Я не тот Адам, каким был раньше. И никогда больше им не буду. Тот Адам пропал, исчез вместе с серым и черным дымом. А что осталось от него… я до сих пор еще не выяснил. Но одно слово продолжает всплывать в моих мыслях.
Чудовище.
— Я соврал, — говорит Льюис, прервав мои мысли. — Дай мне еще пять.
— Нет. — Мое рванное дыхание звучит как пыхтение. Пот продолжает литься по моему лицу в глаза, создавая другое жжение, которое ощущается слишком знакомым.
— Да! — заявляет он.
— Пошел ты! — выдавливаю я сквозь сжатые зубы. Мои руки, поднятые над головой, трясутся.
— Еще три!
— Я тебя ненавижу! — рычу я.
— Два!
— Сукин сын! — Я практически кричу.
— Еще один, — кричит он, только чтобы подбодрить меня.
С моих губ срывается громкий рык, пока я в последний раз поднимаю тяжесть мира, замаскированную под тринадцать килограммов. И когда я бросаю гирю на землю, сквозь мое тело пробегает такой мощный прилив. Возбуждение, которое я не испытывал уже очень долгое время.
Я закрываю глаза и переношусь назад в то время, когда испытывал такие ощущения каждый день. Езда на машине с братом, сирены воют над головой, гудок сигналит так громко, чтобы услышал каждый. Адреналин впрыскивается прямо в наши вены. Это были те моменты, ради которых я жил. Возбуждение, когда мы останавливаемся там, где стоит наш противник — ожидая, призывая нас. Насмехаясь.
Это был наш личный подпольный ринг, где было только одно правило.
Не. Проиграть.
Наше единственное правило. Единственная заповедь.
На карту было поставлено слишком много — слишком много риска, если бы мы не победили.
Никогда не позволяй огню победить. Никогда не позволяй огню справиться с тобой.
Но я не справился с этим, и ущерб от этого свалился прямо на меня, на мои плечи.
Шрамы, оставшиеся после этого, будут вечным доказательством поражения. Моего поражения.
— Хорошая работа, — говорит Льюис; он осматривает мои плечи, бицепсы, затем возвращается к изгибу моей шеи. — Повреждений нет, кровотечения нет, волдырей нет. На четверочку. Выглядишь хорошо.
Я практически смеюсь от его слов. Возможно, я бы рассмеялся, если бы не был так измотан. Потому что точно знаю, что уже никогда больше не буду выглядеть хорошо — не важно, что доктора или Льюис пытаются сказать мне.
Различные больницы, бесчисленное количество встреч и множество пластических хирургов — все говорят именно это.
Мы можем попытаться.
Попытаться. Это лучшее, что они могут предложить — лучшее, что могут сделать.
Но я не заинтересован пытаться. Как сказал Йода: «Сделать или не сделать — это не пытаться». Я не вижу смысла полосовать еще больше частей своего тела, чтобы исправить то, что, я знаю, непоправимо.
— Может, когда пройдет немного времени, ты обдумаешь это, — умоляя, сказала моя мама с надеждой.
Но каждый взгляд, каждое ее нежелание смотреть куда-либо, кроме непострадавшей части моего лица, говорит о том, что у нее не хватает смелости позволить своему взгляду опуститься ниже моего подбородка. Каждый раз, когда смотрит на меня, она игнорирует мое левое ухо, всю эту сторону моего лица и плеча. Она полна решимости не обращать внимания на мои шрамы, что в итоге еще больше подчеркивает их.
Но я принял решение. Мне пришлось принять это. А сейчас это сделали и все остальные.
— На следующей неделе мы перейдем к восемнадцати килограммам. А потом мы на самом деле увидим, что ты сможешь сделать, — говорит Льюис, самодовольная улыбка вырисовывается на его лице — уже планирует мой следующий час в аду.
— Не могу дождаться, — бормочу я, едва поднимая голову.
Его ухмылка превращается в легкий смех, а затем он начинает делать пометки в блокноте о моем восстановлении и любых улучшениях, которые заметил во время нашей тренировки.
— Я прошел? — спрашиваю я, потянувшись за своей бутылкой с водой.
— Ты идешь на поправку, — он смотрит на меня, — в физическом плане.
В физическом плане. Эти слова привлекают мое внимание.
