колокольне, под колоколом, язык которого привязан синим кушаком, — письменный стол, несгораемый шкаф и стулья.
Вершинин спросил у бритого партизана, который что-то писал в ученической тетрадке:
— От моста вести есть?
— Нету, Никита Егорыч.
Вернулся Васька. Вслед за ним плелся ветхий дед.
— Дед, а тебе чего?
— А я помолиться хотел. Вошел, а в храме-то пулеметы да ружья. Вы что с храмом божьим сделали, дьяволы? Бога рушить хочете?
— Тебе Расея, дед, нужна? — спросил Вершинин.
— А как же мне без Расеи жить-то? Чать, я тоже русский.
— Ну, так молись, дед, за Расею да за то, чтобы мост через Мукленку хорошо взорвали.
— Мост взрываешь? А кто мост этот строить будет? Опять мы?
— Откуда он взялся, провокатор тиковый? — воскликнул Окорок. — Дать, Егорыч, этой стерве в зубы?
Вершинин бормотал, сидя за столом и глядя в поле:
— Бог… Бог-то бог, да сам не будь плох. Бог вон дал карателям все село спалить, а себе колокольню оставил. Нам такого бога не надо! Трижды семь — двадцать один. Вот это верно. А то — бог!.. А девятью девять сколько? Вот это бог его знает. Васька, что там внизу орут?
— Подкрепление прибыло. — Наклонившись вниз с колокольни, Васька заорал: — Ребята, вы каких волостей?.. Подлисьевцы да комендантцы пришли, Никита Егорыч. Сколько народу-то подняли мы, Никита Егорыч! Не меньше как мильён!
Загрохотал настил под тяжелыми шагами, и показалась баба в розовом платке и высоких охотничьих сапогах.
— Православные! Никита Егорыч! Пленные! И сказывают, будто твоя Настасьюшка ловила!
— Хаживала и в море, чего ей на интервента не сходить, — спокойно сказал Вершинин.
Мужик, лысый, вполпьяна, бешено выгнал из переулка игреневую лошадь.
Тело его влипало в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, тряслись кулаки, и радостно орала глотка:
— Мериканца пымали, братцы-ы!..
Окорок закричал:
— Ого-го-го!..
Трое с винтовками показались в переулке.
Посреди них шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.
Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые зубы, и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.
Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:
— Кто у вас старшой?
— По какому делу? — отозвался Вершинин.
— Он старшой-то, он! — закричал Окорок. — Никита Егорыч Вершинин! А ты рассказывай, как пымали-то?
Колокольня наполнилась народом, прибежал и Син Бин-у. Поднялся рябой мужик, сопровождающий высокого американца. Рябой мужик сказал не спеша:
— Привели мы его к тебе, Никита Егорыч, как, значит, о справедливости твоей слава. Судите.
— Сам-то ты какой деревни? — спросил Окорок.
— Кто?
— Ты, говорю.
— Я-то? Мы вместе с нашим селом воюем… Пепино село, слышал?
— Пожгли, сказывают?
— Пожгли. Вот у вас хоть колокольня осталась, а у нас все село спалили. Ух, ты! — Рябой мужик смазал американца по шее, хотел смазать еще, но Окорок остановил его. Тогда рябой мужик продолжал: — Ну, встретили мы нонче баб по дороге. Те говорят: «Мериканцы, грит, шалят тута, ищем». Ну, пошли мы…
Рябой мужик хотел сплюнуть, но, оглядевшись и только сейчас поняв, что находится на колокольне, снял шапку, подошел к стропилам и сплюнул вниз. Держа шапку в руке и почтительно глядя на колокол, рябой мужик продолжал со спокойной злостью:
— А ехали они, мериканцы-то… В жестяных ведерках молоко везли! Чудной народ, как посмотрю! Завоевывать нас приехали, а молоко жрут с щиколадом!
Американец стоял выпрямившись по-солдатски и, как с судьи, не спускал глаз с Вершинина.
Мужики сгрудились. Гнев их возрастал.
На американца пахнуло табаком и крепким мужицким потом.
