— Пока не знаем. О том ведомо одному Роду-создателю. И богам-вседержителям миров.
— А если Ягатма через духа какого о том прознает? — вдруг екнуло под сердцем Палюда.
— Какого? — усмехнулся побратим. — Прародителя Рыси? Того, что породил человека? Ты представить-то себе такое сподобишься? Нигде не щемит, что людей, мол, по жизни зверь ведет?
…………
Мара покосилась на брата: парни, с детства напичканы массой суеверий, однако легко принимают перестройку собственных организмов, производимую объектом, идентифицируемым, как потусторонний дух. В голословных намерениях этого духа не сомневаются, при наличии единственного правдоподобного доказательства: даже в нынешнем незавершенном состоянии каждый является полноценной заменой двух взрослых развитых особей мужского пола. И в этом-то вся суть: суеверия суевериями, но в наличии зримая, с их точки зрения, польза, приносимая им. Та отработанно загоняет на задворки сознания любые страхи и опасения. В их подсознание с рождения закачивали выстроенную прежде религиозную картину мира, а братья неподражаемо легко перекраивают ее с учетом личных интересов. Вчерашних наставников в этом вопросе осмеивают и предают забвению, к чему лично она рук не прикладывала. Координатор высшего уровня приложения отлично знает, что новые кумиры, предающие осмеянию кумиров свергнутых, действуют нерационально. Своими руками копают сразу две ямы: и развенчанным, и себе. А она, если быть откровенной, не обучена заниматься столь бесполезным и одновременно опасным трудом. Быть откровенной — поймала себя за язык Мара. Это не из череды прошлых физических жизней — местное приобретение. Латиям даже в голову не пришла бы столь неконструктивная форма общения, но, похоже, неизбежное наслоение местной культуры начинает диктовать. И пусть ее навыки скрытого изъятия, накопления и последующего использования чужой энергии восстановились быстрей, чем в лучшем из ее прогнозов, латия в ней к концу третьего года новой физической жизни все чаще помалкивала. Все это пока еще неопределенно, но… Иногда у нее возникало…, какое-то экзотическое недопустимое ощущение некоего раздвоения. На фоне конструктивных размышлений о насущном периодически проскальзывают какие-то отвлеченные, эмоциональные всплески подсознания. Просто издевка судьбы: травмированная память в результате долгой консервации избавилась от массы полезных знаний. А оставила незначительные, даже нелепые мелочи, на поверку наиболее полезные для выживания. Готовилось оно, что ли — ее многострадальное подсознание к возвращению хозяйки в первобытное состояние?
…………
— Да-а, — протянул Палюд, борясь с завистью. — Сила есть великий подарок. Свезло вам.
— Нам, — поправил его Драговит. — Всем нам. И тебе тоже. Мы с тобой кровь мешали. А сила, что дает Мара, назначена всем братьям. Коли решил разделить нашу судьбу, то и силу тоже. Только это не скоро. Мы вон третье лето с весны по весну ее гребем.
— Так и знал! — прихлопнул Палюд на колене комара. — Уходить настропалились. Ну, так это я с вами. И тянуть нечего: все думано-передумано. Скоро?
— По концу этого месяца, — Драговит говорил о том, как о деле давно решенном. — Позже нам никак — дорога больно дальняя. Придется немало прихватить на закорки и попотеть.
— Скотину потащим? У меня уже две своих коровы да пара десятков овец.
— Ишь, хозяин какой! — подкусил Парвит. — Небось, жену брать собирался.
— Думал, — солидно подтвердил Палюд, — да передумал. Погуляю пока. Так что с коровами? Стороной слыхал: своих вы отдали сынкам Неверы. Я своих тож сменяю.
Засыпая, Палюд успел удивиться тому, что братья не озаботились стражей. Покосился на Мару — большие черные глаза неотрывно смотрели в огонь. Неужто охраняет? С такой станется и вовсе без сна обходиться. Проснулся он поздно — солнце уже подпрыгнуло над землей. Чтобы так разоспаться, полночи трудиться потребно, а не языками чесать. Наскоро умылись, наладились, было, продолжать путь, но Мара и не думала отрывать задницу от шкуры, на коей сидела, уставившись на озеро.
— С места не тронется, пока мы брюхо свежатиной не набьем, — разворчался Рагвит.
— На охоту нужно время, — подивился Палюд властности малявки.
— Не нужно, — поморщился Драговит и подхватил сестренку на руки: — Хватай мешок и пошли за добычей. — Как-то по-особенному едко произнес он последние слова.
В рощицу не ходили — все случилось на берегу недалеко от места ночевки. Крадущийся впереди Драговит остановился, подав знак побратиму. Топающая за ним Мара стояла в сторонке с каменным лицом. Палюд тоже вытащил нож и застыл. Все, что угодно ожидал на непонятной охоте, но не такого непотребства. Из травянистых зарослей навстречу охотникам продирались утицы: одна, другая, третья. Шлепали, как ни в чем не бывало, словно на пути никого нет: голоса не подавали, головами не крутили. Драговит ловко скрутил шею селезню, не дозволив даже крякнуть. Оглянулся на побратима, прижал палец к губам и свернул шею жирной утице. Чего не понять? Шумнешь, и оцепенение с птиц стряхнет — разлетятся с криками. Восемь тушек приволокли они к костру и поторопились зажарить. Глины младшие уже накопали вдоволь и ямки в углях заготовили. Палюд одолеть в одиночку целую утку не надеялся, а как уплел — сам не заметил. Ровно месяц голодал. Да и братья лопали с той же жадностью — жир стекал по подбородкам и капал на подставленные лепехи.
— Терпеть не могу эти ее выходки, — разглагольствовал с набитым ртом Парвит. — Не охотником себя чувствуешь, а убийцей бездушным. Но за неимением времени всегда к месту.
— Так она любого зверя-птицу приманивает? — познавал чудесницу Мару Палюд.
— Не, не любого, — поучал Рагвит. — Букашки-таракашки, комары-кровопийцы ей не подвластны. Жабы, ящерки, змеи — с этим не все понятно. А так, даже мишку однажды от нас отвадила. Позыркала на него чуток, он и дунул в лес.
Следующий день обогнули холм за озером вдоль полуденного склона. Забирали на тот же полдень, никуда не сворачивая. Палюд понял, что двигаются они примерно вдоль Двурушной. Заросли становились гуще, земля то уходила из-под ног, то вздымалась очередным взгорком. Довольно скоро перелезли вброд одну петляющую речушку, следом вторую и задолго до вечера вышли к Мутной — реке, вливающейся в Двурушную с заката. К тому самому месту на берегу, где у склона одинокой невысокой горы охотники Рода Рыси давным-давно обустроили несколько схронов. Упрев от борьбы волокуш с кустами, первым делом скупнулись — просолившаяся за день кожа зудела. Мара, проехавшая всю дорогу на закорках, села на брошенную для нее шкуру и застыла. О чем уж она там размышляла, никому любопытно не было — предстояло поработать. Для начала распотрошили четыре схоронки: разметали каменный покров из речной гальки, подняли жердины, прикрывающие яму. Палюд обнаружил, что те почти доверху полны кожаными мешками разной величины и упитанности. