— Чугункой ей пробиваться, что ли?
— Должно быть, чугункой.
Лодка повернула к устью реки.
По дороге к станции Настасьюшка и Сумкин обогнали китайца Син Бин-у. Китаец, мелко шагая, тащил на спине большой мешок семечек.
— Ты в город, китай?
— Не, — весело отозвался китаец, — моя опять станция посылай. Моя опять капитана Незеласов, его блонепоезда смотреть нада.
— Повесят тебя, — сказал Сумкин, — вот тогда и насмотришься.
— Твоя моя не узнавай, тогда вешать нетю, — по-прежнему весело улыбаясь, ответил китаец. — Твоя моя не знай.
— Ладно, ладно, не узнаем, — отозвалась Настасьюшка. — Ты вот только скажи мне: Никита Егорыч коней получил, чтоб пушки везти?
— Его коней нетю. Его мужикам сказала, что пушки на себе тащить нада.
— Плохо.
— Пылыохо, пылыохо, — все еще весело скаля зубы, проговорил китаец. — Площай!
— Прощай!
Хотя станцию от моря отделяли горы и тайга, морской туман и мелкий дождь здесь такие же, как и на море. Дым из тайги, смешиваясь с туманом, придавал совсем мрачный вид бревенчатым зданиям станции, вагонам бронепоезда и множеству теплушек, возле которых толпились беженцы. Возле составов с длинными платформами, покрытыми брезентом, ходили часовые. Там мелькнул Син Бин-у. «Должно, снаряды на платформах, — подумала Настасьюшка, — чего их иначе прикрывать?»
Сумкин передал ей узелки, и Настасьюшка попробовала втиснуться в теплушку. Дама в меховом манто спросила у нее:
— Почему это, на какую бы станцию ни пришли наши теплушки, туда непременно явится бронепоезд? И еще вдобавок целые составы снарядов! Вдруг да подойдет Вершинин и начнет взрывать эти снаряды? Мы не только сгорим от таежного пожара, но вдобавок и взорвемся.
Шел, пошатываясь, прапорщик Обаб. «Ой, узнает! — подумала Настасьюшка со страхом и прикрыла лицо узелками. — У пьяного на знакомых глаз вострый, а он гляди как налакался».
Беженка в манто закричала Обабу:
— Господин прапорщик, что слышно про Вершинина?
— Американцы ухлопали, — ответил пьяным голосом Обаб. — Так в городе и скажите. Ухлопали, мол, Вершинина, конец его безобразию. Сейчас к бронепоезду тело его привезут.
— Мы успеем посмотреть?
— Некогда, некогда.
«Брешет! Брешет же!» — уговаривала себя Настасьюшка.
Ей не хотелось теперь идти в теплушку, но толпа втолкнула ее, и поезд отошел.
А по перрону шел Син Бин-у с корзинкой семечек. Он брал горсть, сыпал ее обратно в корзинку и приговаривал:
— Сипко холоси семечко есть! Покупайла, покупайла.
Опять к нему подошел Никифоров, машинист с бронепоезда; только теперь его сопровождал помощник Шурка. Никифоров, как всегда хмурый и неторопливый, подставил карманы и, как всегда, сказал:
— Сыпь. Два стакана.
— Ды-ыва?.. A-а!.. Моя твоя знай ести… Никиполов ести? A-а! Знай! Твоя сильно инстлуксия исполняй ести?
— Инструкция? Вот дам по ряшке, так узнаешь инструкцию! Инструкция есть закон. Понял? А без закона человек до чего доходит? Царя свергает, бестолочь! Сыпь, тебе говорят, два стакана.
Син Бин-у насыпал.
— Дыва. А деньга?
— Чего? — в негодовании спросил Никифоров.
— Деньга давай.
— Патент имеешь?
— Патента? Нетю.
Никифоров замахнулся. Но, несмотря на взмахи его кулака, Син Бин-у тащился за машинистом через всю станцию. Наконец Никифоров крикнул охрану, и тогда китаец отстал. Но тут к нему подбежал Шурка. Китаец протянул ему корзинку. Шурка, глядя неподвижно на китайца, с напряжением думая о своем, тихо сказал:
— Мне семечки, китай, не надо. Не до семечек мне. Ты слушай меня, китай. Не могу я белым служить, не могу! К партизанам хочу.
Китаец с деланным недоумением спросил:
— Кто его, палтизана, есть?
— Не морочь мне голову! Я тебя знаю. И хочу я не бежать, а сдаться партизанам вместе с бронепоездом.
