— Будет не больно, ты даже сможешь освободиться, но, думаю, этого хватит, чтобы понять, что я вчера чувствовал.
— Не трогай меня, не прикасайся ко мне! Если ты тронешь меня хоть пальцем, я тебя возненавижу!
— Вот сегодня я тебе верю, сегодня ты говоришь искренне. — Потащил ее к лестнице. — Я не садист, но очень хочу, чтобы тебе стало больно.
— Отпусти меня! Клянусь, я тебя возненавижу! — кричала она, бесполезно сопротивляясь.
Обмотав ее руки своим ремнем, он привязал их к перилам.
— Тебе больно? Обидно? Ты унижена? Проникнись всем этим, и, может быть, тогда ты перестанешь делать со мной все, что ты делаешь. И, пожалуйста, никуда не уходи, я сейчас вернусь, — саркастически кольнув напоследок, взбежал по лестнице. — А если только дернешься, я привяжу тебя здесь навечно! Ты же не сомневаешься в этом? — рявкнул сверху.
Да, привязал он ее чисто символически, но Машке хватило. Он знал, куда бить, и ударил. Ударил так точно, что она от своей боли задохнулась.
Душевное потрясение удалось. Это было больно, обидно и унизительно. Все, как он говорил. Она же не животное, не собачка, чтобы ее пристегивать и привязывать!
Освободив руки, Маша швырнула ремень в другой конец комнаты. Ошарашенно опустилась на пол, пятясь, отползла от лестницы и прижалась спиной к простенку между огромных окон.
Виталий спустился к ней через несколько минут, которые потратил на то, чтобы переодеться. На нем теперь были светлые джинсы и тонкий свитер в бело-голубую полоску.
— Ты не имеешь права так со мной обращаться, — задушенным от слез голосом сказала она. — Я тебя ненавижу.
— Не сомневаюсь. Но это пройдет. Я тебя тоже вчера ненавидел, а сегодня уже нет. Не нравится, да? Мне тоже. Я ужасно не люблю, когда ты расстроена и плачешь. Мне от этого очень плохо, но, видимо, другого выхода уже нет. Придется, Маня, нам вместе немножко пострадать. Ради общего блага. — Сел рядом с ней прямо на пол, повторив ее позу.
Мария подтянула колени ближе к груди, уперлась в них локтями и закрыла руками лицо.
— Какой кошмар. Ты говоришь, что тебе самому от этого плохо, но все равно ломаешь меня.
— Не больше, чем ты ломаешь сама себя. Ты живешь со мной и ломаешь себя.
— Я живу с тобой и не знаю, что со мной будет завтра!
— Ага. Трахаешься со мной как сука — все тебе нравится. Врешь тоже — как сука!
— Если ты знал, какого хрена тогда устроил этот спектакль? — заорала она. — Машенька, а чего ты такая грустная! Машенька, а давай куда-нибудь сходим! Машенька, может, у тебя на завтра какие-то планы! Если ты все знал! Я даже не спрашиваю — откуда!
— Спектакль ты устроила, а я только подыграл. Я же все ждал, когда же Машенька что-то скажет мне… что-то объяснит… Может, Машенька, поговорит со мной, наконец! Нет! Ты сидишь и врешь мне в глаза! — заорал он. — Не екнуло, нет? Вообще не екнуло?
— Хорошо, — всхлипнув и вздохнув сказала она, неожиданно спокойным тоном, — а если бы я поговорила… сказала, что купила билет на самолет, что хочу проведать родственников и завтра улетаю, что заодно хочу просто побыть без тебя и подумать… Ты бы отпустил меня?
— Нет! — рявкнул он.
— Тогда какого хрена ты мне теперь предъявляешь претензии! — снова закричала она. — Думаешь, я не знала, чем этот разговор закончится?
Знала! Потому что тебе с самого начала наплевать на мои чувства! Ты взял меня, потому что тебе так захотелось! И тебе было плевать, что мне нужно было другое, что я хотела не так! Ты взял меня, словно я какая-то вещь! А я не твоя вещь! Я не вещь! Не игрушка и не кукла! Понятно тебе?!
Тогда он разозлился. Снова загорелся вчерашней злостью и закричал, словно что-то сорвалось в нем, сломав последний оплот терпения:
— Дело не во мне, Маша! В тебе! Ты даже мысли не допускаешь, что наши отношения могут быть нормальными! Что у нас есть будущее! Веди себя по-другому, и все будет по-другому! Веди себя как моя женщина, а не как моя вещь! Стань моей женщиной, и тогда ты перестанешь быть моей вещью!
