Рождение богини
Часть 1
Пролог
Ягатма злобно стиснул зубы и пополз вдоль холма, морщась от ледяной сырости в забитых снегом рукавах парки. Оно конечно, мех внутри не дает снегу проникнуть глубже. А все же будь при нем рукавицы, руки не стыли бы вовсе. Старик остановился, фыркнул, цапнув горсть снега и отерев раскрасневшееся от усилий лицо. Кабы так, кабы растак! Снова их выронил где-то, в кой уж раз. Бабы в селище украдкой потешаются над его небрежением к одежде и неряшливостью. Боятся павера до потрясухи, таятся, а зубы скалить не перестают дуры. Верят, что он, как павер, как хранитель веры предков, проводник воли духа-прародителя Рыси не станет позориться перед тем мелочной местью языкастым родичам. Ягатма и не станет — какой в том прок? Те же самые зубоскалки ему новые рукавицы и справят. И не попеняют, что седьмая пара за зиму похоронена.
Брюхо подстыло, хотя поверх парки он натянул распашной сокуй мехом наружу. Да и рубаха из тончайшей ровдуги на нем крепкая. Старик перекатился на спину, поднес к мокрому лицу правую руку. Парка на нем простая на каждый день, но и на ней края рукавов вывернуты мехом наружу, как на праздничной. Это прочие не ладят на будничной одежде отворотов — помехи в работе — а ему они всегда пригождались. Тыльной стороной запорошенного снегом отворота Ягатма попытался утереть лицо, будто кому, что доказывал. Вновь фыркнул, уразумев, что толку от того ни на волос. И замер, воздев глаза к небу. К теплому весеннему солнышку, едино способному подсушить щеки и бороду. Заплетенные в девять кос седые, но все еще густые волосы были скручены на затылке в пук и сунуты в наголовник парки — туда снег не добрался.
Весна уже аукнула, упреждая, что она уже на подходе. И скоро почтит земли Рода Рыси в междуречье Великой реки и двух впадающих в нее речонок. И благословенную травами равнину, и богатые лесами предгорья на три дня пути на закат. И громадные горы, за кои уходит каждый вечер солнце. А утром встает по ту сторону Великой реки на восходе. Ягатма, понятно, самолично того не знавал, но прежний павер заставил вызубрить своего выученя все до единого сказания о жизни Рода Рыси. Среди них главенствовало сказание о переселении Белого народа с закатных земель, полных смертельных опасностей. О кровожадных врагах, о том, что на эти земли за суровыми горами ступил только один из десяти охотников. Не только в Роду Рыси, но и в четырех других Родах Белого народа: у медведей, росомах, лис и у орлов. Судьба остальных пяти Родов навечно канула в неизвестность. Спаслись несколько сов…, кто-то еще… И трое волков: охотник с парой молодых баб. Такими силами Рода Волка не возродить, оттого и приняли эти трое покровительство Рыси-прародителя. Назвались его детьми, но… Сколько поколений сменилось, а волчья кровь, видать напомнила о себе в Тихане и ее отпрысках.
Лицо подсохло, а спина недовольно заныла, напитавшись холодом. Ягатма завозился, переворачиваясь на чуток прогревшийся живот. Решил проползти еще немножко туда, где уже просматривалась тропка от ближайшей березовой рощицы к селищу. Дале соваться не стоит — она его заметит, возвращаясь домой. Не стоит рассчитывать на удачу в таком деле, ибо духи лесов и полей всегда норовят напакостить человеку, ломая его задумки. Он — Ягатма, конечно, славится ловкостью, с какой укрывается от посторонних глаз и на ровном месте. А куда деваться? Ему приходится иной раз ускользать от докучливых людишек: особо прилипчивых жалобщиков или жадных просителей. Есть у них в селище такие занозы, коих неизменно тянет прибить…, пропади они начисто! А случалось ему выслеживать и таких, против кого душа криком исходила в предчувствии неладного, что вот-вот обрушится на Род. Или черного зла, намеренно лелеемого внутри какого-нибудь ненавистника — страшного дара владыки темных Навьих пределов.
Ягатма добрался до здоровенной вековечной березы-великана, пристроившейся у подножия холма в гордом одиночестве. У ее корней на радость задубевшему в мокреющих сугробах телу вылезла первая проталина. Старик разлегся промеж обнажившихся корней другого старика. Осторожно приподнялся на локтях, оглядывая натоптанную тропу вдоль темнеющего влажной наготой кустарника. Никого. Отчего-то отлегло на душе. И бесследно канул охотничий азарт, с коим он выслеживал свою особую добычу. Охота на нее для всех, кроме паверов пяти Родов, в ряду самых грозных запретов. Да и тем дозволялась лишь тогда, когда зло проявлялось самым очевидным и беспощадным образом. А ведь та, ради кого он затаился тут, злодейкой не была. И это угнетало Ягатму пуще всего прочего.
