Я еще не проснулась,
а ты уже стоишь у моей постели...
Стефан невольно улыбнулся. Обыденное, в подробностях описанное утро влюбленных. Сколько сотен раз он слушал эту запись! Но в последнее время старался включать пореже — боялся, что она утратит силу. Такое знакомое и такое колдовское описание привычного мира...
Это же о нем с Кариной... о том, что любовь не нуждается в величественных и патетических жестах. Любовь — это ежедневная забота и восхищение друг другом. В понедельник, вторник, среду... во все дни недели. О том, что на свете нет ничего прекраснее. Он на какую-то минуту забыл о своей тревоге, но когда услышал...
...И если это не любовь,
Значит, Бог не создал маленьких зеленых яблочек,
не создал моря и островов...
...нахмурился — он никогда не вдумывался в эти слова. Сжал пластмассовую коробочку с крошечным экранчиком — знал, что за этим последует.
...Не играли бы дети,
Не слышался веселый смех —
И остыло бы солнце.
Он выключил проигрыватель и открыл глаза. Посмотрел на пустое небо. Направо, налево, еще раз направо.
Не создал моря и островов.
То есть — ничего. Если бы Бог не создал ничего.
А здесь? То, что он видит перед собой, — это и есть ничто. Ни моря, ни островов. Ни холмов, ни озер, ни деревьев. Ни маленьких зеленых яблок.
А если ничего нет, откуда взяться любви?
О чем поет Моника? О том, что любовь так велика, что ее существование так же невозможно отрицать, как невозможно отрицать существование гор и морей. А когда и в самом деле нет ни гор, ни морей?
Остаются маленькие будничные детали. Помогать друг другу в работе, вместе отдыхать. А если и эти детали стереть неумолимым ластиком?
Стефан вытащил наушники, встал и опять сжал проигрыватель в кулаке. Маленькая штуковина из пластмассы и металла. И, возможно, Бог и в самом деле не создавал маленькие зеленые яблочки. Они просто есть, как и все вокруг. Они есть до тех пор, пока не исчезнут.
Он опять посмотрел на горизонт — и почувствовал неуверенность: неужели он и в самом деле видит то, что видит?
Решительно смахнул рукавом набежавшую слезу. Присмотрелся. Схватил бинокль, взлетел по лесенке на крышу кемпера — никаких сомнений. Белая фигура со дна Плотвяного озера. Белый. Приближается именно оттуда, куда поехала Карина. Медленно-медленно... куда ему спешить. У него в запасе вечность.
Стефан знал, что хочет от него Белый. Знал с тех пор, как увидел его в первый раз. Именно поэтому он так упорно отрицал, что опять его видел. Отрицал, несмотря на обиду Эмиля, который тоже его видел. Белый хочет отнять у него все. Тогда ему нечего было предложить, а теперь... Теперь у него есть любовь, есть сбережения, есть пережитые мгновения истинного счастья. Есть семья.
Он лишится всего. Он знает это так же точно, как осужденный на казнь смотрит на расстрельный взвод и знает: конец.
Дальше дороги нет.
***
— Я хочу что-нибудь поделать.
Молли сидит на диванчике и пристально смотрит на хозяев.
— А что... у нас ничего такого нет. — Улоф немного растерялся. — Мы как бы...
Молли жестом велела ему замолчать и показала на стопку журнальчиков с кроссвордами.
— Как это нет? Там есть детские страницы.
— Возьми, — пожал плечами Леннарт и покосился на открытую дверь. Петер не возвращался.
— Но я же сижу здесь, — Молли повернулась к Улофу. — Ты не мог бы передать?
— Как же не могу. Могу. — Улоф, не обращая внимания на раздраженные взгляды Леннарта, потянулся за журналами. Встал, достал шариковую ручку из шкафчика и протянул Молли вместе с журналом.
Молли ласково улыбнулась Улофу — и в самом деле быстро обнаружила детскую страничку. Надо найти порядок в целом рое перепутанных цифр, начать с единицы — и так далее. Соединишь цифры — получается фигурка медвежонка или оленя.
