— Лично осетра доила, — хмыкнула Инга, нарезая чёрный хлеб.
— А это что розовеет заманчиво? — оглядел Дон солидный контейнер.
— Сёмга. Стейки с чесночным соусом.
— Может, хватит? А то понравится. Потом хреново будет доживать жизнь на дошираке.
— Хреново доживать будет мне. С тобой, если ты с голодухи буянить начнёшь. Пока желудок не смажешь, водки не дам.
Столик трещал по швам. Дон бессовестно обжирался, мешая сёмгу с телятиной — под какой-то крутой байдой — и с нереально обалденными колбасками. Всякие там экзотические для провинциального студента копчёности даже не идентифицировал — бросал в рот под водочку и млел. Напротив Машка точила попеременно то колбаску, то клубнику. Вагон ласково покачивался. Беседа с Ингой оказалась занятной. Она не грузила, чего-то менторски втюхивая сопляку или горячо отстаивая. С этой дамой было интересно и ненапряжно пить, хотя пьянки с девчонками Дон категорически не одобрял — те не умели себя вести. Вечно всё скатывалось к какой-то пьяной лабуде с выяснением отношений или разнузданными выходками. А вот Инга пить умела, хотя не слишком стеснялась в количестве.
После… пятой или седьмой Дон протрепался, что катит на юг зализывать раны. ОНА неплохая девчонка. Но его конкурентной борьбы с отпрыском московского банкира не выдержала — сдалась отпрыску в надежде на выгодный брак. А Дон… А что Дон? Поваляется с месяцок на берегу моря. Покувыркается с девчонками в палатке. Понажирается до посинения, чтоб на полгода вперёд отшибло — пятый курс шуток не любит. Затем уедет в свой родной городок — столицы его не манят. А дома его все знают. Там тоже свои олигархи водятся. И менеджера с московским дипломом охотно пристроят к делу. Ну, а дальше он не загадывал — с какой стати?
Потом он раздухарился настолько, что вздумал залезть в душу Инги. Хотя слегка побаивался бабской новеллы о несложившемся. Но та оказалась просто молоток: небрежно поделилась миленькой байкой. Потрёпанная жизнью в бизнесе Джульетта — окрестила она себя — и собаку в нём съевший Ромео. Ей сорок пять, ему под шестьдесят. От неё разит ожесточённым разочарованием, от него… Псиной. Этот участник собачьих боёв за миллионные «куски хлеба» даже к приличному костюму не сменяет бульдожью морду на журнально-плакатный лоск. Пара — закачаешься. Пресловутая мужская составляющая характера Инги настаивала, что хозяйка точно знает: пора замуж, раз человек подходящий. А вот женская хлопала глазками и просила уточнить: ради чего? Мужская — с присущим ей апломбом — безапелляционно и бескомпромиссно верила, будто хозяйка пользуется ею всегда. Женская весьма тактично умалчивала о том, что мужская — на самом-то деле — вечно обретается в офисе прикованной на цепи. А во всё прочее её никогда не приглашали. Ибо незачем, коль уж Бог судил хозяйке носить на теле бюстгальтеры и пудру. Дона позабавил её внутридушевный срачник. Ему в новинку, что и над этой лабудой можно поржать, если рассказано так интересно.
О том, что за окном уже стемнело, узнали от Екатерины. Пассажиры угомонились, она переделала профессиональные обязанности и поинтересовалась судьбой коньяка. Изысканную закуску к нетронутому Тиффону сохранили до последней капли. И сам коньяк остался невостребованным. А вот наливка Кати со второй кристалловской поллитрой пошли в дело. Вроде и опрокидывали по чуть-чуть, и всё ещё не нажрались, а оно куда-то незаметно утекало. И закуски Катя притащила: незатейливой — кура, капустка, огурчики, сало — но зато в самую жилу. А главное, теперь не приходилось считать минуты до очередной станции — курить бегали в тамбур, на эту ходящую ходуном площадку между вагонами. Даже Машка туда таскалась, хотя к табаку ещё не пристрастилась. Дон и не подозревал, что с женщинами из группы «годящихся в матери» можно так классно посидеть. Намного интересней, чем с большинством испытанных в кутежах приятелей.