От плотно сбившихся тел шла мутившая голову теплота и поднималась с ног до головы сухая, знобящая злость.
Мужики загалдели:
— Чего там!
— Пристрелить его, стерву!
— Крой его!
— Кончать!..
— И никаких!
Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого его движения еще сильнее захлестнула тела мужиков злоба.
— Жгут, сволочи!
— Распоряжаются!
— Будто у себя!
— Ишь, забрались!
— Просили их!
— Дай ему в морду — и с колокольни!
— Чего там судить? Давно их осудили!
— Просили мы таких хозяев?
— Убить! — пронеслось в толпе. — Убить его, и никаких!
— Васька, не заслоняй. Ненароком и тебя заденем!
Ваську испугать трудно. Американец прижался к нему, и Васька с раздражением спросил у толпы:
— Убить? Убить человека всегда можно. Очень просто. Вон их сколько по нашим деревенским улицам, убитых-то, валяется. А нонче у нас, братцы, счастье. Генерала Сахарова повесили, американцев побили, мост через Мук-ленку взорвали, бронепоезд четырнадцать — шестьдесят девять в угол загнали! Мы вот пообедаем, самогону выпьем, а тогда, почесть, голой рукой этот бронепоезд заберем. Вот и выходит, что… Надо нам, братцы, упропагандировать эту американскую курву!
От слов Васьки мужики развеселились, захохотали.
Лысый мужик, брызжа слюной, закричал Ваське:
— Да ты хоть прореху-то застегни, Васька!
— Валяй, Вась, запузыривай!
И между собой, на крыше и по настилу, мужики разговаривают:
— Васька любому втемяшит.
— На камне и то слова долбят, а это, какой ни есть, человек.
— Вникай… — сказал важно китаец.
— Лупи!..
Крепкотелая Авдотья Стещенкова, подобрав палевые юбки, наклонилась и толкнула американца плечом:
— Ты вникай, дурень, тебе же добра хочут.
Американский солдат оглядывал волосатые краснобронзовые лица мужиков, расстегнутую прореху штанов Васьки, слушал непонятный говор и вежливо мял в улыбке бритое лицо.
Мужики возбужденно ходили вокруг него, передвигая его в толпе, как лист по воде; громко, как глухому, кричали.
Американец, часто мигая, точно от дыма, поднимая кверху голову, улыбался и ничего не понимал.
Окорок закричал американцу во весь голос:
— Ты им там разъясни. Подробно. Нехорошо, мол.
— Зачем нам мешать!
— Против своего брата заставляют идти!
Вершинин степенно сказал:
— Люди вы хорошие, должны понять. Такие же крестьяне, как и мы, скажем, пашете и все такое. Японец, он што, рис жрет, для него по-другому говорить надо!
Окорок тяжело затоптался перед американцем и, приглаживая усы, сказал:
— Мы разбоем не занимаемся, мы порядок наводим. У вас, поди, этого не знают, за морем-то, далеко, да и опять и душа-то у тебя чужой земли…
— Верно: чужой земли человек.
Китаец Син Бин-у подхватил:
— Своя земля в полядок, а? Моя Китая тоже в полядок нада, а?.. Твоя полядок нам не нада!
— Верно, верно, китай!
— Тоже — человек чужой земли, а понимает.
Голоса повышались, густели.
Американец беспомощно оглянулся и проговорил:
— I don't understand! [4]
Мужики враз смолкли.
Васька Окорок сказал:
— Не вникат. По-русски-то не знат, бедность!
Мужики несколько отступили от американца.
Вершинин почувствовал смущение.
— Отправить его в обоз, что тут с ним чертомелиться, — сказал он.
Васька не соглашался, упорно твердя:
— Нет, он должен нас понять! Тут надо слова найти… Эх, кабы книжку с картинкой… С картинкой бы, говорю, черти!
— Да какие там картинки, Васька, — сказала баба в розовом платке. — Были книжки, да ведь русские, а и те покурены.