Простая женщина, почтенная вдова при трех сынах. Старшему Драговиту восемнадцать — уже вполне зрелый опытный охотник. Двое младших-полеток: Рагвит с Парвитом — шестнадцать и пятнадцать, оба прошли посвящение. Оба старшому под стать — глянешь на них пристальней, так чистые лешаки. Их мать Тихана могла бы вздохнуть спокойно, что подняла сынов, а в ее глазах одна маета и тревога. С чего бы? Все трое умелы, отважны, удачливы да к родительнице почтительны, а покоя у той на сердце нет, как нет. Или снизошел бы на нее покой, кабы не… Ягатма по сию пору все пытал самого себя: взаправду ли довелось увидать то, что так поразило его — умудренного павера? Или все сплошное наваждение? Отчаянно хотелось признать второе. Но жизнь, как назло, тыкала в нос все новые и новые приметы горькой истины: не пригрезилось! Все было, как было. И чем обернется для Рода…, жутко и представить.
ведь прошло-то… Полная метаний и тревожного непонимания весна. Осень с ее ужасом осознания сбывающегося на глазах, да зима с угнетающим чувством неизбежности. Всего один небесный круговорот. Одно полное лето с того дня, когда он вот также распластался на зеленеющем по-весеннему холмике, наблюдая мышиную возню. Жадные оголодавшие за зиму грызуны лезли из нор наружу — манило паразитов теплым весенним солнышком. Суетились на пустом месте, хлопотали, казалось, ни о чем-то, а удовольствия ради. Видать, несладко там под землей, коли от радости у них лапки ни мгновенья покоя не знали. Ягатма с детства любил присматриваться к повадкам любой живой твари, пусть даже бесполезной для хозяйства. И порой совершенно забывал и о времени, и о себе, пока что-нибудь не возвращало покинувший его дух обратно в тело. В тот день он пришел в себя от громкого распаленного женского хохота и выкриков на разные голоса. Женщины топали мимо него в селище, груженные корзинами с побегами первых весенних трав, по коим за зиму так истосковалось брюхо. Ничего необычного. И закончилось бы все, как всегда, не вздумай Тихана отстать и подняться на соседний с Ягатмой взгорок. И чего ее туда понесло?! Зачем отстала от подруг дура? Вечно у этих баб одна и та же песня! Лезут, куда ни попадя, а потом руки ломают и вопят: чего это, дескать, на них со всех сторон шишки валятся? Сколько же бед тащит за собой вослед бабье любопытство — не сосчитать. Старик на единый миг отвлекся от воспоминаний, и тотчас стылая каменная земля напомнила о себе нестерпимой тягучей ломотой в подобранных к животу коленях. Ненавидя их за дряхлую немочь, он принялся осторожно вытягивать правую ногу. Та одеревенела в проклятой остуде и мстила хозяину за такое небрежение. Ноющая боль перемежалась хлесткими злыми ударами внутри суставов, злорадно напоминая старому дурню о прожитых годах. Лежа на боку, он растирал несчастное колено. Проклинал его, проклинал себя. Проклинал ту, из-за коей принимал незаслуженные муки. Ругал, шипя сквозь зубы, тот весенний день о прошлом лете.
Влезла тогда Тихана на тот клятый взгорок. Оседлала макушку и выпучилась, бестолочь, на ту…, на тот…, не поймешь что. Этот сгусток и заметить-то привелось случайно: размытое малое прозрачное облачко чуток шире кулака, лениво плывущее над землей. Разглядеть его получилось из-за одной несуразицы: в нем все корежилось и ломалось. Ветки кустарника сквозь него виделись живыми тонюсенькими змейками, завивающимися в пляске. Мягкий, добрый свет солнышка в нем приходил в бешенство, вспыхивал, ярясь острыми звездами, вышибающими слезы. Так и всплыло оно на взгорок навстречу женщине. Не остановившись и на миг, врезалось в голову с распахнутым ртом, а после исчезло, ровно и не бывало. Кто его знает, что успела заметить сама Тихана, но Ягатма-то совершенно точно разглядел все: не пропало облачко, вошло в бестолковую. А она того, словно и не заметила: башкой покрутила, еще сколько-то постояла и потелепалась домой. И так-таки не пошла к паверу, зараза, не поведала о том чуде. Скрыла, а он ее ждал, и с того дня глаз с нее не спускал, следил, чем обернется такая неприятность. Ведь, по всему видать, нечто неведомое вселилось в бабу, какой-то дух. И, поди, пойми: с добром, или же злокозненное какое порождение? Пустяк или зло нашло лазейку в срединный мир? А в таком разе женщина может превратиться в чудовище, и не сразу-то почуешь в ней опасность. Своя она, родная и не из самых бойких…
Левая нога вослед товарке не пожалела его. Ягатма остервенело тер и тер ее, пока она не вытянулась на земле, а руки не согрелись окончательно. Скрипя в теле каждой ломающейся пополам косточкой, он откинулся на спину и облегченно расслабился. Солнышко смилостивилось над старым бедолагой и заторопилось прогреть измученное холодом и трудами тело. Он благодарно щурился, смаргивая вскипевшие слезы, и вновь погружался в неотвязные воспоминания.