Оказалось, что они видят эту жизнь реально по-настоящему, не размазывая её по сериальной палитре. И умеют здорово смеяться над собственными косяками: остро, точно и без прикрас. При этом мало отличаются друг от друга, хотя и стоят на всяких-то там разных ступенях — лестница у них одна. Устав изгаляться над жизнью, Инга вцепилась в Катину оговорку насчёт её дилетантских потуг с гаданием. Потребовала проинспектировать её руки. Затем раскинуть карты — Дона и это не напрягало: комментарии были убойные. Настолько, что и он подключился. Его руки пообещали ему судьбу успешного в делах кобеля: и в работе, и в личной жизни. Карты тут же определились с семейными делами: жена, дети, прочный брак и всё в шоколаде. Инга опровергла его замечания о противоречивости посулов. Мол, с нормальными мозгами вполне можно всё устроить по собранному в кучу сценарию. А у него, дескать, мозги есть, чему она рада, хотя оно ей по жизни не пригодится. Но, если он передумает хоронить себя в родных дебрях, то она готова рассмотреть его кандидатуру — варианты имеются. Машка мстительно порадовалась, что всё это богатство не достанется той дуре, что сменяла такого клёвого парня на отпрыска.
Закончилось всё резко, непонятно и болезненно. Дона сбросило с полки, швырнуло вперёд на распластанную по стене купе Катю. Он приложился лбом о стену, влип рукой в женскую грудь… А потом его бросило ещё куда-то и долбануло по башке чем-то тяжёлым. Грохот стоял оглушительный. Мир завертелся и выключил сознание. Когда пришёл в себя, мир уже стоял на месте. Но лежал Дон на дверце купе. Иначе перед его глазами не торчала бы эта смешная ручка. Та всё норовила расплыться, и он понял, что сознание с ним ненадолго. Шея, как и остальное тело, не слушалась хозяина. Он попытался скосить глаза и схлопотал резкую боль в районе затылка, включая висок. Где-то на самой границе доступного зрения заметил тонкую ненормально белую в темноте руку. С кончиков пальцев тягуче отрывались жирные густые чёрные капли. Они беззвучно улетали в пространство.
Почти напротив глаз скрючилась в нелепой позе Инга… Её светлый спортивный костюм… Он был нежного персикового цвета… Теперь уже не понять, какого… Луна в покорёженном разбитом окне на потолке… Вместо красивого лица Инги какая-то… вдавленная внутрь маска… Обломанные зубы торчат наружу… Мерзкий оскал… С таким не живут — заискрила мысль в вязком мраке под черепушкой. Заискрила и мигом погасла — Дон тонул в этом мраке. Осознание, что это крушение поезда, чуть задело и тотчас вяло сдохло. И никакая жизнь никуда не проносилась перед глазами. Они просто устало закрылись на секундочку…
Пришёл в себя как-то смутно, не окончательно. На какой-то карусели. С детства терпеть не мог — его там всегда тошнило. Вот и сейчас: пока кружило, он несколько раз проблевался. Но тошнота держалась за него цепко. Потом он отключился, и снова включился с тем же результатом. Кажется, это проделалось с ним ещё несколько раз. Единственно конкретной законченной мыслью была одна: пусть хоть кто-нибудь снимет его с этой дряни. Неужели непонятно? Пока его не вернут на твёрдую землю, он так и будет им блевать. Но, его не снимали, и нутро исходило тошнотой. А где-то очень-очень далеко тихонько зудел деланно-спокойный женский голос: потерпи, потерпи, сынок, сейчас всё, ещё немного и станет легче.
