— Точно, — ответил Азек с уверенностью, которой не испытывал.
— Перед Камити-Соной ты говорил то же самое, — без своей обычной враждебности указал Толбек.
— Там мы нашли госпожу Шивани. Она стала звеном цепочки, что привела нас сюда. Несомненно, Толбек, ты видишь здесь совпадение космической значимости?
— Конечно, вижу, — вздохнул пиромант. Пламя, окружавшее его ладони, отбрасывало на стены оранжевые блики. — Я знаю, вы все считаете пирридов невеждами, поскольку наши дары чаще всего применяются для уничтожения. Да, мы — простое, прямолинейное братство, но все же входим в Тысячу Сынов. При создании нашего культа магистры Мемфий и Кайтега не набирали в него глупцов. Понятно, впереди у нас тяжелое странствие, но меня тревожит то, что я не вижу дороги.
— Поверь, брат, корвидов это тревожит сильнее.
Толбек весело хмыкнул, и его смешок прозвучал настолько несообразно обстановке, что все легионеры замерли. Ариман вдруг ощутил братское родство с ними — чувство, почти забытое им после Никейского Совета.
Похоже, остальные испытывали то же самое. Растрогался даже неизменно ехидный Хатхор Маат.
— Славное мы воинство, а? — произнес адепт Павонидов. — Генные мастера превратили нас в братьев, необходимость сотворила из нас воинов, по капризу измены мы стали соратниками. Кому могло бы прийти в голову собрать из нас отряд для спасения легиона?
— Нашему отцу, — сказал Азек, подав руку Хатхору. — И я полностью согласен с ним. Все мы здесь, все братья, связанные судьбой до самой смерти. И я готов умереть за любого из вас.
Маат не принял руку Аримана и просто сказал:
— А я — за любого из вас, братья.
— Как и я, — заключил Толбек.
Обновив узы братства, легионеры продолжили спуск. Азек провел пальцами по влажным стенам, покрытым древней резьбой в виде угловатых букв. Что это, обычные граффити [115] или писания странствующего государя?
Аримана занимал и более важный вопрос: почему он завел разговор о братстве, хотя на самом деле не чувствовал ничего подобного? Здесь действовала некая утонченная сила, которая исподволь сглаживала острые края жесткой психики воинов.
Азек решил не радоваться заранее, помня, какое разочарование пережил, когда они вернулись из Камити-Соны без фрагмента души своего прародителя.
— Меня вот что интересует… — начал Хатхор, оборвав цепочку размышлений корвида.
— Что?
— Кому-нибудь известно, когда именно наш отец и Пертурабо приходили сюда? Они ведь исследовали эти горы вместе, так? Искали то самое место, где мы сейчас находимся.
— Верно, — подтвердил Ариман. — Но примарх не называл мне конкретных дат, только упомянул, что они прибыли сюда после сожжения перерабатывающих комплексов Йеселти. Пожар распространился на эту гору, и весь хребет пылал еще несколько десятилетий.
— Может, подождем примархов здесь? — предложил Маат. — Попробуем известить их о том, что случится в будущем.
— А они нам поверят? — бросил Толбек.
— Если кто и поверит, то лишь они.
Азек остановился и покачал головой.
— В прошлом корвиды собирали огромные конклавы для обсуждения подобных вопросов. Возможно ли изменять прошлое? Желательно ли поступать так? Что произойдет в случае успеха — поймут ли люди, что мир преобразился, или неосознанно примут новую историю? Приверженцы идеи рассказывали о великих странниках Титоре [116] и Амберсене [117], которые, как утверждалось, предотвратили в свое время чудовищные катастрофы. Оппоненты заявляли, что действия, приписываемые данным личностям, в итоге привели к даже более хаотическим цепочкам событий. Вдобавок Магнус уже пытался предупредить Императора о вероломстве Хоруса Луперкаля, и в результате на Просперо направили палачей из Шестого. Нет, брат, если раннее воплощение нашего отца и появится где-то рядом с нами, нам не стоит встречаться с ним. Вероятность катаклизмов слишком велика, чтобы идти на риск ради преходящей выгоды.