Перемены грянули сразу после памятной встречи с неведомым. Тихана враз потеряла рассудок, с первого же дня. Не бесновалась или еще как пугала сородичей — просто начисто утратила рассудительность. Как и твердость в членах. То несла какую-то несусветную чушь, а то и вовсе двух слов связать не могла. Заплеталась ногами на ровном месте, падала и никак не могла подняться. Из рук все валилось, как у младенца или совсем уж древнего старца. Ее парнишки учинили за матерью жесточайший догляд, так испугала их нераспознаваемая даже Ягатмой хвороба. Драговит поклонился прочим кудесникам-паверам, оберегающим Рода Медведя, Росомахи, Лисицы и Орла. Те не погнушались просьбой молодого охотника и собрались в селище рысей. Наблюдали Тихану в пять пар глаз, спорили, искали малейшую зацепку, дабы разобраться в ее беде. А потом на них обрушились видения. Краткие, обрывочные, чуждые.
Стройная женщина, в коей и женского-то чуть. Лицо столь грубо и холодно — оторопь берет. На обнаженном теле ни единого приятного взгляду изгиба, ровно топором ее рубили: обтесали кору, а все бревно целиком в дело пошло. Жердины рук-ног повтыкали кое-как, не озаботясь обликом. Словом, не голая баба перед тобой, а идол оживший. Чего там вкруг нее — не разглядели толком, не успели. Баба, глянь, уж и не голая. Едва заметная дымка тонкой струйкой тянется из каменного ларя без крышки, опутывает женщину с макушки до пят. И прям на ней растет одежа белая, облегающая тело, будто кожа вторая. Видение висело в их головах несколько мгновений — паверы, кто что смог, то и запомнили. Потом уже позже собрали увиденное воедино.
Во второй раз женщина явилась, стоящей на вершине ледяного столба, гладкого, как небо. Тело ее, будто медом черным облили. И тот застыл на нем ровной пленкой от подбородка до странных поршней, словно выточенных из того же гладкого камня. Макушка столба шагов с полсотни вдоль и поперек. Над головой женщины нависает длинный прямой клюв чудовищной птицы с отведенными взад сложенными ровнехонькими крыльями. И птица все из того же шлифованного камня цвета луны. Рядом несколько мужиков с бревноподобными телами, облитыми медом посветлей. Лица суровые, застылые — выпучились на бабу, вытянулись могучими кедрами у стройной сосны. Женщина обернулась к мужикам, а глаза-то! Лед чистейший, голубоватый, а в него вморожен зрачок с ноготь величиной. На том все и пропало.
В третий раз стояла она уже на земле и наново вся белая. Рядом два великана черных с каменными лицами, а супротив них… люди! Обликом — чистый Белый народ. Только одежа иная, непривычная, обувка тож. Оружие, вроде, все то же: луки, сулицы, ножи — да не то же. Все одно, отличное. Лицами светлы, радостны, толкуют о чем-то горячо, руками себе помогают. Смотрят на бабу снизу вверх — они ей ниже пупа. Смолкают, на рот ее пялятся, да не понять зачем — вместо губ живых шевелящихся в ответ на лице едва заметная щель сомкнутая. Однако она отвечает — люди явно прислушиваются к чему-то. И новый обрывок видения: она, совсем другие великаны, сверкающие на нее яростными взглядами на каменных лицах со сжатыми губами. А после падающие под ее ответным взглядом навзничь. И еще видение, и еще…, и последнее. Стоит великанша вроде и на земле, но не поймешь где. А вокруг огненные цветы расцветают аж до неба. Свет так и режет по глазам, будто и впрямь наяву паверам все видится. Громады обточенных ровно льдин летают птахами малыми, рушатся наземь — роятся осколки малые тучами комариными. Дым черный, огонь белый, небо алое… Великан, коего накрывает глыба с десяток человечьих домов. Другой, что плавится посередь разрухи снежным комом в горшке с кипятком. И вновь женщина оборачивается… Вкруг нее сама земля кончается смертью лютой, а на лице не единого дрожания — стылое, холодное, неживое. Глаза даже страх не расплавил, не очеловечил. Лицо медленно задирается вверх — оттуда что-то огромное кренится столь же медленно, надвигается… И темнота. И все.
