— Я не пью кофе, — провел пальцами по тонкой спине. — И чай тоже. Кипяток пью… Постоянно. Но он не помогает. И я хочу увидеть тебя без платья. И лизнуть. Да, я хочу лизнуть тебя.
Она замерла, хлопая ресницами. И покраснела. Вспыхнули разом и щеки, и шея, и ключицы. Потрясающе.
— Когда ты краснеешь, губы становятся еще ярче, — отметил я. — Как вишни. Я буду сосать их долго, трогать языком, втягивать в рот… Запоминать вкус.
Потянулся к ней, желая осуществить задуманное, но София мягко меня остановила.
— Подожди. Я еще не закончила.
Лица коснулось лезвие, но даже если бы рыжая решила перерезать мне горло, вряд ли я остановил бы ее. Мне нравилось сидеть на этой табуретке, нравилось смотреть ей в лицо, гладить спину и ждать. Голова кружилась, но это мне тоже нравилось. Не помню, когда последний раз чувствовал себя так хорошо. Никакой боли, никакой агонии, никакого холода. Рыжее пламя меня согрело. И если она хочет за это награду в виде моей бороды, пусть берет. Лишь бы не уходила.
— Вот так, — прошептала она, вытирая меня полотенцем. Лицу было непривычно. Легко. И воздух чувствуется.
София смотрела на меня во все глаза, словно видела впервые. Провела пальцами по щеке.
— Какой ты…
— Какой? — ответ меня мало интересовал, если честно. Гораздо больше ее пальцы, которые я поймал и засунул в рот.
— Ты… другой…
— А ты горячая. — Ждать надоело. И я поднялся, подхватил рыжую, упал вместе с ней на кровать. — Я устал мерзнуть.
Прижался к ее губам. Так и есть — вишни. Сочные, спелые, вкусные… провел кончиком языка, впитывая вкус. Сначала верхнюю, потом нижнюю… потом — наоборот. Тонкое тело подо мной замерло, словно девушка прислушивалась. Мягко раздвинул ее губы языком, наслаждаясь ощущением. Толкнулся кончиком языка. Еще. Она дрожит и дышит, рыжая, горячая, со вкусом корицы и вишни… Конфетка. Кровь стучит в висках, и в паху сладко тянет, мучает возбуждение.
— А здесь? — шепнул ей в ухо, поглаживая кончиками пальцев шею и двигаясь ниже. — Здесь можно целовать?
Она сдавленно вдохнула, а потом неуверенно кивнула. Я опустил голову, скрывая улыбку. Как будто остановился бы, скажи она нет… или остановился? Не знаю. Пальцы почему-то дрожали, когда я расстегивал все эти пуговички на ее лифе. И зачем они там? Хотелось дернуть, чтобы они отлетели разом, но я сдержался. Потому что медленно открывать эту конфетку хотелось тоже. И то, и другое, и много-много раз…
За зеленой тканью показалась светлая нижняя рубашка со шнуровкой, ее развязывал уже зубами. Рыжая коротко и жарко вздохнула, когда я наконец добрался до ее бледной кожи… Такая нежная, тонкая… Лизнул мягко. Языком от шеи до сладких ямочек у ключиц. И ниже. До края кружева. До момента, когда рыжая напряглась и почти испугалась…
Накрыл ее губы, уже распухшие. Мягко, но и жадно тоже. Кровь стучала в висках и в паху, спазмы уже закручивались жгутами. От ощущения ее губ и теплого рта мне казалось, что кончу раньше, чем раздену эту горячую крошку. Наслаждение — рубиновое, горячее, терпкое — разливалось внутри дорогим вином, будоражило и кружило голову. Я с ума сходил от ощущений. От нежного тела, что вдавливал в шкуры. От пухлых губ, от тонкого аромата, от пушистых прядей, что наматывал на палец. Так много образов, и все такие настоящие.
— Надо остановиться… — ее шепот легче дуновения ветерка.
— Зачем? — мой голос хриплый и сдавленный. — Я хочу любить тебя. Никогда и никого так не хотел…
В полумраке ее глаза кажутся темными.
— Это неправильно…
— Не уходи. — Я готов сказать что угодно, лишь бы она осталась. — Это только сегодня… Завтра я ничего не вспомню…
— Ничего? — встрепенулась девушка.
