Ахилл тронул другую струну, и нота зазвучала глубже. Его рука взялась за колок, повернула его.
Это была лира моей матери, едва не сказал я. Эти слова дрожали у меня на губах, а за ними толпились другие. Это моя лира. Но я молчал. Что бы он ответил на такое заявление? Это теперь была его лира.
Я сглотнул, в горле пересохло. — Красивая.
— Мне отец дал, — сказал он беспечно. Только то, как бережно его пальцы держали ее, удержали во мне поднимающуюся ярость.
Он не заметил. — Если хочешь, можешь взять.
Ее дерево, я знал, гладко и знакомо так же, как моя собственная кожа.
— Нет, — ответил я, с болью в груди. Перед ним я рыдать не стану.
Он начал что-то говорить, но тут вошел наставник, человек неопределенных лет со смозоленными руками музыканта. Он нес собственную лиру темного орехового дерева.
— Это еще кто? — спросил он. Голос у него был груб и громок. Ну да, музыкант же, не певец.
— Это Патрокл, — сказал Ахилл. — Он не играет пока, но он научится.
— Только не на этом инструменте! — рука потянулась отобрать у меня инструмент. Мои пальцы тут же стиснулись на лире — она не была такой красивой, как материна, но все равно это был царственный инструмент. Я не собирался сдаваться.
Но мне не пришлось. На полудвижении Ахилл перехватил запястье наставника. — Нет, на этом, если он так хочет.
Наставник рассердился, однако промолчал. Ахилл отпустил его, он сел и сухо сказал:
— Начинай.
Ахилл кивнул и согнулся над лирой. Я не успел задуматься над его вмешательством — он коснулся струн, и все мои мысли исчезли. Звуки были чисты и сладки, как вода, и ярки, как лимонная кожица. Подобной музыки я ранее не слыхивал. Она согревала как огонь, а ощущением напоминала полированную слоновую кость. Она волновала и успокаивала одновременно. Несколько прядей упали Ахиллу на глаза, пока он играл. Они были так же светлы, как струны, и так же сияли.
Он остановился, убрал со лба волосы и повернулся ко мне.
— Теперь ты.
Я затряс головой, я чувствовал себя столь наполненным, что боялся пролить и каплю. Я не мог играть. Ни за что, если мог слушать его.
Ахилл снова прикоснулся к струнам, и вновь зазвучала музыка. Теперь он подпевал себе, переплетая аккомпанимент с чистым высоким дискантом. Голова его склонилась набок, и я увидел его горло, нежное как у олененка. Легкая полуулыбка изогнула левый углок рта. И я понял, что тянусь к нему.
Когда все окончилось, я ощутил пустоту в груди. Я смотрел как Ахилл складывает лиры, как закрывает сундук. Он поклонился на прощание наставнику, который кивнул в ответ и вышел. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя и заметить, что Ахилл ждет меня.
— Теперь пойдем поговорим с отцом.
Я не представлял, как у меня получится говорить, так что просто кивнул и пошел за ним прочь из покоя и по извилистым переходам к царской зале.
Глава 5
Ахилл оставил меня у отделанной бронзой двери Пелеева зала для приемов. — Подожди здесь.
Пелей сидел в другом конце зала, в кресле с высокой спинкой. Человек в летах, которого я прежде видел рядом с царем, стоял подле — видно, они совещались. Очаг слегка дымился, было жарко, и покой казался меньше, чем на самом деле.
Стены были увешаны гобеленами и старинным оружием, которое до блеска натирали слуги. Ахилл прошел мимо них и преклонил колена у ног отца. — Отец, я прошу меня простить.
— Что? — поднял брови Пелей. — Ну, говори. — Оттуда, где я стоял, его лицо показалось мне холодным и недовольным. Неожиданно я испугался. Мы явно прервали разговор — Ахилл вошел, даже не постучавшись.
— Я забрал Патрокла с его занятий. — Мое имя странно прозвучало в его устах, я почти не узнал его.
Старый царь сдвинул брови. — Кого?
— Менетида, — ответил Ахилл. Сына Менетия.
— А… — Пелей вгляделся туда, где, стараясь не двигаться, стоял я. — Того мальчика, которого наставник по искусству боя хотел выпороть.