Улоф подошел к Леннарту и посмотрел через его плечо. Ровная линия горизонта. Ни машин, ни людей.
— Нечего идти на поводу у этой... соплячки, — шепнул Леннарт.
— А что такого?
Многозначительный взгляд, означающий вот что:
Погоди — увидишь.
Кемпер маленький. Молли села за кухонный столик, и ни для Улофа, ни для Леннарта места там не было. Они беспланово слонялись по вагончику. Леннарт решил проверить холодильник. Пошарил и вытащил сплющенный комочек свинца.
— В дверце сидела, — сообщил он, — Интересно, что у него за калибр?
Вопрос задан без всякой цели — ни тот ни другой ровным счетом ничего не понимали в оружии. Но Улоф все же взял пулю, повертел ее в пальцах и постарался отбросить неприятное воспоминание: в тот день, когда Хольгер Баклунд расстреливал его коров, он нашел неиспользованные патроны с подпиленными пулями19 около сарая.
— Откуда мне знать. — Улоф поторопился вернуть пулю Леннарту, точно она жгла ему пальцы. — Калибр... — повторил он с отвращением.
Они взяли тряпки и начали протирать дверцы шкафчиков и мойку.
Молли, высунув кончик языка, старательно соединяла точки детской головоломки.
— А почему коровы умерли? — не поднимая глаз, спросила она.
Леннарт и Улоф застыли.
— Какие коровы?
— Ваши коровы, что тут непонятного.
— Наши коровы не умерли.
— Некоторые умерли, — не согласилась Молли. — А почему?
Леннарт подошел к столу, наклонился и попытался поймать взгляд Молли.
— Откуда ты можешь знать?
Молли скорчила недовольную гримаску. Ответила не сразу, сначала провела еще пару линий.
— Вы же сами сказали.
— Мы ничего про коров не говорили.
— Значит, мне приснилось.
Леннарт оперся на стол и тяжело присел на корточки. Теперь Молли трудно избежать его взгляда. Молли как ни в чем не бывало продолжала вычерчивать линии.
— Слушай... что это с тобой? Ты что...
Молли внезапно посмотрела на него и улыбнулась солнечной рекламной улыбкой.
— Откуда мне знать, что со мной? А что с тобой?
— Со мной? Со мной ничего. — В голосе Леннарта появились угрожающие нотки. — А вот... мы ничего не говорили про этих самых коров, так что откуда ты...
— Кончай, Леннарт, — Улоф положил руку ему на плечо. — Кончай.
— Да, — сказала Молли. — Кончай. Для тебя же лучше.
Леннарт поднял на Улофа глаза и посмотрел с выражением, которое нельзя иначе истолковать, как «ты слышал что-нибудь подобное?»
Улоф покачал головой.
— Пошли посмотрим растения.
— Ага! У вас есть растения?
Молли вскочила так резво, что чуть не сшибла Леннарта. Тому пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть.
Улоф посмотрел на него — Леннарт покачал головой и помахал рукой направо-налево: никуда я не пойду.
Улоф и Молли вышли из вагончика.
Для тебя же лучше.
Леннарту было девять лет, когда лошадь лягнула его мать в голову. Потом она долго болела, неделями не вставала с постели, и никто не мог понять, в чем дело. После бесчисленных визитов к врачам решила обратиться к знахаркам, или, как она их называла, колдуньям. Отец именовал их шарлатанками.
В общем-то вреда от них не было — какие-то мази, декокты, травки, но Леннарт запомнил одну из целительниц — она появилась, когда ему было тринадцать. Звали ее Лиллемур.
Она была не похожа на других.
В отличие от других она даже не пыталась внушить Леннарту и отцу веру в свои методы. Даже объяснять не хотела. Но требования предъявила: у нее должен быть полный доступ к больной, и никто не должен ей мешать. Три раза в неделю по два часа дверь в спальню матери должна быть закрыта. А еще лучше, если домочадцы куда-нибудь уйдут.