Я мотнул головой и снова лизнул губы…
Опустил руку, не прерывая поцелуй, который уже причинял мне боль. Наслаждение и боль от желания большего… обвел затвердевший сосок через ткань ее нижней сорочки. Погладил, ощущая, как дрожит рыжая и как дрожу я. Непроизвольно толкнулся бедрами, вжимаясь в ткань ее юбки, в тонкое девичье тело.
Останавливаться не хочется… и голова такая тяжелая. Я закрываю глаза…
Глава 10
И он улетел к верхушкам сосен, а Заяц остался в глубоком раздумье.
— Хенсли?
Я ошалело моргнула, поняв, что дикарь заснул. Заснул? Серьезно?! Я тут, понимаешь ли… а он! Осторожно выползла из-под тяжелого тела, косясь на мирно сопящего мужчину и все еще не веря, что он просто-напросто отключился! Кто сказал бы — не поверила.
— Эй, ты издеваешься?
Я, можно сказать, нарушила все мыслимые и немыслимые правила, позволила запретное, даже не сопротивлялась, а он… заснул! Оставив меня растерянной, смущенной, и что скрывать — возбужденной.
— Думаю, вас все-таки стоит придушить, истр Хенсли! — возмутилась я, во все глаза глядя на дикаря. Он поморщился и блаженно засопел, обняв подушку.
Сдуреть можно. Спит. Посапывает даже! Мерзавец!
Со вздохом я легла на бок, пытаясь не думать о том, что только что произошло. Что он говорил и делал. Никогда бы не подумала, что этот ужасающий Шерх Хенсли окажется таким. Таким… снова покраснела, вспоминая его слова. Губы, кажется, распухли от поцелуя. Поцелуев. От самых порочных поцелуев в моей жизни. И плевать, что я была замужем. Гордон никогда так не целовал. Долго, грешно, влажно. У дикаря сухие обветренные губы и впалые щеки, но целуется он так, что я чуть имя свое не забыла.
Или забыла?
Мозги я свои забыла, вот что!
Растерянно осмотрела спящего мужчину. Похоже, мерзнуть он перестал. Но я все равно накрыла нас покрывалом и шкурами. И уставилась в лицо, освобожденное от густой и спутанной растительности. Без нее он был гораздо моложе. Сейчас, когда не видно темных радужек, лицо расслаблено, а уголки губ чуть приподняты, словно дикарь улыбался во сне, он выглядел совсем не страшным. И волосы у соседа не черные, а скорее темно-каштановые, волнистые. И мне было очень весело его брить. Он так смотрел на меня: снизу вверх, слегка улыбаясь, что я чувствовала себя нужной. А еще красивой.
Я стукнула себя ладонью по лбу. И о чем только думаю?! Снова покосилась на Хенсли. Шрам остался на месте, понятно, но уже не пугал так, как в первые дни. Да и вообще… После сегодняшнего дня уже трудно вспомнить, за что я так ненавидела его.
Почему я позволила все это?
Может, потому что он сказал, что не вспомнит? Интересно, если о произошедшем помнит лишь один участник событий, можно считать само событие наполовину… незначительным?
Вздохнула, усмехнувшись. Все дело в том, что мне понравилось. Вот и все. Понравилось лежать в этом коконе из одеял и меха, понравилось ощущать тяжелое тело дикаря, его свежий запах, его губы… Или в том, что в истре Хенсли не было ни капли агрессии и жестокости, когда он целовал меня. Напротив… Он был так нежен, что хотелось расплакаться.
Нежный, чувственный, такой…
Я прикрыла глаза, подбирая слово. Какой?
Возбуждающий. Точно. И самое поганое, что, не отрубись дикарь, неизвестно, как далеко мы зашли бы.
И как?
Я закусила губу, пытаясь ответить себе на этот вопрос. Скривилась. Ответ мне не понравился.
— И кто же вы такой, Шерх Хенсли? — прошептала я, хмурясь.
Он беспокойно дернул рукой, словно услышал. Дикарь спал на животе, повернув голову набок и подложив под щеку локоть. Волосы растрепаны, и я тронула их пальцами и тут же отдернула руку, испугавшись. Что я творю? Что вообще со мной происходит?
На мужской спине темнел знак, как раз между лопатками. Рассмотреть его в полутьме было трудно, я провела пальцем по круглому рисунку. Что это? Кончики пальцев кольнуло холодом.
Магия?
В Кронвельгарде были популярны охранные символы. Их наносили заказчику маги-защитники, стоили такие знаки довольно дорого, но защищали своего владельца от разных напастей. У того же Гордона было куча знаков — на груди, на плечах, даже на ногах. От несчастного случая, от болезни, от огня, от воды… Мой бывший муж очень ценил свою жизнь. Такие метки со временем теряют свою силу, и их необходимо обновлять. Но я никогда не чувствовала холода от прикосновения к ним. Напротив, защитные рисунки были слегка теплее остальной кожи.