— Да. Но это не его вина. Я забыл сказать, что хочу, чтоб он был моим спутником.
Ферапон — так он это назвал. Собрат по оружию царевича, связанный с ним кровавой клятвой верности. Во время войн эти люди были почетной стражей, во время мира — ближайшими советниками. Это было большой честью; вот почему мальчики всегда толпились вокруг сына Пелея — они надеялись попасть в число избранных.
Глаза Пелея сузились. — Подойди, Патрокл.
Ковер под моими ногами был толстым и пушистым. Я преклонил колена перед Ахиллом. Я чувствовал на себе взгляд царя.
— Ахилл, я уже давно пытался подобрать тебе спутника, но ты всегда отвергал их. Почему вдруг этот мальчик?
Этот вопрос мог бы задать и я сам. Мне нечего было дать этому царевичу. Отчего вдруг он делает мне подобное одолжение? И Пелей, и я ждали ответа.
— Он умеет удивить.
Я взглянул на него, насупился. Он, похоже, единственный, кто так думает.
— Удивить, — повторил Пелей.
— Да, — далее объяснять Ахилл не стал, хоть я надеялся на объяснение.
Пелей задумчиво почесал нос. — Мальчик — изгнанник, с темным прошлым. Он не добавит блеска твоей репутации.
— Этого мне и не нужно, — отвечал Ахилл. Без гордости и похвальбы. Откровенно.
Пелей это признал. — И другие мальчики станут завидовать тому, что ты избрал этого. Что ты им скажешь?
— Ничего не скажу, — незамедлительно последовал простой и краткий ответ. — Не им решать, что мне делать.
Я почувствовал, как кровь забилась в моих жилах, в страхе, что Пелей разгневается. Но этого не случилось. Взгляды отца и сына встретились, и легкая тень удовольствия промелькнула в уголке губ Пелея.
— Встаньте, оба.
Я встал, трепеща.
— Мое решение таково: Ахилл, ты принесешь извинения Амфидамасу, и так же поступит Патрокл.
— Да, отец.
— Это все, — царь отвернулся к советнику, отпуская нас.
* * *
Выйдя из залы, Ахилл снова оживился. — Увидимся за ужином, — сказал он и повернулся, чтоб уйти.
Час назад я был бы рад избавиться от него, но сейчас, как ни странно, я почувствовал себя уязвленным.
— Ты куда?
Он остановился. — Тренироваться.
— Один?
— Да. Никто не должен видеть, как я учусь сражаться, — сказал он, словно о чем-то обыденном.
— Почему?
Он задержал на мне взгляд, будто что-то взвешивая. — Моя мать запретила. Из-за предсказания.
— Какого предсказания? — О таком я не слыхал.
— Что я буду лучшим воителем своего поколения.
Звучало это, как выдумка маленького ребенка. Но произнес он это так обыденно, будто просто называл свое имя.
Я собирался спросить «И что, ты лучший?» Но вместо этого выпалил: — Когда это было предсказано?
— Когда я родился. Прямо перед рождением. Илифия явилась и сказала матери.
Илифия, богиня деторождения — говорили, она приходит перед рождением полубогов. Тех, чье появление на свет слишком важно, чтобы полагаться на случай. Я и забыл. Его мать — богиня.
— Об этом знают?
— Кто-то знает, кто-то нет. Поэтому я и иду один. — Но он не уходил. Он наблюдал за мной. Словно ждал.
— Тогда увидимся за ужином, — сказал я наконец.
Он кивнул и пошел прочь.
* * *
Он уже сидел, когда я пришел — устроившись за моим столом в обычном окружении мальчишек. Я и ожидал, и не ожидал этого — это приснилось мне под утро. Сев, я встретился с ним взглядом, быстро и почти виновато, и сразу отвел глаза. Уверен, мое лицо пылало. Руки словно отяжелели, и я неуклюже потянулся к еде. Я следил за собой, за каждым своим глотком, за каждым движением лица. В тот раз еда была необыкновенно вкусной — запеченная рыба с лимоном и травами, свежий сыр и хлеб; он ел с удовольствием. Мальчишек мое присутствие не заботило. Они давно забыли обо мне.
