Мои губы сжимаются, появляется намек на улыбку, но это все равно не меняет моего решения.
— Я так не думаю, — говорю я ему. — Сегодня вечером я тусуюсь с Максом.
— Ты не думаешь, что пора уже поиграть с настоящей киской, а не отсиживаться дома вместе с котом? — При упоминании о Максе я заглядываю за угол из кухни и нахожу его, растянувшимся на диване со свисающими лапами.
— Отсутствие у тебя интереса рушит всю мою игру. Без напарника я работаю не так хорошо.
Я вспоминаю несколько сумасшедших ночей, которые были у нас со Стиксом. Если моего лица было недостаточно, чтобы привлечь внимание девушки, то тот факт, что я пожарный, все восполнял. Ничто так не привлекает девушку, как мысль о том, что мужчина закидывает ее на свое плечо. Я любил внимание, которое мне дарили женщины — а они любили внимание, которое я дарил им. Это одна из причин, почему я никогда не думал остепениться. И зачем бы мне было это нужно? У меня было слишком много возможностей, чтобы практиковаться, касаться, пробовать.
Но эти воспоминания омрачились, когда я в первый и единственный раз после несчастного случая выбрался потусоваться. На меня пялились с сочувствующими взглядами. Та ночь оставила меня ни с чем, кроме боли в животе. Я стал выставочным экспонатом. Уродливой демонстрацией, которая не может затеряться среди моря привлекательных людей. Мимолетные взгляды, тыкающие пальцы. Может, они думали, что я не замечу этого из-за приглушенного света в клубе, но я замечал. Я чувствовал взгляды, слышал вопросы, которые они хотели бы задать мне.
Что с тобой произошло?
Это можно вылечить?
Так ты теперь будешь выглядеть всегда?
Девушки? Забудьте о них.
Полагаю, я должен винить их за это. Если тусклый свет клуба не может скрыть то, каким я стал, то утренний свет уж точно не поможет в этом.
— Ты не нуждаешься во мне, — коротко отвечаю я. Мы со Стиксом близки, но я прочертил линию, отделяющую меня от признания того, как я себя ощущаю, и что уверенности у меня, как у малолетней девчонки. — Пригласи Роба! — предлагаю я.
Роб — коллега Стикса, и всегда слишком рад присоединиться к нему.
— Ты серьезно собираешься отпустить меня с Робом на всю ночь? Он не сможет подцепить телочку, если только не предложит ей подарочную карту «Тиффани», — говорит он с мольбой в голосе.
— Извини, мужик. На этот вечер у меня планы.
Я осматриваю свои апартаменты: фотографии в рамках со мной прежним, сброшенные в угол рабочие снаряжения, ни разу нетронутые за последние месяцы. Ничто из всех этих вещей не отражает мою сегодняшнюю жизнь. Мой взгляд перемещается на Макса, который пялится на меня, будто недоволен тем, что я вторгаюсь на его территорию. Я всматриваюсь в него, напоминая ему, что это мой дом и я могу находиться здесь в любое время, когда захочу.
— Ты гребаный отстой, ты знаешь это, да?
— Знаю, — отвечаю я, падая на диван. Макс шипит.
— Пошел ты, — говорит Стикс, но заканчивает наш разговор так, как делает это всегда. — Позвоню тебе завтра, тупица.
Я кладу телефон рядом с собой и хватаю пульт, переключая каналы, пока что-нибудь, что угодно, не привлечет мое внимание и не отвлечет от воспоминаний о том, какой моя жизнь была раньше. И, надеюсь, сдержит меня от излишних напоминаний о том, чем сейчас является эта самая жизнь.
***
На следующей неделе, когда я прихожу на физиотерапию, Гас сидит в одиночестве в приемной. Его куртка и маленькая спортивная сумка лежат на полу рядом с ним. Сегодня я хорошо его рассматриваю и вижу все, что упустил на прошлой неделе.
Не считая очевидных ожогов на руках и шее, его лицо практически невредимо, за исключением шва у линии роста волос, где волосы скоро начнут отрастать — если вообще начнут. Но в остальном все не так плохо: темно каштановые, почти черные, немного кудрявые волосы практически полностью скрывают пострадавшие районы кожи. Но они не скрывают руки. Они навсегда останутся отмеченными. Так же, как и моя шея и плечи.