— Не нравится, как я себя веду? Тогда оставь меня в покое! Все оставьте! Ты такой же, как и он! Ему тоже все не нравилось! Оставьте меня все в покое, я вам ничего не должна! И не надо меня переделывать, я не переделаюсь! А то все такие важные, попробуй на ваши принципы посягнуть! Я в этой жизни тоже чего-то стою! Для себя в первую очередь! И не надо пытаться что-то из меня слепить! — Она тоже кричала, словно в этом была ее последняя жизненная необходимость. Кричала ему о себе, о своей надломленной душе и надорванном сердце, о боли и смятении, бессмысленности и безысходности. Кричала о всем том, что много времени душило ее изнутри.
— Ты своим отношением делаешь из меня зверя! Ты сама делаешь из меня зверя! Своими руками! Я никогда не кричал так! Тем более на женщин!
В этом никогда не было необходимости! Знаешь, когда люди кричат, Маша? Когда их не слышат! — снова заорал он. — Я буду орать на тебя, пока ты меня не услышишь! Я буду орать, пока ты не услышишь, что у меня тоже есть чувства!
— Разве ты хоть раз за все это время говорил о чувствах?! — Сначала она громко плакала, будто пыталась плачем заглушить его крик, но потом постепенно стихла. Перестала реветь в голос и перестала спорить.
— Я никогда не скрывал, ты просто не хочешь их видеть!
Он орал от усталости, от ее равнодушия, от той тяжести, что накопилась в душе. Когда гнев иссяк, Виталий опустошенно замолчал.
— Не кричи, не надо. Я тебя слышу, — сорванным голосом сказала она и придвинулась к нему. Сама потянулась, нетвердыми руками схватилась за свитер и приникла к его груди. — Только не кричи так больше, я слышу.
Она слышала. Сквозь этот крик окрашенный яростью и злостью она наконец услышала его звенящую боль. Она ее почувствовала. Поняла изнутри и стала тихо плакать, уткнувшись мокрым лицом ему в шею.
Бажин усадил Машку на себя, стальным кольцом обхватил ее плечи, медленно выдохнул и заговорил тихо, почти шепотом, но она слышала и различала каждое его слово:
— Ты заставляешь меня делать тебе больно, а я этого не хочу. Я потом об это жалею. Я уже жалею.
Маша со вздохом оттолкнулась, села на нем удобнее, опираясь на его колени, как на спинку стула.
— Ты правда так сильно ко мне привязался?
Он выдержал паузу, но не намеренно. Ему тоже, как и Машке, потребовался глубокий вздох, чтобы выйти из этого тяжелого затягивающего молчания, как из комы.
— Да, — просто ответил он, но почему-то Машке почудилось в этом коротком слове больше смысла, чем в бесконечности красивых слов. Так просто и душевно прозвучал его ответ. Так по-настоящему искренне.
Машка смотрела ему в лицо, изучала, будто видела впервые, и втайне волновалась. Все хотела собраться с мыслями и сказать наконец ему что-то важное и решительное, но никак не могла сообразить, с чего же начать.
— Говори, — подтолкнул он, потому что прочитал в ее глазах это желание.
— Не знаю, с чего начать. Это будет бред…
— Машенька, ты хотя бы начни. А я в твоем бреде постараюсь найти для себя что-нибудь важное.
— Когда я говорила тебе, что хочу быть одна, это было правдой. Я хотела быть одна и не хотела ни с кем встречаться. И уж тем более я не хотела встречаться с тобой. Объяснять почему? Потому что ты абсолютно в моем вкусе. Весь. Потому что ты мой мужчина. Шансов устоять у меня не было. Меня как раз на таких тиранов тянет. Конечно, я сразу поняла, что это будет п*здец, что ты моя новая беда.
Бажин поддержал разговор едва заметной напряженной улыбкой, которая тут же исчезла.
Маша вздохнула, почему-то вздрогнув:
— Хуже нет, если твой мужчина появляется именно тогда, когда ты не можешь себе его позволить. Я не могла себе позволить тебя. Но ты взял меня за горло. Да-да, можешь хоть сколько отпираться, но ты сделал именно так — взял за горло. Ты сегодня хотел, чтобы я в твоей шкуре побывала, но в мою шкуру ты влезть не пытался. Представь, что у тебя душа плачет, а тебя на комедию притащили и удивляются, почему ты не смеешься. Ну, весело же! Интересно! И локтями толкают… — Начала бить по груди ладонью, срываясь в крик и плачь. — Почему не смеешься?