— Блонепоезда капитана есть. Твоя есть помосника масиниста. Твоя сдавать плава нету.
Шурка быстро и страстно заговорил:
— Слушай, китай! Сейчас отправляемся. Туман, пойдем медленно. Что-нибудь на линии устрой… Ну, положи… тушу там, чтобы кто-то двигался, шевелился… человек, что ли… Согласно инструкции…
Ледяная тоска, недоверие мешали китайцу. Преодолевая эту тоску, китаец вглядывался пытливо в разгоряченное лицо Шурки. Да нет же! Какой он предатель. Сквозь весь окружающий туман и дым душа паренька рвется к свету и ликует. Нет, ему можно довериться.
— Его, масиниста, живи по инстлукции, а?
— Вот-вот, по инструкции! Положите на рельсы тушу. Машинист товарного поезда, увидав тушу, должен остановиться. Он живет пока по товарной инструкции, понял?
— Его нету туша. Его лошадей нету. Его лошадей собрать не можно. Человека положить можно.
— Ну, и человека.
— Меня положить нада, а? Знакомый? Его думай — китайца бандита убила, китайца ему масиниста смотреть нада, а?
— Вот-вот.
Давно уже слышен был голос Никифорова, который звал Шурку на паровоз, а Шурка все еще шептал китайцу:
— Машинист голову высунет, ты его снимай! Пулей. Понял? А я, китай, притворюсь, что не могу вести бронепоезд.
— Шурка!
— Бегу! Китай, понял? Человека-а…
Шурка, щелкая семечки, убежал.
У себя в купе Незеласов встретил прапорщика Обаба очень недовольным взглядом. Что таскаться к телеграфисту, если вести одни и те же? Прапорщик, кажется, пьян? Хуже — он растерян.
Ворочаясь на диване, Незеласов сказал:
— Неудобно. Неудобно тут лежать. Сколько за войну валялось людей на этом диване, подумать страшно.
— Разрешите доложить.
— Нуте, докладывайте, голубчик.
— Для успокоения взволнованных, господин полковник, распространяю слух, что Вершинин убит и тело его с минуты на минуту будет доставлено в бронепоезд.
— Неглупо. Телеграфная связь с городом восстановлена?
— Так точно.
— Пошлите телеграммы. Шифрованную в контрразведку и нешифрованную — Варе. Текст телеграмм основываю на вашей выдумке. «Имею связь Вершининым точка Вершинин согласился указать местонахождение Пеклеванова».
— Да это же неправда, господин полковник!
— Ложь?
— Так точно, ложь.
Незеласов посмотрел в потолок, сел, закурил и сказал мечтательно:
— А какое удовольствие распустить косу или заплести косу своей невесте!
— Теперь ведь они стригутся! — воскликнул Обаб с ужасом.
— Именно, именно стригутся. — И, стуча кулаками по столику, Незеласов крикнул: —Поймать мне какого-нибудь мужика! Это все для той же цели, которая обозначена в телеграмме.
Выдумка Обаба казалась Незеласову очень удачной, а выдумка относительно Пеклеванова — еще удачнее. Город болтлив вообще, а в эти дни, объятый страхом, стал болтливым вдесятеро. Слух о предательстве Вершинина окажется чрезвычайно полезным. Сторонники Пеклеванова не будут столь ретивыми, как прежде, и Незеласов выиграет время. Вершинина он вызовет к рельсам, к броне-поезду, разгонит его шайки артиллерийским огнем, мужики обвинят своего вожака и выдадут. Главное — не дать партизанам подобраться к платформам со снарядами. Да, да, они могут их взорвать.
— На платформы со снарядами поставить пулеметы!
— Осмелюсь доложить, господин капитан…
— Обаб, вы понизили меня в чине, ха-ха!
— …господин полковник, пулеметов у нас мало, и нельзя ослаблять бронепоезд.
— Того более нельзя, чтобы партизаны взорвали поезда со снарядами.
Незеласов с наслаждением наблюдал, как солдаты ставили пулеметы на платформы. Подбежал Обаб.
— Готовы, господин полковник!
— Пулеметы? Где же они готовы?
— Мужики, партизаны.
Солдаты подвели трех мужиков. Один из мужиков, волосатый, бородатый, басистый, похожий на дьякона, бросился в испуге к ногам Незеласова. Двое других держали себя спокойно, и Незеласов сказал, указывая на них Обабу:
— Этих расстрелять, а этому идти со мной.