Нет, он вспомнил крушение поезда почти сразу. А вот, как тут оказалась мама? Охренеть и опухнуть! Неужели прилетела самолётом? Она ж их боится до колик. А на поезде она бы так быстро сюда не добралась. Всё-таки почти пять дней до Москвы. И ещё до Крыма… Сколько они там проехали? Полсуток? Плюс-минус… Но, голос-то, вроде, мамин. Его плохо слыхать, но эти интонации — так умеет только она. У него классная мать. Восемь классов всего, а комп освоила в полпинка. И даже что-то там научилась ковырять в фотошопе. Недавно хвастала первым заказом и заработком. Для Москвы деньги смешные, а для неё о-го-го…
А потом Дон окончательно пришёл в себя. Понял это, когда карусель, наконец-то, с него слезла. И тошнота отвязалась. Сразу стало легче дышать. А ещё он начал ощущать тело, шевеля всем, чем получалось. Затем получилось повернуть набок голову — одновременно немного прорезалось зрение. Он явно в постели. Дон поднапрягся — глаза со скрипом поднажали. Размытые границы предметов начали истончаться и конкретизироваться. В окружающую обстановку он сразу не поверил: такой фольклорности в больницах быть не может. Там своеобразный дизайн, который ни с чем не перепутать. И куда, в таком случае, его законопатили? Он ещё немного побарахтался, пытаясь наладить контакт с действительностью, но быстро устал. Сам не заметил, как уснул. На этот раз действительно просто уснул: крепко и надолго. А проснувшись, обнаружил, что обстановка ему не примерещилась: торчала на месте, как миленькая, и пугала, как законченная сволочь. Зато рядом сидела красивая женщина «за сорок» и задумчиво смотрела на него. Заметив, что он проснулся, она улыбнулась и спросила:
— Как ты, сынок? Водички?
Выбитый из колеи этим «сынок» Дон просто кивнул. Даже не сразу понял, что заставило его немедля не расставить «точки над И». Лишь выцедив половину большой расписной керамической кружки, он наконец-то, догнал: её одежда. Даже такой профан в истории, как он, сумел определить: это либо из захолустья стран третьего мира, либо средние века. Средние века уже закончились. Крушение же поезда не могло начаться в средней полосе России, а закончиться на Тибете. Так далеко перевернувшему вагону не долететь. Женщина что-то тихо рассказывала. Постепенно до него дошло ещё одно нелепое обстоятельство: язык не русский, но он понимает эту речь. Не сказать, будто всё гладко, однако смысл сказанного налицо. Разбухающую в душе панику нужно было срочно давить. Всё равно как, лишь бы не давать воли. Иначе всё, пропал. Дон собрался с силами и вслушался в мерно журчащую речь.
— А девочки уже несколько дней, как пришли в себя. Теперь встали на ноги. Хотя слабенькие ещё. Всё в саду больше. В дом только спать идут. Я велела постелить им перины прямо под старым орехом. Вот они там и торчат целыми днями. Лэли тоже с ними. Она раньше вас всех поднялась. Всё-таки вы с Лэйрой её укрыли от… Сынок, а ты не хочешь подышать свежим ветерком? Может, и тебя вынести в сад?
Дон тупо кивнул. Он раз пять изготавливался начать объяснения с этой полоумной, но отчего-то так и не выступил. Что-то ему мешало. Верней, он чего-то опасался: не осознанно, а совершенно безотчётно. Словно не его подсознание пыталось предостеречь от поспешных поступков, а кто-то посторонний, что забрался в башку. И это не какие-то там неопознанные чувства — посторонний вторженец прямо-таки физически ощущался. Женщина поднялась. Отошла от кровати, кого-то там выкликая. Затем торопливо вышла, прикрыв за собой массивную деревянную дверь. Дон чуть расслабился. Закрыл глаза и попытался разобраться с паразитом в мозгах. Мысленно сосредоточился и вдруг охренел. С перепуга открыл глаза, пялясь в белёный потолок. Но, тотчас осадил себя: некогда слюни пускать. Нужно немедля разбираться с обстановкой, пока и сам не свихнулся, как эта его мамочка. И покуда не вернулась спугнутая очередным сюрпризом паника.