Я поднимаю взгляд и наблюдаю, как он складывает руки на животе, распрямляет плечи и склоняет голову. Эту позу я уже видел прежде. Это происходит каждый раз, когда из физиотерапевта он превращается в психотерапевта.
Ненавижу, когда он так делает.
— Расскажи мне о своих планах на выходные, — спрашивает он.
Можно было бы подумать, что это достаточно простой вопрос. Обычный пустой разговор о всякой фигне между парнями. Но на самом деле это не так. Я знаю, что он делает. Он использовал эту тактику на мне несколько раз прежде, и это приводило его прямо к тому же, к чему приведет и сейчас.
В никуда.
Если бы я нуждался или хотел бы поговорить с психотерапевтом, уверен, что мог бы позвонить на любой из четырех номеров моей мамы, которые у меня на быстром наборе.
— Ну, давай посмотрим, — начинаю я, отклоняясь назад на скамейку для пресса. Я притворяюсь, что задумываюсь об этом, когда на самом деле уже знаю, чем именно займусь. Часами буду снова и снова наносить медицинские крема на свои увечья, перевязывая их снова и снова на случай возникновения волдырей и заканчивая это все марафоном с Рокки и посиделками с Максом. Но я не говорю ничего из этого. Вместо этого говорю то, что, точно знаю, больше выведет его из себя. С сарказмом и жалостью к самому себе.
— У меня на примете есть несколько девушек, которых я мог бы пригласить хорошо провести время вместе, но ни одна из них не выглядит так, что готова играть в медсестру — тем более, когда это не означает что-то развратное. — Я издевательски подмигиваю. — Это может тебя удивить, но, похоже, женщины не заинтересованы заниматься сексом с чудовищем со шрамами.
Льюис едва заметно вздрагивает. Вероятно, потому, что сейчас он уже привык к моим циничным, презрительным замечаниям.
— На этих выходных мои парни на замене. Все еще готовые работать, несмотря на то, что крыша обвалилась прямо на них.
Он даже ни разу не моргнул.
— И я бы лучше сжег свою вторую руку, чем встретился со своей матерью. Так что, да. Такие у меня планы на выходные, — говорю я, широко и злобно улыбаясь. — Что ты сказал, Льюис? Хочешь потусоваться с ожесточенным, безработным двадцатидевятилетним парнем? Клянусь, — я поднимаю свою правую руку, — что чертовски хорошо проведу время.
Льюис сжимает свои губы, это его первая и единственная реакция.
— Звучит, как будто так и есть.
Я дважды приподнимаю свои брови. Я не соврал, когда сказал, что собираюсь чертовски хорошо провести время. Я собираюсь. Всегда поднимает настроение хорошая шутка. Даже на свидании — пусть она и ужасная.
Я. Был. Весельчаком.
Но ключевое слово.
Был.
Льюис скрещивает руки на груди. Точно уверен, что ему есть еще что сказать, и мне придется это слушать, независимо от того, хочу я этого или нет.
— А тебе на самом деле нравится так уничижительно говорить о себе. Подобные замечания так легко слетают с твоего языка. Скажи мне, — говорит он, — как долго еще будет продолжаться эта позиция «пожалейте меня»? — Опустив взгляд на свои часы Apple, он притворяется, что делает подсчеты в своей голове. — Прошло… — он еще раз склоняет набок свою черную лысую голову, — десять недель, четыре дня и сколько… три часа на данный момент?
Я прищуриваюсь.
— Звучит так, будто у меня должна начаться счастливая полоса, — говорю я, полностью осознавая, как нагло это прозвучало. Но, эй, я заработал право быть мудаком. Если что и позволяют мне мои шрамы, так именно это.
— Ты отказываешься видеть светлую сторону, — говорит Льюис, разочаровано опустив голову.
— Светлую сторону? — повторяю я, не уверенный, правильно ли расслышал. — Здесь есть какая-то светлая сторона? — Я указываю на свою шею. — Должно быть, я пропустил это. Так что, пожалуйста, просвети меня, — мой голос становится более низким, — скажи мне, как в моей жизни все еще может быть светлая сторона. Скажи, почему мне пришлось оставить свою работу…
— Это отпуск, — прерывает меня Льюис.