Я осматриваю приемную, и она пуста, за исключением средства для очистки стекол, которое стоит на столе. На мгновенье я задумываюсь, почему Гас здесь один — без Льюиса или своих родителей. Разве не должен кто-то присматривать за ним? Что, если ему понадобится сходить в уборную или еще что? Я занимаю место через одно сиденье от него и расстегиваю сумку, перебирая свою одежду для тренировок и некоторые мази, которыми я должен воспользоваться до того, как начнется моя тренировка.
— Привет, — слышу я доносящийся сверху голос. Я поднимаю взгляд, но в остальном остаюсь неподвижным.
Он отодвигает стулья один за другим, пока ставит свой стул прямо напротив меня. Я еще раз оглядываю помещение, вдруг я не расслышал, может, он говорит не со мной. Но то, как он пялится на меня, ясно указывает на то, что и обращается он ко мне.
— Привет, — отвечаю я осторожно.
— Я Гас, — представляется он.
Я сажусь ровно, не уверенный, что на это ответить, и должен ли вообще что-то говорить. Учили ли этого парнишку, что не следует разговаривать с незнакомцами?
— А ты Адам, — продолжает он.
Я слегка хмурю брови. Откуда этот парень знает мое имя?
— Да, это я, — говорю я, ощущая дискомфорт, поднимающийся вверх по моему позвоночнику. — Ты здесь один?
Он качает головой.
— Моя мама здесь. — Он кивает в сторону закрытой двери кабинета Льюиса в углу приемной.
Я сжимаю губы и один раз киваю. Еще одну долгую минуту он продолжает пялиться на меня, сидя на стуле и качая ногами вперед назад. А затем он вновь открывает рот, готовый снова заговорить. Только в этот раз он не останавливается.
— Она говорит с Льюисом о моих тренировках. И, возможно, о моей операции. У нее тонны вопросов. Примерно тысяча. И один сложнее другого. И если ты не ответишь ей правдиво, она поймет. Как в тот раз, когда я разбил ее чашку для чая. На мелкие осколки. Я сказал ей, что это не я сделал. Но она поняла, что я соврал. Она сказала, что может увидеть это по моим глазам, что бы это ни значило. Мне на неделю запретили смотреть телевизор после школы. Не за то, что разбил чашку, а за ложь. Так что, я надеюсь, Льюис не врет ей. Это отстойно, когда запрещают смотреть телевизор.
Я абсолютно не готов к такой перегрузке от информации, которую этот парнишка вывалил на меня. Все, начиная от вопросов его мамы до запрета смотреть телевизор за разбитую чашку, разрывает мою голову.
— Малыш, — начинаю я, — твоя мама не учила тебя, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
— Ты не незнакомец, — отвечает он просто. — Я вижу тебя здесь постоянно.
Видел меня? Когда? Я впервые заметил его только на прошлой неделе.
— Но я по-прежнему остаюсь незнакомцем, — заявляю я.
Гас поднимается и пересаживается на стул рядом со мной, протягивая мне руку. Мгновенье я пялюсь на нее, слегка впечатленный смелостью этого паренька, а также потому, что это позволяет мне увидеть его шрамы поближе. Медленно и неуверенно я тянусь и беру его за руку, и на его лице тут же расплывается улыбка.
— Теперь мы не незнакомцы, — говорит он, явно довольный собой.
— Полагаю, что нет.
Кажется, уже в сотый раз я оглядываю комнату, думая о том, куда все подевались и как долго мне придется быть наедине с ребенком.
— Что произошло с тобой? — бесцеремонно спрашивает он, указывая на мою шею.
У меня вырывается маленький смешок, я снова удивлен смелостью этого ребенка. За исключением Стикса, и, может, Льюиса, большинство людей ходят вокруг меня на цыпочках, следят за каждым чертовым жестом, подбирая каждое долбаное слово, ведут себя осторожно, чтобы не выпустить чудовище, скрытое под шрамами.
— Ты не особо задумываешься о том, что говоришь, да? — спрашиваю я немного удивленно.
— Я не уверен. — Он замолкает, обдумывая это. — Мама говорит, что я должен больше думать, прежде чем что-то сказать.