Хатхор Маат кивнул, но Ариман понял, что павонида все так же привлекает идея изменения картины грядущего.
Астартес спускались к сердцу горы еще час, пока наконец не добрались до глубочайшего подземелья. Им открылась шестиугольная библиотека, где вдоль каждой стены, кроме той, со стороны которой они вошли, тянулись книжные полки, стонущие под тяжестью возложенной на них осязаемой мудрости.
Точно в центре зала находился круглый стол, заваленный книгами и свитками. Сидевший за ним чтец поднял голову и приветливо взглянул на трех адептов.
Он носил багряные одеяния с золотой отделкой, плечи его покрывал серебристый кольчужный капюшон. Благородно красивое лицо мужчины обрамляли длинные волосы цвета воронова крыла, зачесанные назад и достигавшие середины спины. Его подбородок украшала заплетенная борода, стянутая тремя медными кольцами.
— Кто ты? — спросил Азек, когда незнакомец аккуратно закрыл книгу и положил ее на стол обложкой вниз.
Чтец указал корвиду на кресло напротив себя. Воин готов был поклясться, что это сиденье появилось в библиотеке лишь мгновение назад.
— Я — царь Кадм, — представился мужчина. — Госпожа Шивани предупредила меня о твоем приходе, Азек Ариман.
Однажды Лемюэль угодил в электрическую бурю на нордафрикейских ферроравнинах Азака-Тоннерре [118]. Тогда он пробирался на восток с караваном отчаявшихся людей в поисках неуловимого сангома [119], якобы наделенного чудодейственным даром…
Первым признаком неприятностей стало внезапно помрачневшее небо. Прямо над ними прошел один из экспедиционных флотов, проводивших сбор на низкой орбите, и колоссальная масса стали взволновала уже беспокойную атмосферу ЭМИ-шквалами. Проводники, что ехали верхом, тут же рассыпались в разные стороны, стараясь максимально удалиться от конвоя, представлявшего собой огромное скопление металла.
Оглушительные раскаты грома сотрясли землю, и мгновением позже гроза помчалась на людей, перебирая ногами-молниями. Яростно засверкал сам воздух; машины из авангарда каравана рассыпались пеплом во всполохе света, ослепительно ярком, как магниевая вспышка. От них по конвою прокатилась череда взрывов — детонировали топливные элементы, внешние прометиевые баки разлетались на куски, шумно изрыгая фонтаны пламени. Панические вопли тонули в непрерывном треске электрических разрядов.
Гомон и другие паломники разбежались в поисках укрытия, но беспощадная буря настигала их повсюду. Через девять часов Лемюэль и еще двое уцелевших выползли из-под груды обугленных трупов, схожей с погребальным костром.
Та ночь уже тысячу раз являлась летописцу в кошмарах.
Он никогда не думал, что повторно переживет ее наяву.
На Гамоне распластался Виддоусин. Лемюэль не мог пошевелиться, придавленный немыслимо тяжелым Волком, и даже не знал, жив тот или мертв.
В последний миг перед падением летописец увидел шквалы искрящих молний, что вылетали из орудий киборгов, и дымящуюся броню Ольгира, который врезался в него всем телом. Рухнув наземь, Гамон завопил от ужаса и боли: ортезы на его ногах смялись под весом легионера.
Сейчас он лежал ничком, задыхаясь, и не видел, что творится вокруг.
«Почему автоматоны открыли огонь по нам?»
Над ареной разносился болезненный рев, мерзко смердела поджаривающаяся плоть. Лемюэль рыдал: вынужденная неподвижность в замкнутом пространстве напоминала ему о том, как он валялся, придавленный телами умирающих в Азака-Тоннерре.
Летописец не мог расправить грудь и втягивал воздух лишь мелкими порциями: Виддоусин понемногу выдавливал из него жизнь. Гамон попытался выползти из-под неподвижного фенрисийца, но тот весил сотни килограммов.
Услышав, что его зовут по имени, Лемюэль попытался поднять взгляд, но поле зрения затягивал свинцовый туман, и лишь где-то вдали виднелось светлое пятнышко.
«Что это, смерть?»