— Потерять свою силу и большую часть ощущений в плечах…
— Которые ты восстанавливаешь.
— Превратиться из того парня, перед которым девушки готовы были выпрыгивать из своих трусиков, в парня, на которого они едва могут взглянуть…
— Такие женщины не достойны тебя.
— Остановись! Иисус чертов Христос, ты можешь просто остановиться! — говорю я, вставая и становясь к нему лицом. — Позволь мне тонуть в жалости к самому себе.
Льюис подходит на шаг ближе, настолько близко, что, если он придвинется еще хоть на сантиметр, наши грудные клетки соприкоснутся. Может, он на сантиметр или два выше меня, но, черт, временами кажется, что он выше минимум на метр, или это я настолько сильно уменьшился.
— Слушай, — говорит он строго, — я дал тебе время. Время упиваться этим, быть озлобленным, злиться. Я дал тебе больше времени, чем давал кому-либо еще.
Я возмущен тем, что ему удается держаться таким строгим — таким твердым, когда он, должно быть, прямо чешется от желания кричать, вопить, может, даже толкнуть меня. Хотел бы я иметь такую самодисциплину. Но у меня ее нет. Он действует, с легкостью используя свои влияние и авторитет. Наклон головы или скрещенные на груди руки. Чувство неполноценности, растекаясь, прожигает мои вены. Неполноценность — это не то чувство, к которому я привык. Я никогда ни перед кем и ни перед чем не склонялся. Ни перед крупным мужчиной, ни перед мощным огнем.
Но сейчас…
Моя неполноценность только бесит меня.
— Может, это из-за того, как ты сюда попал? — говорит он, немного подумав. — Ты здесь, потому что спас себе жизнь. Спас много жизней. Благодаря тебе в мире есть люди, которые будут жить дальше. Поэтому я действую немного аккуратнее, чем должен.
— Избавь меня от этого дерьма про поклонение герою, — отвечаю я. — Время для этого было месяцы назад.
— Ты понимаешь, какой ты счастливчик? — спрашивает он. — Ты как никто другой знаешь, скольким людям, пережившим пожар, намного хуже, чем тебе. Как много людей потеряли все. Все! Их жизни никогда не будут прежними. Твоя же, всего лишь изменилась.
— Изменилась? — повторяю я в ярости.
Как он смеет приуменьшать, насколько изменилась моя жизнь.
Что я потерял.
— Пошел ты, Льюис! — рычу я. — Ты понятия не имеешь.
— Нет, это ты понятия не имеешь. Ты забыл, что я видел. Шрамы, которые приходилось лицезреть. Мой следующий клиент, — он кивает в сторону приемной, — это десятилетний мальчик, у которого ожоги занимают примерно сорок процентов его тела. Десятилетний и сорок процентов! — повторяет он. — И он даже близко так не жалеет себя, как ты. Он все еще улыбается, и он милый! Его жизнь едва началась и в ближайшем обозримом будущем будет сосредоточена на хирургических отделениях и пересадках кожи, вместо бейсбола и игр в лагере, но он приходит сюда, неделю за неделей, счастливый.
Я сглатываю, смущенный от того, как на меня повлияли его слова. Услышать о том, как десятилетний парнишка справляется с этим лучше, чем я, только усиливает мой нынешний комплекс неполноценности.
Мы жертвы пожаров, нам всегда сочувствуют. Как, черт возьми, и должны. Но ребенок? Должно быть, Бог чертовски беспощаден. Ни одному ребенку не следует иметь с этим дело.
— Внешность — не главное, Адам, — говорит Льюис, отступая на несколько шагов. — Увидимся на следующей неделе.
Прежде чем я успеваю ответить, он выходит из тренажерного зала, оставляя меня одного.
— Внешность — это все, Льюис, — говорю я самому себе, потому что зал сейчас пуст.