— Он поймет! Тут только надо книжку… али слово какое… такое, чтоб…
Американец, все припадая на ногу, слегка покачиваясь, стоял. Чуть заметно, как ветерок стога сена, ворошила его лицо тоска.
Син Бин-у лег на землю подле американца и, закрыв ладонью глаза, пронзительно тянул китайскую песню.
— Мука мученическая, — сказал тоскливо Вершинин. — Нету никаких слов!
— Есть, — задумчиво и еще нерешительно, еще не веря, сможет ли достаточно веско проговорить это слово, сказал Васька. — Есть! Есть слово.
Васька радостно взмахнул руками, схватил американца за грудь, подтянул к себе и в упор сказал:
— Ты, парень, слухай!
Васька очень раздельно, все более повышая голос, закричал:
— Ле-е-е-ни-ин… Ленин!..
Это слово гремело над крышей, над настилом, который заполнили партизаны, над площадью. Мужики, бабы, дети подняли головы все вверх, высунулись из шалашей, замерли на конях.
— Ленин!
— Ленин? — тихо, словно не узнавая своего голоса, спросил американец. — Ленин?
Мужики опять собрались, опять задышали хлебом, табаком.
— Ленин, — повторил твердо и громко Васька и как-то нечаянно, словно оступясь, улыбнулся.
Американец вздрогнул всем телом, блеснул глазами и радостно ответил:
— That is a boy! [5]
Васька стукнул себя кулаком в грудь и, похлопывая ладонью мужиков по плечам и спинам, прокричал:
— Советская республика!
Американец протянул руки к мужикам, щеки у него запрыгали, и он возбужденно закричал:
— Ура! Hurra! All right! [6]
Мужики радостно захохотали:
— Понимает, стерва.
— Вот сволочь, а!
— А Васька-то, Васька, по-мерикански кроет!
— Васька, ты ихних буржуев-то…
— По матушке!
Сквозь толпу баба в розовом платке притащила снизу, из церкви, громадную икону, объясняя по дороге:
— Вот разве по такой картинке? Она хоть и святая, так и тут святое дело разъясняется.
Васька взял у нее икону и, не задумываясь, весь охваченный восторгом, сказал:
— Святая? Мы и по святой можем.
Послюнив палец, Васька растирал надпись, чтобы прочесть.
Икона, намалеванная без особого искусства, изображала библейскую легенду: бог, чтобы испытать верность Авраама, велел ему принести в жертву сына своего Исаака. Авраам немедленно повиновался — он положил Исаака на связку дров и занес над ним нож. Бог на облаках с умилением созерцал это жертвоприношение. Икона новая — ее совсем недавно пожертвовал в церковь лавочник Обаб, заказавший ее в городе — за полпуда муки — известному художнику, беженцу, когда-то богатому петербуржцу. Лавочник, слушавший проповеди епископа Макария о крестоносцах и о жертвенности Авраама, решил, что сам он не хуже ветхозаветного Авраама, а сын его, прапорщик Обаб, тоже вроде Исаака. Дай бог, чтоб кончилось тем же, чем кончилась история с Авраамом: там, кажется, господь отвел руку его…
Васька, тыча пальцем в икону, медленно прочел американцу:
— «Авраам приносит в жертву Исаака». Очень хорошо. Слухай! Вот этот, с ножом-то, буржуй. Ишь, брюхо-то распустил! Часы б ему с цепочкой на такое брюхо. А вот тут, на бревнах-то, связанный вьюноша — пролетариат лежит. Понял? Пролетариат.
— Пролетариат. Работчи… я… работчи… — показывал жестами американец. — Ауто… I am a worker from Detroyt auto-works [7].
— Поняли? — закричал всем Васька. — Рабочий он! Насильно его буржуи мобилизовали! — И Васька продолжал: — Смотри. Ну вот, лежит наш пролетариат на бревнах, а буржуй его режет. А вот тут, на облаках, в виде бога, американцы, японцы, англичане, вся эта сволочь империализма сидит и войной распоряжается! Против нас, понял?
— Империализм? — спросил американец. — Империализм долой!
— Верно! Долой.
— Гони их!