Гамон всегда страшился ее. Когда жена летописца неизлечимо заболела, он возроптал на судьбу и исколесил весь свет, ища средство от хвори. Но теперь, когда гибель явилась за самим Лемюэлем, он не боялся. Неужели Малика чувствовала себя так же и потому умоляла его не тратить их последние дни вместе на бесцельные поиски лекарства?
Перед Гамоном возникла неясная серая тень.
Сморгнув слезы, летописец попробовал сосредоточиться на ней.
Он увидел маленького мальчика, протягивающего ему ручонку.
Дитя смотрело на Лемюэля мертвыми пустыми глазами. Тонкую шею пересекала лилово-желтая полоса — след детоубийства, совершенного матерью.
«Но, по сути, я задушил его своими руками».
Мальчик по-прежнему тянул ручку к Гамону.
«Как его звали?»
В разум Лемюэля хлынула лавина имен, неведомых ему. Летописец не понимал, что они обозначают — людей, места или вещи.
«Фарос? Фаэрон?»
«Нет, Ферет. Точно, его звали Ферет».
— Оставь меня, — прошептал Гамон остатками дыхания. — Я убил тебя. Я убил тебя…
— Нет, — ответил ему глубокий и раскатистый, совершенно не детский голос. — Ты еще можешь спасти всех нас.
Мальчик схватил Лемюэля за шкирку и потащил к себе. Гамон с изумлением понял, что могучее дитя медленно вытаскивает его из-под распростертого Ольгира, и начал отбиваться: в мире живых летописца ждали только новые страдания.
Давление на грудь исчезло. Лемюэль судорожно втянул заряженный электричеством воздух. Вокруг него плясали разряды энергии, арену накрывал трескучий купол из молний. Мир в поле зрения поплыл из-за резкого притока кислорода в мозг, и Гамон едва не упал лицом вниз, но мальчик удержал его.
«Нет. Не мальчик».
Воин Тысячи Сынов дернул Лемюэля вверх, порвав ему балахон, и заставил сесть прямо. По ногам и позвоночнику Гамона пронеслась волна невыносимой боли, на глазу выступили слезы. Заморгав, летописец извернулся в хватке своего спасителя. Легионер неразборчиво забормотал себе под нос и провел руками по груди человека, словно проверяя, не ранен ли тот.
Ощутив кожей нечто влажное, Лемюэль опустил глаз. В тех местах, где его касался космодесантник, остались текучие пятна крови.
— Что ты делаешь? — выдохнул Гамон.
— Сиди смирно, — велел воин, оглядываясь через плечо. — У меня мало времени.
Летописец посмотрел туда же, и его сердце заколотилось от ужаса.
В центре амфитеатра ослепительно сиял Магнус Красный.
Вытянув ступни носками вниз, Алый Король парил в метре над песком, уже обращавшимся в стекло, и броня нестерпимо ярко сверкала, будто расплавленное золото. С распростертых рук примарха струился свет, подобный крыльям ангела мщения, который сошел с небес, чтобы обрушить возмездие на неверное царство.
К концу битвы Циклоп полностью утратил черты материального существа. Этому аспекту Магнуса не требовалась плоть — он состоял из неудержимой энергии эмпиреев.
Если таков осколок, на что же способно целое?
Вокруг примарха лежали разбросанные тела — из плоти и крови, из железа и керамита. Смертные, слуги Механикума, легионеры. Волки, поодаль друг от друга. Неподвижная сестра Цезария в разбитой, дымящейся броне.
Пали даже Пром и Нагасена.
Лемюэль не понимал, мертвы они или живы.
Воин встряхнул Гамона и жестко посмотрел на него.
— Ты хороший человек? — спросил легионер Тысячи Сынов.
— Что?
— Отвечай быстро: ты — хороший человек?
— Нет, — сказал Лемюэль.
— Ты когда-нибудь был хорошим человеком?
— В прошлом, возможно… Я не знаю.
— Надеюсь, — космодесантник пожал плечами, — этого хватит. Иначе нам обоим не поздоровится.
Заметив, что Алый Король плывет к ним по воздуху, воин поднял летописца на ноги.
— Менкаура, — произнес Магнус. — Разумеется, это ты. Кто еще из моих отпрысков сумел бы заглянуть в истинное будущее?