Смейся, Маша, смейся! Глупая, ну что же ты плачешь, когда всем так смешно! Смейся, это же комедия! Ты должна смеяться! А я не могу… — усилием воли заставила себя успокоиться. Глубоко вздохнула и распрямила спину.
— Ладно. Пусть я буду виноват, — мягко сказал он. — Я один во всем виноват, я с самого начала все сделал неправильно. Дальше что?
— Я не про первый секс, разумеется. Этого я сама хотела. И переспала с тобой, чтобы ты от меня отстал. Правда. Думала, ты получишь, что хочешь, и отстанешь от меня.
— Ты перестаралась. Мне понравилось, и я решил не отставать.
— Ну. Я же с душой. Зря, видимо.
— Угу, — улыбнулся он, — нельзя подразнить меня, а потом уйти.
Дальше она заговорила неторопливо, с паузами:
— Я просила дать мне время. Ты мне его не дал. Ты же никогда не откладываешь на завтра, то, что тебе хочется сделать сегодня. А мне очень было нужно то самое «завтра». — Она снова заплакала, беззвучно и горько, хотя старалась сдержать слезы. Скрестила руки на груди, и сама вся сжалась в комок. — Потому что к своему мужчине не хочется приходить побитой зашуганной собачонкой. Со своим мужчиной хочется быть… гордой. Понимаешь? — Отвернувшись в сторону, некоторое время глотала слезы, потом вернула взгляд, когда справилась с собой. — Ты не даешь мне быть гордой. Я с тобой с самого начала, как вывернутый наизнанку мешок. А так нельзя… так быть не должно.
Он взял ее за локти и чуть сжал.
— Это не так. Твоя гордость при тебе.
— Уже нет, — качнула головой. — Поэтому я и просила дать мне время. Я все не так хотела. Хотела быть на расстоянии, проникнуться тобой медленно. Хотела, чтобы ты не знал моих метаний. Чтобы ты такой меня не видел, чтобы ты такой меня не знал. Чтобы этого всего между нами не было. Ты же знаешь, кто ты. С тобой в нормальном состоянии себя ущербной чувствуешь. Задыхаешься, потому что одним с тобой воздухом дышишь. Тебе же не собачонка побитая нужна. Это снаружи я из себя фею могу сделать, а если внутри красоты не чувствую… если я сама для себя ее потеряла… если я даже сама себе не нравлюсь… — Горько усмехнулась: — Удивительно, что ты вообще во мне смог увидеть и разглядеть.
Ты упрекаешь меня. Я не так отношусь к тебе, тебе не хватает чего-то… не так я все делаю… Конечно, ты прав, дело не в тебе, а во мне. Трудно проникаться чувствами под давлением. Трудно что-то отдавать, когда внутри еще пусто.
— Теперь уже поздно.
— Конечно, поздно. Я пообещала не привязываться к тебе, а все равно привязалась. Уже привязалась. И уйти уже не могу.
— Зачем же хотела уйти?
— Не знаю, — честно призналась Маша. — Наверное, это попытка сломать твой режим. Мне хотелось что-то сломать, чтобы все пошло по-другому.
Потому что сейчас все неправильно, сейчас все больно. А что именно нужно сломать, я не знаю. Помоги, — попросила она, оборвав ему сердце.
— Я не предательница и не лицемерка. Я не хочу себя так чувствовать и не хочу, чтобы ты меня такой считал.
В этом вся его Маня — болезненно честная, закрытая и чистосердечная одновременно. Она не предательница, и не лицемерка, и не врунья. Он знал, что на его откровения она очень остро среагирует.
— Маня, у меня сегодня весь день через жопу. И все из-за тебя.
— Переживал? — Виновато закусила губу.
— Угу. Переживал. Ты так рвешься от меня, так хочешь быть свободной, хочешь что-то решить… и никак не поймешь, что наши отношения с самого начала зависят от тебя. Какими они будут, зависит только от тебя.
— Может быть. И все равно… Бажин ты сволочь, — нахмурилась. — Ты меня не слышишь, не понимаешь, делаешь все, как тебе надо и не думаешь о моих чувствах, — с женской обидой выпалила она.
— Угу, — с легкой усмешкой согласился он. — Я исправлюсь, обещаю. Завтра же брошу пить, курить и постригусь.
Она выдавила из себя тугой смешок.
— Если тебе будет легче, то я даже не успела вызвать такси. Уже не собиралась. И вещи распаковала. Но ты не дал мне этого сказать.
— Почему не позвонила? Надо было позвонить мне и сказать.