— Патрокл, — Ахилл не глотал звуков моего имени, как обычно делали другие, будто торопясь поскорее произнести и избавиться от него. Вместо этого он выделил каждый слог — «Патрокл». Все смотрели с любопытством. Нечасто он обращался к нам по именам.
— Сегодня ты ночуешь в моем покое, — сказал он. Я был так изумлен, что приоткрыл рот. Но вокруг были ребята, а я все же был воспитан царевичем.
— Хорошо, — ответил я.
— Слуга перенесет твои вещи.
Я, кажется, мог расслышать мысли уставившихся на нас мальчишек. Почему он? Пелей говорил правду — он всегда хотел, чтоб Ахилл избрал себе спутника. Но все годы Ахилл не проявлял особой дружбы к кому-то одному из мальчиков, хотя был со всеми учтив, как предписывало воспитание. И вот теперь он удостаивает долгожданной чести самого неказистого, маленького и неблагодарного, и возможно даже проклятого.
Он собрался уходить, и я последовал за ним, стараясь не споткнуться, ощущая взгляды, провожающие меня. Он вел меня мимо моей прежней комнаты, мимо зала с высоким троном. Еще поворот, и мы оказались в той части дворца, которую я не знал — крыло, что спускалось к воде. Стены тут были раскрашены яркими узорами, которые серели, когда свет его факела миновал их.
Его комната располагалась так близко к морю, что в воздухе чувствовалась соль. Тут не было настенных росписей, только камень да на полу единственный мягкий ковер. Мебель была простой, но хорошо сделанной — резное темное дерево, показавшееся мне чужеземным. У одной стены я увидел толстый соломенный тюфяк.
— Это для тебя, — он указал на тюфяк.
— О… — Слова благодарности не казались мне удачным ответом.
— Устал? — спросил он.
— Нет.
Он кивнул, словно я сказал нечто очень разумное. — Я тоже.
Я тоже кивнул. Каждый из нас, наклонив голову, словно птица, настороженно рассматривал другого. Повисла тишина.
— Хочешь помочь мне жонглировать?
— Я не умею.
— Тебе и не нужно. Я покажу.
Я пожалел, что не сказался уставшим. Мне не хотелось стать для него посмешищем. Но он смотрел с надеждой, и я не смог отказаться.
— Ладно.
— Сколько ты можешь удержать?
— Не знаю.
— Покажи руку.
Я протянул ему ладонь. Он положил сверху свою. Я постарался сдержать дрожь — кожа у него была мягкой и после еды чуть липкой. Подушечки пальцев, чуть касающиеся моих, были очень теплыми.
— Почти одинаково. Раз так, начнем с двух. Бери, — он показал на кожаные мячики вроде тех, что использовали мимы. Я послушно взял два.
— Как я скажу, бросишь мне один.
Обычно я начинал раздражаться, когда мной вот так командовали. Но слова в его устах не звучали как приказания. Он принялся жонглировать оставшимися мячиками. — Давай! — мячик вылетел из моей руки, и я увидел, как он словно сам собой вошел в летающий круг остальных мячиков.
— Еще! — Я кинул еще один мячик, и он тоже присоединился к остальным.
— У тебя хорошо получается.
Я быстро взглянул на него. Он что, издевается? Но лицо его было вполне искренним.
— Лови! — и мячик вернулся в мои руки — так же, как та фига за ужином.
Моя работа не требовала большого искусства, но все же я ею наслаждался. Мы оба смеялись в ответ на каждый удачный бросок.
Спустя какое-то время он остановился, зевнул. — Поздно уже, — сказал он. Я удивился, заметив, что луна за окном успела подняться высоко; я и не следил, как бежало время.
Я присел на тюфяк и наблюдал, как он готовится ко сну, умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнур, связывавший его волосы. В этой тишине моя неловкость вернулась. Зачем я здесь?
Ахилл задул светильник.
— Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи, — эти слова странно звучали в моих устах, будто на чужом языке.
Летели мгновения. В лунном свете я едва мог разглядеть его профиль, будто изваянный скульптором. Губы его были приоткрыты, а рука беспечно заброшена за голову. Спящий, он казался другим, прекрасным, но холодным, как свет луны. И я ощутил, что про себя желаю, чтоб он проснулся, чтоб я смог увидеть, как к нему возвращается жизнь.