Отец с отвращением поглядывал на ее кроваво-алый тюрбан, но молчал. Единственная причина, что он не выкинул Лиллемур из дома, — ее лечение впервые за несколько лет давало какие-то результаты. Мать чаще поднималась с постели, в глазах появилась ясность, которую они не видели с того самого дня, когда случилось несчастье. Отец был так рад улучшению, что Леннарт не смел даже заикнуться, что во вновь обретенной ясности маминого рассудка ему чудилось что-то пугающее.
На седьмой или восьмой неделе лечения его опасения начали оправдываться. Мама все чаще ссылалась на давно умерших родственников («я вчера говорила с Гудрун»), а главное, несмотря на изоляцию, она удивительным образом была в курсе всего, что происходит в селе. К тому же стала говорить о себе в третьем лице: «Черстин должна отдохнуть немного». «Эта штука очень понравилась Черстин».
Как-то раз Леннарт вернулся из школы. Лиллемур в этот день не должна была приходить, и он решил заглянуть к матери. Открыл дверь — и поразился: там сидела Лиллемур. Шторы были задернуты, на маминой ночной тумбочке горела большая восковая свеча. Леннарт инстинктивно сделал шаг назад — что-то в маминой комнате было не так.
Как раз недавно на уроке рисования они проходили законы перспективы, но, если бы он решил описать комнату матери в этот момент, эти знания оказались бы бесполезными. В комнате не было ни одного прямого угла, и еще странней: предметы, которые должны быть далеко, были совсем близко, и наоборот. Он мог сосчитать ножки мухи, сидевшей на шарике кровати в дальнем углу, а рукоятка двери, которую он только что открыл, казалась очень далекой.
Леннарт зажмурился. Когда он вновь открыл глаза, комната выглядела как обычно. Лиллемур встала и отдернула штору.
— Мама?
Мать повернула к нему голову, но на Леннарта даже не глянула. Глаза ее были устремлены в какую-то точку далеко у него за спиной и казались незрячими.
— Мы же договаривались: мне мешать не будут. — Лиллемур шагнула к Леннарту.
Он проглотил слюну.
— Сегодня же не ваш день.
Лиллемур склонила голову набок и улыбнулась, показав ряд ослепительно белых зубов.
— У меня окно в расписании.
— Да? Вообще-то мне нужна помощь с уроками...
Лиллемур внимательно на него посмотрела, и Леннарт отвел глаза. Он соврал. Никаких домашних заданий у него не было, а если бы даже и были, он всегда справлялся сам.
— Нет-нет... помощь не нужна. С уроками, я имею в виду. Тебе нужна помощь, чтобы признаться, куда ты дел ключ от чулана с инвентарем...
У Леннарта возникло чувство, что в животе начался снегопад — холодные, мелко вздрагивающие снежинки. Неделю назад он и в самом деле нашел забытый вахтером ключ. Замечательная находка! Они с ребятами открывали чулан, брали клюшки для банди, играли сколько влезет, а потом клали на место. Не особо тяжкое преступление, а вот украденный ключ надо было бы сразу отдать вахтеру.
Лиллемур заметила его растерянность.
— Так что выйди отсюда и закрой за собой дверь. Для тебя же лучше.
Вот оно!
Для тебя же лучше.
В тот же вечер Леннарту потребовалось немало усилий, чтобы собраться с мужеством и все рассказать отцу. Не совсем все — он умолчал о странном нарушении перспективы в маминой комнате. Не то чтобы умолчал — посчитал, что, скорее всего, ему показалось, так что нечего и рассказывать. Но история с ключом и в самом деле камнем лежала на совести, и полученную от отца здоровенную оплеуху он посчитал своего рода искуплением. Встал с пола с отпечатком отцовской руки на щеке и с гудящей головой. А отец спросил — тихо и спокойно, как будто ничего не произошло:
— Так и сказала? Для тебя же лучше? Значит, она тебе угрожала?