Он собрался и снова закрыл глаза: непонятная сетка на экране внутреннего зрения никуда не делась. Наоборот оживилась: где-то стягивала свои ячейки, превращая квадраты в ломанные фигуры, где-то раздувала. А кое-где по паутине сетки забегали разноцветные огоньки. Самый большой белый запылал в самом центре паутины. Этакий жучила среди мелькающих клопов. Рядом с ним присоседился крохотный подрагивающий серебристый живчик. Он явно собирался куда-нибудь рвануть, но, словно, ожидал команды на старт. Дон невольно подумал о женщине: где она там суетится? Серебряный живчик моментально сорвался с места и рванул в сторону распоряжающегося неподалёку голоса. Добрался до лилового клопа и замер. Ну, и где это — машинально осведомился Дон. На сетку тут же наложился большой прямоугольник с пристроенным к нему малым. Большой был разлинован толстыми зелёными линиями. Они поделили прямоугольник на несколько неровных ячеек. Будто какой-то план…
Голос женщины начал приближаться, и лиловый клоп пополз к белому жуку в центре паутины. Кстати, центр зелёного плана не был совмещён с ней. Жучила находился у одной из сторон большого прямоугольника, в середине не самой крупной ячейки. И тут Дон кое-что заподозрил. Он обвёл глазами небольшую уютную комнату с белёными стенами, завешенными яркими коврами. Чуток запрокинул голову на подушке — над ним колыхались лёгкие занавески распахнутого окна. Он закрыл глаза и углубился в план. Попытался представить, где на нём — если это план — может располагаться окно. И на зелёной линии рядом с белым жуком вздулась небольшая линза. Голос женщины приближался — лиловый клоп безостановочно полз к жучиле.
— То есть… ко мне? — спросил Дон у паутины.
По ней тут же забегали какие-то значки. По углам они вспыхивали и ненадолго замирали. А в центре ползли сплошной лентой, как на старинном телеграфе.
— Ты тут передо мной распинаешься, а я ни хрена не понимаю, — извинился он перед паутиной.
Та мгновенно бросила телеграфировать и замерла. Лиловый клоп подполз к жуку — женщина положила на лоб Дона прохладную влажную руку.
Выносили его шумно и суетливо. Прям, парадный выезд какого-нибудь раджи. Потом женщина его долго устраивала рядом с насторожённо молчащими девчонками. Наконец, она оставила их в покое, и Дон решил навести мосты. Для начала их рассмотрел. Две старшие явно ровесницы. Лет по восемь-девять. Волосы густые и чёрные, как у каких-нибудь азиаток. Хотя, они, скорей, похожи на героинь индийского кино. Одна очень красивая. Прямо нереально, как отфотошопенная модель. Вот только огромные чёрные глаза такие колючие, что бр-р-р. Девчонка что-то как-то слишком подозрительно пялилась на несчастного больного — даже враждебно. Вторая, впрочем, от неё не отставала — у этой только враждебность пробуксовывала. Скорей, она озадачена. Не так красива, но чертовски мила. Третья — вообще мелочь пузатая — здорово походила на красотку. Видать, родственница, а скорей всего, сестра. Но, Дон задержал на ней взгляд. На пухлом ещё младенческом личике тревожно и как-то испуганно посверкивали совсем не младенческие глаза. Она прямо поедом ела…
Только тут Дон соизволил заметить собственное тело. Верней, то, что он ощущал, как собственное тело. Потому что оно не могло им быть. Оно было чужим, и вообще это не смешно! Хотя его запоздалое прозрение ещё несмешней. Зацепился за неведомую систему слежения, которую засунули ему в голову, и позабыл протестировать всё остальное. Он ещё раз обшарил валяющееся на пухлых перинах мальчишеское тело и невольно выплеснул из себя:
— Ну, ни хрена себе!