* * *
На следующее утро после завтрака я отправился в общую спальную комнату, ожидая, что вновь увижу там свои вещи. Но их там не было, а с моей постели, как оказалось, сняли покрывало. Я снова проверил после обеда, и после занятий с копьем, и еще раз перед тем, как ложиться спать — но моя постель оставалась пустой и незастеленной. Вот так. Все еще. Я с опаской направился в покой Ахилла, то и дело ожидая, что меня остановит какой-нибудь слуга. Но никто не остановил.
У дверей его комнаты я заколебался. Он был там, отдыхал — так же, как в день моего приезда, свесив ногу с ложа.
— Здравствуй, — сказал он. Если б я заметил, что он удивился, то тотчас бы ушел. Но ничего подобного не было. Тот же легкий тон и острое внимание в его глазах.
— Здравствуй, — ответил я и пошел к своему месту у противоположной стены.
* * *
Не скоро, но я привыкал — больше не цепенел, когда он говорил со мной, не ожидал наказаний и выговоров. Я перестал каждый день ждать, что меня прогонят. После ужина ноги сами несли меня в его комнату, и я стал считать тюфяк в его покое своим.
Ночами я все так же видел во сне мертвого мальчика. Но когда я просыпался в поту и страхе, луна, чистая и яркая, играла на глади моря, и я слышал плеск волн о берег. В тусклом свете луны я видел, как он тихо дышал во сне, как недвижны были члены его тела. И мое сердце прекращало бешеное биение, успокаивалось. Такова была его жизненная сила, даже спящего — смерть и темные духи казались глупостями. И спустя какое-то время я понял, что снова могу спокойно спать. Спустя еще какое-то время сны стали тускнеть, а потом исчезли вовсе.
Я понял, что он не был таким уж величественным, каким казался. Под его выдержкой и невозмутимостью таилась другая личина, полная озорства и искрящаяся, как драгоценный камень под лучами солнца. Он любил играть, испытывая свои умения — пытался поймать что-либо с закрытыми глазами, совершал головокружительные прыжки через кровати и кресла. Когда он улыбался, кожа в уголках его глаз сбегалась морщинками, будто на листе, поднесенном к пламени.
Он и сам был как пламя. Его сверкание, его блеск резали глаза. В нем было сияние, даже когда он только просыпался, со спутанными волосами и еще заспанным лицом. Даже ноги его казались неземными — пальцы совершенной формы, сухожилия, дрожавшие, как струны лиры. Пятки были розовыми, с белыми натоптышами от того, что он везде бегал босиком. Его отец заставлял его умащать их маслом, пахнувшим сандалом и гранатовым деревом.
Прежде, чем мы отходили ко сну, он принимался рассказывать мне, как прошел его день. Сперва я просто слушал, но спустя время язык у меня развязался, и я тоже стал говорить — сперва о дворце, а потом крохотными кусочками о своем прежде: прыгающие по воде камешки, деревянная лошадка, с которой я играл, лира из приданого моей матери.
— Хорошо, что твой отец послал ее с тобой, — сказал он.
Скоро наши беседы перетекли в полунощные откровенничания. Я сам удивлялся, сколько каждый день случалось такого, о чем стоило рассказать — обо всем, что происходило на берегу или во время ужина, о том или ином из мальчишек.
Я перестал ожидать издевок, скорпионьего жала в его словах. Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения — ранить в самое сердце?
* * *
Однажды, когда я собирался покинуть его перед его одинокими занятиями боем, он сказал: — Может, пойдешь со мной? — Голос у него был чуть напряженным; если бы я не считал, что подобное невозможно, сказал бы, что он волнуется. Воздух, прежде свободно текущий между нами, вдруг словно сгустился.
— Ладно, — сказал я.
Шли тихие послеполуденные часы; весь дворец дремал в жарком мареве, оставляя нас наедине. Мы отправились самым долгим путем, по извилистым тропинкам оливковых зарослей, к домику, где хранилось вооружение.
Я оставался в дверях, пока он искал свое тренировочное оружие, копье и меч, чуть притупленные на концах. Я взял свои, но потом заколебался.