— Может, тебе стоит послушаться свою маму, парень, — советую я.
На его лице мелькает небольшая вспышка сожаления.
— Я всегда ее слушаюсь. У меня нет выбора. Она вроде как босс.
Я опускаю взгляд на то место, где он большим пальцем слегка массирует кожу на запястье. Я помню этот постоянный зуд и скованность, пока кожа исцеляется. Я до сих пор время от времени сталкиваюсь с этим. Несколько месяцев назад один из моих докторов сказал мне, что я счастливчик, которому не нужно беспокоиться о том, что мой организм растет, а вместе с ним и кожа. Быть уже взрослым мужчиной означает, что у тебя на одну сложность меньше, о которой нужно беспокоиться таким, как мы.
Мы.
Будто он проходит через это вместе со мной.
Но отсутствие еще одной сложности для меня ничего не значит. Я все еще пострадавший. Все еще напуган. Все еще со шрамами на теле. Но, глядя на Гаса, как он старается исцелиться, пока все еще растет, как он проходит через ту сложность, которая минула меня…
Я с трудом сглатываю.
— Крыша обвалилась прямо на меня.
От моих слов его голова дергается вверх.
— Я пожарный, — объясняю я. — Был пожарным. — Я растягиваю непострадавшую сторону шеи, во мне растет напряжение от того, что вопрос о моем профессиональном будущем все еще нависает надо мной. — Я думал, что смогу победить огонь. Но пламя разошлось по стенам. Оно скрывалось. Поджидало.
Я останавливаюсь, не доходя до деталей, вспоминая, что разговариваю с ребенком и, наверное, мне нужно следить за тем, что именно я говорю. Особенно, когда он сам тоже пострадал от огня. Но Гас не выглядит напуганным или расстроенным из-за моей истории. На самом деле, как раз наоборот. Его глаза распахиваются от интереса, практически умоляют о том, чтобы услышать больше.
— Это так круто звучит, — говорит он искренне. Я хочу сказать ему, что он не прав. Это не круто. Та крыша, которая обрушилась на меня, разрушила мою жизнь.
Разрушила… все.
— Я попал в автомобильную аварию, — делится он со мной без единой паузы. — Доктора говорят, что я чудо, что, думаю, довольно круто. Не так круто, как пожарный, но…
На его лице появляется нерешительность, он расстроен тем, что у него нет истории покруче, чтобы рассказать, как у него появились шрамы. Словно если бы у него была лучшая история, наличие ожогов… стоило бы того.
— Я думаю, быть чудом довольно круто, — говорю я неожиданно.
— Правда? — его глаза светятся.
Я киваю.
— Конечно.
Не знаю, почему я это сказал. Я не знаю, почему ощущаю эту потребность вообще говорить что-то. Хотел бы я, чтобы кто-то смотрел на меня с таким вот восхищением от того, что я выжил, вместо жалости и ужаса, которые получаю. Может, потому, что этот парнишка слишком молод, чтобы сталкиваться с такими взглядами, не имея уверенности в себе, чтобы пройти через это. У него должен быть шанс на нормальную жизнь. Двигаться дальше без постоянных оглядок на то, что было в прошлом. Но потом я понимаю, что сам здесь по тем же причинам. Что мне нужно сконцентрироваться на собственном восстановлении. Достичь своих собственных целей… какими бы они ни были. Я здесь не для того, чтобы быть каким-то наставником для ребенка. У меня нет на это времени. Я сажусь прямее на своем стуле, распрямляя спину и плечи, готовясь поднять свою сумку и двигаться дальше — в одиночестве.
— Послушай, парень, — начинаю я, но отвлекаюсь на доносящиеся через всю комнату голоса из открывающейся двери кабинета. Первым выходит Льюис, придерживая дверь открытой после себя. По мне протекает облегчение от того, что мы с Гасом больше не наедине, и теперь я смогу сбежать и при этом не быть грубым по отношению к этому ребенку.
Я наклоняюсь, чтобы поднять свою сумку, но застываю, услышав звук ее голоса. Он мягкий и плавный, но пронизан острыми краями, которые наполняют воздух в комнате. Никогда еще звук голоса не замораживал меня. На работе, вопли и крики только быстрее подталкивали меня на конкретные действия. Дома, крики и стоны только подталкивали к каждому следующему движению. Но это? Этот голос делает меня неподвижным.