Снова прикоснулась к круглой печати. Словно лед тронула.
Все же жаль, что я не закончила академию. И так много не знаю… Лишь схватила верхушку, самые азы, а большего и не успела. Не удержалась, снова провела ладонью по щеке дикаря, не понимая, что со мной. Вот права была истра Элеонора — неприличная я особа. Зря я на нее обижалась. Видимо, рассмотрела она во мне это неприличие еще тогда, когда я ходила по Лангранж-Холлу, опустив глаза и боясь дышать. А сегодня вот лежала на этой постели, в мехах, позволяла незнакомцу себя целовать. От отвращения не орала, не вырывалась. А самое страшное — что не испытывала никакого отвращения. Наслаждение я испытывала. От сухих губ, от тяжелого тела, от порочных слов.
На редкость неприличная особа. Во всем королевстве таких неприличных еще поискать.
Я хихикнула. Ну и дура к тому же, потому что вместо того, чтобы расстроиться, я, кажется, обрадовалась. А что, приятно оправдывать возложенное доверие. Меня так часто обзывали, что даже хочется соответствовать.
Ну и потом… Мне действительно понравились поцелуи.
Вот только не знаю, что делать со всем этим дальше.
Я слезла с этой невиданной кровати, еще раз укутала Хенсли покрывалом и вздохнула.
— Думаю, с отъездом я повременю, истр Хенсли. А то вдруг вы снова решите тут замерзнуть. Меня же потом совесть замучает. Знаете ли.
И, улыбаясь, отправилась на свою половину.
* * *
На этот раз очнулся от тошноты, подкатывающей к горлу. Открыл глаза, метнулся в ванную комнату, где стояло ведро. Еле успел. Вывернуло меня так, что показалось — все внутренности в ведре остались. В голове били барабаны. Помню, в детстве я читал книгу о диких пустынных людях, что вызывают дождь, колотя в барабан. Похоже, сегодня в моей голове собрались все пустынные племена и решили выпросить у небес потоп.
Сполз по стене и замер на холодном полу, пытаясь отдышаться и вспомнить. Рыжая. Дала мне что-то. Настойку. Очевидно, травы, вымоченные в вине или виски…
А мне нельзя спиртное. Ни капли.
Когда я понял это тогда, после запечатывания, то чуть не повесился. Мало того что мне теперь противопоказана нормальная жизнь, так еще и залить свою ущербность горячительным стало невозможно. От стакана вина я просто отключался, от половины или даже пары ложек — впадал в странное состояние, вел себя по-идиотски, а потом все равно проваливался в сон. И самое плохое, утром наступала расплата. Жесткая.
Я честно пытался переубедить свое тело. Заливал в себя спиртное, мучился, снова заливал… Надеялся выработать привычку. Но с каждым разом последствия становились хуже. К тому же опаснее. Приступы — это всегда риск, что рванет. Чем меньше я себя контролирую, тем ближе взрыв.
Честно говоря, не понимаю, почему меня оставили в живых. Да, запечатали, да, сослали. Но все равно слишком опасно. Слишком ненадежно. Считается, что печати сдерживают любого мага, но я рассказал бы Совету много нового. Если бы меня захотели слушать, и если бы я желал говорить.
Кто бы ни помиловал меня, но, как только критический предел будет достигнут, меня пристрелят, словно бешеную собаку. Хаосник — вот итог моих приступов. Каждая агония приближает меня к грани, из-за которой уже нет возврата.
С трудом поднялся, цепляясь за выступы на стенах. Да, за семь лет я стал очень предусмотрительным. Во всех комнатах веревки на стенах, кольца, ручки. Чтобы подняться, когда упаду. Чтобы еще раз подняться.
Иногда я задумываюсь — зачем.
Ответ лишь один. Я хочу жить. Это странное осознание пришло не сразу. А потом придавило камнем к земле. Я отчаянно, истово, страстно не желал расставаться с этой поганой жизнью. Даже вот такой — ущербной. Я научился слушать тишину. Принимать ее. Научился получать удовольствие от вещей, которые раньше даже не замечал. От физического труда, от шепота леса, от запаха земли. От того, что выходишь на порог утром и понимаешь, что настал еще один день. Еще один шанс.