— Что сказать?
— Хоть что. Что хочешь сегодня в ресторан. Или не хочешь, будешь ждать меня дома. Я бы понял, что ты передумала.
— Следующий раз так и сделаю, — сквозь слезы усмехнулась она.
— Следующего раза не будет. У тебя больше нет права на ошибку. Это Бог пусть всех любит и прощает, я не Бог, я не прощу. Не смогу. Я наступлю себе на горло, и мы расстанемся. Мне нужна верность ментальная. Не просто потому, что ты ленива для каких-то интрижек. А потому что ты верна мне телом, душой, мыслями. Ты должна быть вся со мной. Вся.
— Ну, вот радуйся. Ты нашел как раз ту самую наивную романтическую дуру, которая тоже считает, что верность должна быть ментальной, а потом от этого страдает.
— Я так и понял. Который месяц за того утырка отгребаю.
— Костя давно уже не стоит между нами, — смутилась Маша. — Между нами мой страх. Я боюсь повторения. Мне уже было очень больно. Больше не хочу. Я не сильная и не смелая, и не умею рисковать. Особенно собой. И мне правда казалось, что влюбляться так скоро после расставания неправильно. И сама ситуация была для меня неудобная…
— Маня, неудобно джинсы на мокрую жопу натягивать. Вот это неудобно.
— Скажи, — пристально посмотрела на него, — а если бы я позвонила? Сказала, что хочу в ресторан, что собралась и жду тебя, что бы ты сделал?
— Мы бы пошли в ресторан, и я сделал бы вид, что ничего не знаю. Ну, хотела ты куда-то свалить. Ну, передумала. Ну, молодец. Справилась со своими сомнениями. Я бы никак не дал тебе понять, что что-то знаю.
— Правда?
— Конечно.
Она кивнула, будто услышала то, что хотела, и, кажется, немного расслабилась.
— Маняша, девочка моя любимая, когда тебе плохо, мне тоже плохо. Когда я делаю тебе больно, я делаю больно себе. Давай не будем делать друг другу больно. Не разрушай. Себя и меня. Не упрямься. Просто отступи. Перестань бороться. И со мной, и с собой. И все. Тебе больше ничего не нужно делать. И бояться тоже ничего не нужно. Пожалуйста. — Вытер ее слезы и обхватил лицо ладонями. — Если ты уйдешь, я точно слечу с катушек. Я не могу без тебя.
— За все время это всего второй раз, когда ты просишь и я чувствую, что тебе это действительно нужно. Что это твоя потребность, а не просто прихоть или блажь. Всего второй раз, когда я чувствую, что это правда. После ужина с Юдиным ты просил меня, я тогда чувствовала, что тебе это нужно, но не смогла остаться. Во всех остальных случаях ты просто выражал свою волю, и она для меня — закон. И не только для меня, для всех.
Он пожал плечом.
— Не знаю. Я так привык. Надеюсь, что ты ко мне тоже привыкнешь и начнешь понимать. Я никогда тебе не врал, не притворялся. Не знаю, как убеждать тебя, в чем… Тебе просто придется поверить мне на слово. Сделать над собой усилие и поверить.
— Только давай без громких признаний.
— Давай. Мне же тоже не слова от тебя нужны, не признания…
— У меня их столько было… Мне говорили, я сама говорила… И все пустое оказалось.
В комнате потемнело. Он не видел ее лицо, только чувствовал запах духов и слышал голос. Мягкий, дрожащий. Полный боли. Нерешительности, смелости, смятения и твердости, и гордости, которую она думает, потеряла.
Говорили долго. Пока не выдохлись, исчерпав себя полностью. Потом она опустила голову ему на плечо, и они оба, замерев, замолчали, на какое-то время утонув в гулкой тишине. Он все так же крепко обнимал ее и боялся заговорить. Боялся спугнуть это тонкое неокрепшее понимание. Эту проступающую сквозь изломленные линии душ дрожащую близость. Долгожданную и бесконечно важную.
Потом Виталий поцеловал ее. Не настойчиво, почти неощутимо касаясь губ. И этот первый поцелуй после долгого молчания был интимнее секса и откровеннее всего сказанного. Он рождал между ними что-то неизмеримо огромное, заменяя ноющую пустоту слева в ребрах другим отчаянно ранимым чувством.
ГЛАВА 19
— Не смей меня больше заваливать на полу, у меня до сих пор все болит. На мне живого места нет, — выдохнула Маша, упирая ладони в поясницу и чуть выгибаясь. — Я на бок даже повернуться не могу.