— Только Ариман. Может, еще Амон, — предположил легионер, и Лемюэль почувствовал, что Менкаура быстро водит ему большим пальцем по шее ниже затылка, рисуя сужающуюся спираль. — Но оба брата ослеплены сыновней любовью и не увидели бы правды. Даже если бы им открылось то же, что и мне, они не осмелились бы остановить тебя.
Кружа над ареной, Циклоп окинул взглядом картину бойни.
— Лучшие воины Малкадора потерпели неудачу. Почему ты решил, что у тебя получится?
— Потому что я, как и ты, был прилежным учеником. И тоже заглядывал в запрещенные тексты.
Гамон задергался в хватке воина и вскинул руку, прикрываясь от звездного сияния осколка души примарха. В прошлом летописцу доводилось сидеть рядом с Магнусом Красным, внимая историям о Просперо, ныне сгинувшем, но это существо разительно отличалось от прежнего Алого Короля. Благородный, по-отечески покровительственный рассказчик сменился пламенной ипостасью Циклопа, поглощенной гневом, ожесточением и ненавистью.
Менкаура зашептал диковинные слова, от звуков которых Лемюэль содрогнулся.
— Пожалуйста, не надо… — всхлипнул он.
— Это еще откуда? — спросил Магнус, ощутив нечто странное. Он прищурил глаз, по его телу пробежали волны эфирного огня. — Из «Malus Codicium» [120]?
— In servitutem abduco [121]… — продолжал воин.
Вспыхнув яростью, Алый Король устремился к сыну:
— Только посмей!..
С его скрюченных пальцев рванулось гибельное сияние.
Завершив спираль, Менкаура прижал большой палец к загривку Гамона.
— Да будешь ты вовеки обретаться в сем сосуде! — прокричал легионер.
Циклоп заключил их в огненные объятия, и летописец завопил.
Он почувствовал, что падает.
Волю Лемюэля безжалостно изгнали из дома его же сознания, свергли с престола собственной плоти.
Гомон продолжал лететь вниз, в глубь самого себя — в бездонную пропасть, откуда нет возврата.
Но он был не один.
Рядом падал пламенеющий ангел.
Глава 18: Кадм. Оковы. Обновленный
Ариман сел напротив великого правителя. Моргнув, легионер приспособился к свечению нимба эфирного огня вокруг головы монарха и внимательно изучил его лицо, направив разум в четвертое Исчисление. Черты государя оказались необычными, в точности как у людей, живших на Терре за многие тысячи лет до Азе-ка. Гладкая оливково-смуглая кожа, аккуратно подстриженные темные волосы, недавно намасленная борода…
Идеальная копия царя Кадма.
Но глаза его выдавали истину.
В недрах зрачков сияли кружащиеся в танце галактики. Чтецу не удалось полностью приглушить блеск своей колоссальной мудрости; под его смертной личиной жила нездешняя сила, сокрытая за железным занавесом воли, но все же заметная.
— Тебе нравится моя библиотека? — спросил государь. — В ней почти десять тысяч книг, собранных со всей империи. Труды величайших мудрецов Самофракии и Фив; есть даже научная работа из Спарты, поверишь ли? Один из томов обернут кожей дракона, которого я сразил у Исменийского источника [122].
— Дракона?
— Да, свирепое было чудище, — сказал царь, положив на стол длинный посох-хеку, увитый резными змеями. — Убило многих моих людей, но потом я поверг тварь и посеял ее зубы.
— Так родились спарты, — вставил Ариман, заинтригованный происходящим. Его не отвлекло даже то, что посох возник из ниоткуда.
— Но впоследствии я пожалел о том, что умертвил змия.
— Почему? — спросил Азек, хотя и сознавал, что не должен потворствовать бреду отца.
— Мне было неведомо, что зверь посвящен Аресу. Бог войны проклял меня, и моему правлению сопутствовали неудачи, эпидемии, восстания и набеги.
— Но ведь не только ты сеял драконьи зубы, верно? — Ариман окончательно заглотнул наживку.
— Да, Ясон — приемный сын кентавра — взял их с собой из Фессалии [123] и посадил на поле в Колхиде…