Мои друзья из Кронвельгарда покрутили бы пальцем у виска, услышав подобную чушь.
Впрочем, у меня давно уже нет друзей. Это слишком опасно.
Озноб лизнул кожу, и я торопливо схватил рубашку, натянул. Сверху — вторую. Вязаную безрукавку. Куртку. Вот так уже спокойнее. И когда придет Холод, я буду почти готов. Спасибо рыжей за короткую передышку и тепло.
Я нахмурился. Привычно потер подбородок и выругался. Борода, вот же гадство! Она ее сбрила. А я позволил и даже, кажется, улыбался при этом. Идиот пьяный! Без растительности на лице было непривычно и холодно. Да я ее много лет отращивал! А сбрил ради поцелуя пришлой девчонки! Придурок!
Взвыл от злости, ударил кулаком в стену. Подышал. Огляделся в поисках своей двустволки и выругался в голос. Ружья не было.
Шипя и проклиная рыжую заразу, бросился во двор, собираясь свернуть ей шею. И споткнулся через корзину, внутри которой сладко пах мясной пирог, завернутый в ткань, краснело яблоко и маслянисто белел козий сыр.
Эту корзинку я и швырнул на стол террасы, возле которого сидела рыжая. Она вскочила, округлила глаза, уставилась так, что стало не по себе.
— Мне подачки не нужны, ясно? — процедил ей в лицо.
— Ясно.
Рыжая вытащила пирог, разломала на кусочки в миску. У меня отвисла челюсть, когда угощение принялся жрать желтый худой кот с разорванным ухом и взглядом убийцы.
— Это что? — ткнул пальцем.
— Это кот, — радостно объявила девочка, высовываясь на террасу. — Он сам сегодня пришел! Красивый, да?
Я посмотрел на кота, кот — на меня. Мы друг другу не понравились.
Рыжая молчала. Линк теребила этого желтого драного зверя и счастливо улыбалась.
— Мы не договаривались на животных, — сипло сказал я.
Рыжая пожала плечами.
— А на что мы договаривались? — Покосилась на девочку. — Линк, милая, покажи коту свои игрушки, ладно?
Малышка согласно кивнула и умчалась вместе с облезлым зверем, который изображал что-то похожее на тарахтение. Мурчал? Я отвернулся. София снова уселась на лавку, расправила складочки на желтом с синими лентами платье. Чинно так.
— Кажется, не было никаких договоренностей, истр Хенсли. Только угрозы. Мне и Линк. Или я ошибаюсь? Ну, кроме того момента, когда вы просили поцеловать вас. И согреть.
Вот зараза!
— Я был не в себе, — прорычал я. — Какого хрена вы вообще приперлись? Кто вас звал? Мало того что шастаете тут, бесите ежедневно, так еще и в доме от вас покоя нет!
Она вскочила, глазищи прищурила. Кошка. Драная.
— Знаете что? Вы просто неблагодарная…
Я не сдержал ухмылки, так хотелось услышать из этого ротика что-нибудь гадкое. Способна ли? Нет, сдержалась. А жаль. Если разозлить посильнее, может, и с кулаками кинется? И тогда я…
Направление моих мыслей, а главное, желаний, не понравилось так, что до скрипа стиснул зубы.
— Вы говорили, что ничего не вспомните! — возмутилась рыжая.
— Соврал! — обрадовал я.
— Я вам помогла! — с жаром продолжила рыжая, уперев руки в бока. Интересно, женщины так намеренно делают? Прямо так и тянет заглянуть в декольте, когда женщина в такой позе!
Про позы я снова зря.
— Вы меня чуть не угробили, лекарша недоделанная! — рявкнул я, пытаясь разозлиться посильнее. Лучше злость, чем столь очевидное желание. — С чего вы взяли, что мне можно давать эту настойку? Может, она для меня смертельна? Как можно вливать что-то в человека, не зная, что с ним происходит? Вы совсем с головой не дружите?
— Но я же… — растерялась она. — Это просто травы! — Ну, ясен пень. — И ягоды! Настоянные на спирту! Там ведь нет ничего страшного!
— Спирт, ненормальная! Мне его нельзя!
— Не заметила, чтобы вы скончались! — рявкнула она в ответ. — По-моему, погибли лишь остатки вашей совести! Если они вообще могли выжить в этой голове, заполненной непомерной наглостью!
— Да что вы? Кто говорит о наглости? Особа, занявшая чужой дом и не гнушающаяся заходить в чужие двери? Может, вам на лбу написать: убирайтесь к хреням?