Я собираю все свои вещи — полотенце, бутылку для воды, ключи и бумажник — и направляюсь в раздевалку. Брызгаю на лицо немного холодной воды, осматриваю в отражении зеркала свои шрамы и пальцами мягко касаюсь их. Я ощущаю каждую неровность и надеюсь, что моя уже исцелившаяся кожа больше не вскроется и не начнет кровоточить. Это случалось раньше, и занимало слишком много времени, чтобы раны опять затянулись. Искалеченная кожа отказывается работать с тобой заодно. Только против. Я смотрю вверх, на ту часть лица, где каким-то чудом большинство моих шрамов маленькие и едва видные. Но начиная от левого уха и ниже к шее, там уже другая история. Плечо и бок… тем более. Вместо того, чтобы здесь принять душ, я решаю отправиться прямо домой. Мне никогда особо не нравилось находиться здесь, но сегодня больше, чем в другие дни, я ощущаю потребность убраться отсюда. И побыстрее.
Когда я выхожу из раздевалки, замечаю Льюиса, который дает пять парнишке.
— Гас, дружище, — говорит он с улыбкой. — Готов надрать кому-нибудь попу?
— Ты можешь сказать слово «задница», Льюис, — отвечает парнишка. — Я почти подросток.
— Я думал, что тебе, десятилетнему, до этого еще три года, — говорит Льюис, ухмыляясь.
— Три коротких года.
Льюис наклоняется, чтобы быть на одном уровне с парнишкой.
— Но если я такое скажу, боюсь, твоя мама тогда надерет мою… — Льюис оглядывает комнату, — задницу.
Гас смеется так сильно, что его плечи трясутся.
— Она только что высадила меня. Она встречается с моим доктором…
Их голоса становятся тише, когда они отходят, направляясь в тренажерный зал, где я больше не могу услышать продолжение его рассказа. Но я все еще могу их прекрасно видеть, его — идеального Гаса. Каким бы ни было расстояние, оно не оставляет ничего незамеченным, не важно, как бы сильно я ни желал обратного. И все же, я так и не могу отвести взгляда.
Все то время, пока он идет, его свободно свисающие хлопковые штаны и футболка с человеком-пауком позволяют… всем в комнате увидеть.
Я несколько раз моргаю. Внутри меня кипят злость и ярость на то, что огонь — мой заклятый враг — может сделать с другими. Сделал с ним.
Черт возьми. Он же только ребенок.
Маленький ребенок, детство которого разорвали в клочья.
Я застегиваю кофту и натягиваю на голову капюшон. Новая приобретенная привычка — не позволять другим страдать, глядя на меня. Я поднимаю свою спортивную сумку, разворачиваюсь и направляюсь к двери. Я не готов и не имею никакого желания сталкиваться сегодня лицом к лицу с еще одной жертвой.
***
Часом позже я достаю из холодильника бутылку пива, сминая в руке стаканчик. Я делаю большой глоток, наконец-то ощущая себя расслабленным после душа. Телефон издает звук, оповещая, что меня ожидают несколько непрочитанных сообщений.
Одно от моей мамы, но я его игнорирую. Если бы она на самом деле хотела поговорить со мной, она бы позвонила. Второе сообщение напоминает мне о следующей встрече с Льюисом. Я быстро его удаляю. Последнее от Стикса, он снова спрашивает, не хочу ли я пойти сегодня вечером вместе с ним в клуб.
Мне придется ответить, иначе он не отстанет.
Стикс один из нескольких моих приятелей не из моей бригады. Друг со времен школы — тогда он был слишком высоким и слишком тощим, чтобы его называли как-то иначе. И еще мы вместе играли в лакросс в университете. Но для тех, кто знакомится с ним только сейчас, он Клейтон. Я практически уже пишу ему свой обычный ответ, когда телефон начинает звонить, а на экране появляется его имя.
— Придурок, — говорит он еще до того, как я успеваю ответить. — «Пылающие Огни», сегодня вечером. И да, говоря с тобой, я вижу иронию в названии клуба.
Если бы кто-нибудь другой, а не Стикс, открыл свой рот и сказал мне сейчас что-то подобное, скорее всего у нас были бы проблемы. Но поскольку он не думает дважды, когда говорит мне такие слова, после несчастного случая наши отношения не изменились. Когда я рядом с ним, я чувствую себя прежним. Я могу почувствовать себя… нормальным.
Но недостаточно нормальным, чтобы идти в клуб.
— Ответ отрицательный, — отвечаю я, потягивая пиво из бутылки.
— Ты можешь просто уже выбраться наружу? Никто не будет обращать внимание на шрамы твоей нежной задницы, как только увидят твою мерзкую рожу.