— Да, — сказал Леннарт. У него все еще голова шла кругом. — И папа... этот ключ... Она не могла про него знать. Так же как мама... откуда она могла знать, что Карин Эстлунд заблудилась?
— Помолчи, — оборвал отец.
Опустил голову и посидел пару минут, потирая виски.
— Да-да, — сказал он наконец. — Печально в некотором смысле.
Когда Лиллемур пришла в очередной раз, отец дал ей от ворот поворот.
— Вас здесь больше не ждут, — сказал он.
Она посмотрела на Леннарта долгим взглядом. И он понял этот взгляд.
Тебе остается надеяться, что наши пути никогда не пересекутся.
Резко повернулась, села в серебристый «Фольксваген-жук» и исчезла из их жизни.
Леннарт никак не мог сообразить, что же именно в Молли кажется ему таким странным. Не мог сообразить, пока она не произнесла эти слова — для тебя же лучше. А теперь сообразил: она напомнила ему Лиллемур. Взгляд, улыбка, спокойствие и что-то еще, чему он не мог подобрать название. Кривизна. Вокруг нее иногда возникает странное искажение пространства, как в неверно наведенном на фокус объективе. Как в маминой комнате сорок лет назад.
Он вскочил и поспешил к выходу — ему вдруг стало страшно оставлять Улофа наедине с Молли.
Покрутил головой, укоряя себя за глупость. Все это было давным-давно, но...
Для тебя же лучше.
И опять как тогда — странное ощущение, будто в животе идет снег. Медленные ледяные хлопья. Его начала бить дрожь, но, наверное, зря психовал — Молли и Улоф мирно стояли рядышком около их экспериментального участка.
— Леннарт, иди скорее! Глазам не поверишь! Молли опустилась на колени. Глаза ее сияли.
— Какой красивый цветок! — она потрогала пальцем резные темно-зеленые листья герани.
Леннарт и в самом деле не поверил своим глазам. Герань заметно выросла. Как это может быть — они же только что пересадили ее в эту странную землю. Курам на смех. Он посмотрел на другие растения. Если бы рядом был стул, он плюхнулся бы на стул, боясь потерять равновесие, но стула не было. Он сцепил руки на шее и стоял, покачиваясь из стороны в сторону.
Первые бледно-зеленые ростки картофеля уже выглянули на свет. Рядом — полупрозрачные стрелки укропа. Процесс, в нормальных условиях занимающий дней десять, занял чуть больше часа.
— Какого черта... — прошептал он.
— Фу, фу, — Молли подняла пальчик. — Нельзя ругаться при детях.
Все это настолько противоречит здравому смыслу... Настолько нелепо, что Леннарт ухватился за соломинку. Прищурившись, посмотрел на Улофа.
— Признавайся — это ты устроил? Решил пошутить?
Улоф сцепил руки чуть не в молитвенном жесте.
— Леннарт! Господь с тобой. Но... невероятно.
Леннарт покачал головой. Подходящее слово — невероятно. Он видел такое только в научно-популярных фильмах. Они ставят камеру и делают снимки два раза в сутки, а потом прокручивают с нормальной скоростью. Цветы на глазах проделывают весь цикл от крошечных ростков до распускающихся бутонов. И если уж даже при просмотре этих фильмов у него возникало неприятное чувство, то здесь в сто раз хуже. Потому что это на самом деле.
Он посмотрел на пустой горизонт и махнул рукой со злостью, направленной не только на сверхбодрые растения, — на все происходящее.
— Идиотизм... Тут же должны быть... джунгли, если... — он показал на герань и картошку. — Если... ну, в общем, сам видишь.
— Да... — согласился Улоф. — Ничего не скажешь — странно. Страннее не бывает.
— Странно — не то слово! Гнусно и ненатурально! — неожиданно рявкнул Леннарт так, что Молли вскочила на ноги.
— Тихо, Леннарт, — Улоф положил ему руку на плечо. — Девчушку перепугаешь.