И он увел с собой бородатого мужика. Поглядев задумчиво вслед капитану, Обаб достал портсигар, взял папироску, постучал ею о крышку и сказал со вздохом мужикам:
— Ох, и надоели вы мне! Которых уже стреляю — не помню.
В купе перед Незеласовым, бестолково хлопая глазами, стоял волосатый и благообразный мужик. Незеласов переспросил:
— Ну, понял?
— Никак нет, ваше благородие.
Вошел, застегивая кобуру, Обаб. Незеласов, с раздражением глядя на мужика, повторил:
— Ты придешь к Вершинину и скажешь: «Во саду ли калина!» Он тебе ответит: «Во саду ли малина!» После этого ты объясни, что Незеласов торопит его. Пусть скорее скажет тебе, где находится Пеклеванов. Понятно?
— Никак нет!
Мужик по-прежнему бестолково хлопал глазами.
— Ты, никак, села Покровского? — расстегивая кобуру, строго спросил Обаб.
— Покровского.
— Меня знаешь?
— Вроде не признаю, ваше благородие.
— Обаб.
— Лавочника Обаба сынок?
— Купца. Так вот пойми, дурья голова. Вершинин мне вас выдал, и я сжег село. Понятно?
— О господи!
— Вершинин — предатель. Понятно?
— Так точно, о господи!
Обаб высунулся в окно и сказал часовому:
— Мужика выпустить на волю. У вас есть привычка выпустить да стрелять вслед. Так скажи, чтоб такого не было.
Бородатый мужик ошалело побежал по перрону. Глядя ему вслед, офицеры, смеясь, переглянулись.
— Правде не верят, — сказал Незеласов, — а ложь всегда убедительна. Конечно, такая ложь не ахти хитрая, но все же интрига.
Он возбужденно потоптался, взял портсигар Обаба, раскрыл его, закрыл, затем схватил бронзового божка, постучал по нему портсигаром. Лицо его горело, он весь дрожал.
— Вершинин, узнав, что его подозревают в предательстве, должен, по-моему, атаковать наиболее важный пункт. Какой же пункт наиболее важен, по его мнению?.. Мук-ленка! То есть’ мост через Мукленку. Этот мост он пытался взорвать, ему не удалось, и сейчас он направит туда все свои силы, сам будет там находиться, подтянет артиллерию, захваченную у генерала Сахарова. К счастью, у Вершинина не так много артиллерийских снарядов, и пушки его будут стрелять недолго. Как вы относитесь к моим размышлениям, Обаб?
— Они правильные, господин полковник.
— Тогда командуйте — бронепоезду к мосту через Мукленку.
— А составы со снарядами, господин полковник?
— Следом за нами.
Обаб замялся.
— Что?
— Туман. Опасно. Пожалуй, лучше составы не трогать.
— Оставить их на станции? А вдруг партизаны, упаси господи, перережут сообщение, и мы почему-либо останемся без снарядов? Нам в город без снарядов возвращаться нельзя! Не всякий признает меня диктатором. А со снарядами — всякий. Обаб, опомнитесь. Я представлю вас к «Георгию». Вы — поручик Обаб! Капитан! Я понимаю вас, вы предлагаете мне оставить снаряды поблизости от той земли, которая пожалована мне дальневосточным правительством и которую я захватил вдобавок сам. Я говорю об имении генерала Сахарова. Я бы с удовольствием погулял по этой своей земле, но — город есть город, море есть море, и какая слава без моря? Я прорвусь к морю! И всех, отказавшихся мне подчиниться, — к стенке, к стенке!.. Я — диктатор! Я спасаю Россию!.. Я!..
Незеласов схватился за голову, пошатнулся. Обаб подхватил его, усадил на диван. «А он припадочный вдобавок!»
— Сейчас схлынет, господин полковник.
Обаб дал воды. Незеласов, глотая воду, говорил упавшим голосом:
— Есть же, кроме этих вонючих, облупившихся стен, тупых лиц артиллеристов, есть же, кроме водки, разврата, — другой, светлый, спокойный, радостный мир? И если он есть, то где же он? Почему все вокруг меня мрачно, однообразно, серо, страшно, почему даже кровь кажется серой?
Он высунулся в окно.
— Ух, нехорошо! Обаб, видите, китаец сидит?
Снял кольцо.
— Кокаину! — Он закрыл глаза. — Жду, жду… Жду спокойствия, отдыха, хотя бы немного.