Васька с ожесточением швырнул фуражку оземь.
— Империализм с буржуями — к чертям!
Син Бин-у подскочил к американцу и, подтягивая спадающие штаны, торопливо проговорил:
— Русики ресыпубылика-а. Китайси ресыпубылика-а. Мерикансы ресыпубылика-а — бу-хао. Нипонсы бу-хао, нада, нада ресыпубылика-а. Крыа-а-сна ресыпубылика нада, нада…
И, оглядевшись кругом, встал на цыпочки и, медленно подымая большой палец кверху, проговорил:
— Шанго.
Вершинин приказал:
— Накормить его. А потом вывести на дорогу и пустить.
Старик конвоир спросил:
— Глаза-то завязать, как поведем? Не приведет сюда?
— Кому глаза завязывать? Никому глаза завязывать не будем: пусть все видят, как мы свою советскую землю защищаем.
И мужики согласились:
— Не выдаст.
А Васька кричал с крыши:
— Упропагандировал! Разъяснить всем можно. Надо только сердце иметь.
И он запел, и молодые парни подхватили:
Табак английский,
Мундир российский,
Погон японский,
Правитель омский…
Эх, шарабан мой, американка!
А я, девчонка, да шарлатанка!
Табак скурился,
Мундир сносился,
Погон свалился,
Правитель скрылся…
Эх, шарабан мой, американка!..
Под эту песню Вершинин спустился по настилу вниз, в толпу, через которую вели повеселевшего американца.
— Васька! — крикнул Вершинин вверх. — Сказывают, скачет кто-то, погляди. Не от Мукленки ли? Где они пропали?
Спустился Васька и тихо сказал:
— От Мукленки все нет и нет. А это кто-то другой.
Вершинин посмотрел в бинокль, опустил его и с тревожным видом сказал:
— Матрос Семенов, из города.
— Не от Пеклеванова ли?
— От кого другого ему и ехать? Беспокоюсь я, Васька. Пеклеванов дисциплину потребует, а у нас? Где, скажет, кони? Кого в пушки запрягать?
Поэтому Вершинин разговаривал и радостно, и сдержанно, и грустно. Семенов его хвалил, передавал похвалы Пеклеванова и всего ревкома, а Вершинин, нехотя улыбаясь в бороду, бормотал:
— Зря хвалишь, зря. Вот мост через Мукленку взорвали… жду вестей, а их нету. Речь мужикам не скажешь ли?
— Можно.
Семенов говорил речь о забастовке в городе, которая уже переросла во всеобщую, о том, что вся РСФСР с напряжением наблюдает за борьбой партизан против интервентов, — говорил он долго, пылко, так пылко, что кожаная потрескавшаяся и порыжевшая куртка на его плечах взмокла и стала черной. А Вершинин все думал о Мукленке, о сахаровских пушках и лошадях. Лошадей все нету и нету. Когда Семенов, окончив речь, весь дрожа от пережитого волнения, спустился к Вершинину, он услышал все то же:
— Ничего от Мукленки нету, беспокоюсь.
— Боишься, не победим?
— Зачем бояться? — ответил Вершинин. — Конечно, может, нас с тобою, Семенов, ухлопают, а мы таки победим. А если сказать по правде, я вот больше всего боюсь того, как мы такой страной будем править?
Семенов, вытирая нос рукавом, ответил:
— Научимся, Никита Егорыч.
— Научимся! Ты бы вот ране платок завел, а потом и хвастал. Васька, принеси-ка генеральских платков.
Васька ушел. Вершинин объясняет Семенову:
— Парень хороший, но болтун. Отчего же тебе не страшно, что мост через Мукленку уцелеет?
— Оттого, Никита Егорыч, не страшно, что ревком просит тебя забрать бронепоезд и составы с артиллерийскими снарядами, которые этот бронепоезд конвоирует. — И Семенов тихо говорит: — Все снаряды генерал Сахаров отправил в тайгу, а пушки частично. Ясно? Пушки, оставшиеся в городе, мы можем захватить, а какая в них сила, если нет снарядов? Ясно?