— Что?! — подпрыгнула красотка.
— Ты кто такой? — требовательно подалась вперёд милашка, заелозив на попе.
— Дон, — машинально брякнул он и сам испугался, что сболтнул лишнего.
— Не может быть! — потрясённо прошептала, вытаращившись, милашка.
— И ты здесь, — выдавила из себя красотка.
Она закрыла лицо руками и что-то уж слишком тяжко вздохнула.
— И ты… Кроме кого? — растерялся Дон.
— Только не ори, — сухо предупредила милашка, постреливая чёрными глазками по сторонам. — Держи себя в руках. Я Екатерина. В этом теле. Проводница из вагона, в котором ты ехал. Ты помнишь, как мы…
— Погоди, — попросил Дон, поднимая тощую мальчишескую руку.
Раздражённо глянул на неё, и опустил:
— Давай ещё раз. Ты Катя. Проводница из нашего вагона, — лихорадочно раздумывал он, как бы её подцепить. — А как ты мне гадала? Ну, там, в…
— По руке и на картах, — оборвала она его. — Результат напомнить?
Она скоренько повторила всю ту лабуду, что по приколу обозвала прогнозом на будущее. Дон поверил. Сразу. А почему он не должен верить, если и сам впал в детство, натурально, физическим образом. Тут пришла в себя Инга. Подползла ближе и обняла его, как родного. Даже пару раз шмыгнула носом. Дон кое о чём догадался и спросил у малявки:
— Босоножки от Джимми Чу не жалко? Пропали же.
— Это не смешно! — картаво пропищала та и расплакалась.
— Прекрати её дразнить! — зло потребовала Катя, обнимая Машку. — Совсем башкой поехал? Это и вправду не смешно. Ты что, идиот? Не понимаешь, что произошло?
— Понимаю, — Дон мужественно собрал в комок ноющие от ужаса внутренности. — Но, не могу даже пореветь. Как-то стыдно… перед вами. Я ж у вас тут, как бы, один мужик.
— Один на всех, — пробормотала ему в грудь Инга.
Затем отпрянула и строго спросила:
— Ты разговаривал с матерью?.. С той женщиной, с Татоной, которая была матерью тебе и Паксае, — указала она на Катю.
— Нет, — припомнил свою «чужую» осторожность Дон. — А что?
— А то, что здесь, естественно, иной язык. Он где-то там, в головах этих детей остался. Как видно, записан в мозгу. Я в этом не разбираюсь, не психиатр. Ты же понимаешь Татону? Вот и мы понимаем. Но, с разговорной речью пока плохо клеится. Так что будем как бы заново учиться говорить на незнакомом языке. Мы уже попались на русском. И я кое-что наболтала в беспамятстве, и Машка с перепуга. Одна Катерина у нас кремень: ни слова не сболтнула. Местные, конечно, удивились такому ненаучному факту: на своём новом мы не говорим, а на своём «чужом» чешем. И друг друга понимаем. Но, с точки зрения науки они тут не могут объяснить, чем это шарахнуло их детей. То есть, всех нас. Нам ничего не рассказывают — берегут истрёпанные детские нервы. А между собой шушукаются о каком-то взрыве света, что нас, якобы, накрыл. Несколько раз помянули недобрым словом каких-то древних, от которых остались всякие пакости. Что за пакости, непонятно. Да, и не до этого. Нам сейчас главное не сдвинуться от всего этого. И не распсиховаться. Знаешь, оболтус, у меня гора с плеч, — покосилась Инга на всхлипывающую Машку. — Мы её пока с трудом держим. А если бы и ты заистерил…