На перроне станции, возле корзины с семечками, все еще сидел китаец.
Теплушки подбрасывало, дергало, мотало, но все же они двигались довольно быстро.
Ах, кабы не эти страшные мысли о муже, как было бы все отлично! Ее утешало то, что беженцы врали все время. Наверное, и об убийстве Вершинина тоже соврали.
Особенно усердно врала седенькая длинноносая старушка в широкой шляпке с вуалью. Настасьюшка, чувствуя к старушке возрастающую нежность, глядела на нее ласково, раскрыв рот, а старушка, блестя глазами, разрумянившись, тараторила без умолку. Москву, оказывается, уже давно заняли восставшие военспецы, в Крыму — опять союзники с Врангелем вместе, а Украина снова в руках Петлюры.
Поезд вдруг остановился.
Высокий железнодорожник, распахнув двери, весело сказал беженцам:
— Дальше не пойдем.
— Вершинин?!
— Вершинин не Вершинин, а опять бронепоезд пропускаем.
— Но ведь пропустите же его когда-нибудь?
— Ничего не известно! Кабы только один бронепоезд, а тут еще составы со снарядами. Начнут взрываться, всех разнесут! Велено вам, господа, если хотите в город, идти вон той дорогой.
Долго шли проселком среди бесконечных и мокрых берез. Дождь усиливался. На рассвете они вышли к реке. Старушка в широкой шляпке с вуалью попробовала рукой воду.
— Боже мой, как она холодна!
— Осень, матушка.
— Не могу вброд, Григорий Петрович, — сказала старушка своему брату, который помогал ей нести чемодан. — Да и у тебя ревматизм.
Тогда Настасьюшка, приподняв юбки, вошла в воду.
— Ну, господи, благослови!
Беженцы, подумав, что она знает брод, и боясь, чтобы она не исчезла, дружной толпой, визжа и бранясь пошли за ней.
Вышли на тракт. Рек больше не предвиделось, и беженцы разбрелись. Мужик, везший в город на базар морковь, согласился подвезти Настасьюшку.
— Я тебя через полчаса доставлю в полном порядке, — сказал мужик. — Ты откуда?
— Дальняя, — ответила Настасьюшка.
— Вижу, что дальняя: напугана. Чем дальше живет от города человек, тем он, скажу тебе, напуганней.
И возница, накрывшись армяком, задремал.
Но вот конь шарахнулся, возница проснулся, схватил вожжи.
В тумане мутно вырисовывались здания города. А может быть и не город? Возница, накрывшись армяком, дремал. Но вот лошадь снова шарахнулась, возница подобрал вожжи, поднял голову и перекрестился.
Из тумана навстречу телеге вышел полуповаленный телеграфный столб, на котором, почти касаясь ногами земли, медленно раскачивался повешенный.
— Ах ты господи!
Настасьюшка соскочила. На белой картонке, свисающей с тощей и длинной шеи, надпись:
«Шпион и партизан!»
Это — тот самый мужик, которого послал Вершинин к Пеклеванову. «Как его зовут-то, владычица?» — смятенно думала Настасьюшка. И никак не могла вспомнить имени и фамилии мужика, и ей было оттого невыносимо страшно.
Глава седьмая
К насыпи!
К насыпи давно пора подкатить пушки и ударить по бронепоезду, как только он покажется.
Но пушек нет, лошадей, сколько ни отправляешь туда — все мало, артиллеристы, посланные с лошадьми, будто в воду канули. Слава богу, что бронепоезд где-то замешкался!
— Никита Егорыч, а когда пушки пригонят, куда их ставить?
— Все пушки к мосту, к Мукленке!
— Отсюда тоже здорово ударим: место видное.
— Не митинговать — подчиняться!
— Да как же не митинговать, когда — митинг?
И верно, торопились к насыпи, а лишь только она показалась вдали, вслушались — гула нет, вроде и торопиться некуда, то сам по себе начался митинг. Какой-то низенький старикашка спросил, кто больше всех рвется к мужицкой земле — японец, белогвардеец или американец?
— А кто бы то ни было, гони!
— Гони всех, мужики!
— Позвольте, граждане, поинтересоваться, а как с землей в Расее? Под Москвой, скажем?
— А это тебе не Расея?
— Прошу слова, граждане!
— Будя, к насыпи!
— Поговорили, хватит!
— Не давай землю японцу, Никита Егорыч!
— А я и не дам. Но и ты, мир, поддержи. Особенно нонча!
Партизаны митинговали.