Но самое лучшее? Она говорит с акцентом.
Мне наконец-то удается выпрямиться и встать в полный рост в поисках той, которая обладает этим голосом.
— Гастон, — она переводит взгляд с меня на Гаса и обратно.
Гастон?
Французский акцент?
На мгновение я оглядываюсь на Гаса, ровно настолько, чтобы увидеть, как его уши становятся красными.
— Мам, мы же говорили с тобой об этом, — говорит он сквозь стиснутые зубы.
Как может эта женщина быть его мамой? Она такая… привлекательная. И молодая.
Длинные каштановые волосы приподняты вверх, они открывают ее лицо, демонстрируя длинную шею. Ее кожа без изъянов, что не часто увидишь в этом месте. Бледность ее кожи только подчеркивает ярко красные лепестки роз, нарисованные на ее блузке; воротник немного раскрыт, и это гипнотизирует меня. У нее выразительные карие глаза, а ресницы настолько длинные, что я вижу их со своего места. Я никогда не замечал такие вещи. Обычно мой взгляд довольно быстро перемещается на юг, но с ней… я не могу перестать смотреть на ее лицо.
— Извини. — Она делает все возможное, чтобы скрыть свою улыбку. Она знает, что как-то смутила его.
Ее голос, словно шелк, и мне становится интересно, как будут звучать другие слова, слетающие с ее губ. Она снова смотрит на меня и слегка выгибает одну бровь — как будто молча спрашивая меня, кто я такой.
Хотел бы я знать ответ.
Я открываю рот, пытаясь, по крайней мере, сказать свое имя, но у Гаса другие планы. Его громкий, униженный выдох заполняет комнату и привлекает взгляды всех, в том числе и ее взгляд возвращается к нему.
— Пойдем, — говорит он, поднимая свою небольшую спортивную сумку. Он даже не оглядывается назад, пока направляется к двери, игнорируя всех, мимо кого проходит.
Чувство вины за то, что смутила своего сына, отражается на ее лице. И за что? За то, что назвала его настоящим именем? Ну и что, если оно французское и немного неуместно для Центральной Америки — это имя, которое она выбрала.
Мой взгляд впервые спускается южнее, но не по тем причинам, о которых вы подумали. Она неловко перекладывает, по крайней мере, четыре книги и нелепое количество брошюр с одной руки в другую, пытаясь удержать их, пока складывает их в сумочку.
— Эй, парень, — зову я Гаса.
Он останавливается и разворачивается, уже собираясь выйти за дверь.
Я указываю на его маму, на книги и брошюры, которые она удерживает в руках.
— Ты не думаешь, что должен помочь своей маме отнести эти вещи?
Я не хочу ничего больше, как подойти к ней и забрать из ее рук немного этой литературы. Почувствовать себя снова мужчиной — благородным и гордым. Для оправдания встать поближе, увидеть такую… красоту с расстояния всего в несколько сантиметров. Я уже несколько месяцев не испытывал такого вида желание. Все, что меня окружает, подталкивает к тому, чтобы быть таким мужчиной, быть таким героем.
Но что-то останавливает меня. Что-то, что сильнее моего собственного желания. Что-то, что подсказывает мне — это должно быть работой Гаса… по крайней мере, в этот раз.
Взгляд Гаса скользит сначала по мне, потом по его маме, прежде чем он медленно направляется в ее сторону.
— Будь мужчиной, — говорю я, призывая, направляя его.
Он берет у нее некоторые брошюры и выбирает книги потяжелее. Но мы оба с ней знаем, неважно, как много книг он заберет. Значение имеет то, что он вообще что-то взял.
— Увидимся, Гас, — говорю я, когда он снова направляется к входной двери.
— До свидания, — говорит он, распрямив плечи.
Я наблюдаю за ним еще некоторое время, прежде чем мой взгляд возвращается в комнату. Возвращается… к ней.
Ее губы изгибаются в самой прекрасной улыбке; уголок губ с одной стороны приподнят чуть выше.
Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, она разворачивается и направляется к двери вслед за Гасом.