Ух, и спорили же они — пять паверов Белого народа! До хрипоты! Но, ни к чему путному не пришли и разошлись по домам. Ягатма так и не поведал им о неведомом поселенце, захватившем страдалицу — поостерегся. Кто знает, как отнесутся мужчины прочих Родов к такой напасти? А вернее он-то как раз знает точно: испугаются смертельно и потребуют изгнания всех рысей с земель народа. Собственно, у Ягатмы с прочими паверами решение избавиться от бедняжки уже почти созрело, когда она внезапно пришла в себя. Все прошло в единый миг, как и началось, и следов не осталось. И видения не возвернулись. Тихана лишь обеспамятела на тот срок, что не в себе пребывала. Ровно проспала все это время. И как не присматривались к ней, никаких перемен так и не заметили. Паверы вернулись в свои селища, настрого указав Ягатме звать их, коли неведомая хвороба вернется. Но, та не вернулась. Разве что Тихана в конце весны ни с того, ни с сего испросила дозволения родить еще одного ребенка.
Не такая уж и невидаль — и прежде такое случалось, коли речь шла о молодой вдове, не желающей уходить в другой Род женой. Один из самых суровых законов народа гласил: мужчины и женщины одного Рода не могут жениться промеж себя. И нарушение того запрета грозило смертью семьям жениха с невестой, задумавших столь грязное дело. Уж коли молодой вдовице приспичит обрести нового мужа, ей прямая дорога куда угодно, исключая селище, в коем была женой. И то, в коем она родилась. Только вот дети останутся с родичами мужа — не обессудь! При таких делах, понятно, редко какая молодка понесется искать счастья. А вот ежели нужда у нее еще ребенка народить, так тут в трех Родах, не связанных с ней кровно, отказа не будет. Паверы сговорятся промеж себя, и ступай выбирать средь охотников мимолетного дружка. Мужем он тебе никогда не станет, да это и неважно: свое дитя Род ни за что не оставит без куска и места у очага, чтобы там не случилось с его матерью.
Ягатма отвлекся от размышлений, кряхтя, перевернулся на живот. Приподнялся, вытягивая шею из-за березы, и понял, что упустил момент, когда на тропе появилась Тихана, косолапо семенящая домой. Он чуток сместился вокруг растрескавшегося ствола, поймал глазами раздувшуюся фигуру женщины. Неожиданно горестно подумал: ну зачем тебе-то все это, скудоумка? Пусть и не старуха еще, однако, и не молодка. Зачем тебе понадобился еще один ребенок, коли своих трое выросло? А поздние роды тебя почти наверняка убьют. И тут же ожгло злобное раздражение: он знает зачем! Давно понял: не своей волей затеяла Тихана этакое дело. Вселившийся в нее блуждающий дух потребовал. Не сумел прибрать к рукам саму женщину — не осилил, как не ломал ее, как не бился. А тело ему, видать, до зарезу получить требуется! И ведь получит проклятый, получит не так, так эдак. Сама Тихана его на свет и произведет, не ведая, что творит, кого на волю выпускает. Рассказать ей — не поверит. Материнское сердце правду от нее закроет. Вождя предупредить? Тот потребует доказательств, а где они? Мало ли что кому померещилось весенним днем во влажном теплом воздухе, поднимающемся с оттаявшей земли. Не дозволит вождь убивать мать и дитя из-за невнятных тревог, исходящих пусть и от павера.
Не станет же Ягатма, в самом деле, рассказывать, как не однажды за последние поллета пытался убить женщину в тягости. И каждый раз нежданно-негаданно она избегала смерти. Словно кто-то всевидящий и могущественный вел ее незримой безопасной тропкой, тщательно оберегая, храня от каждой западни у обочины. И так раз за разом, причем все молчком: ни расспросов, ни обвинений. Всегда на шаг впереди его поползновений и совершенно бездумно. Это-то уж он точно знает — в глаза ей смотрел и понимал: баба и сама не ведает, что творит и зачем. Чужой дух оберегает ее пуще глаза и ровно издевается над человечишкой, вздумавшим с ним потягаться. А ведь срок-то уж подпирает: еще тыждень — девятидневье, а то и минее, как Тихана разрешится от бремени. Стало быть, осторожничать время вышло, и осталось паверу одно: самое страшное и неизбежное. И сотворить это зло требуется сегодня, никак не позже. Только бы рука поднялась, не изменила отчаявшемуся хозяину. Только бы сердце не удержало ее, не опутало жалостью, не предало хозяина…, а то всему конец!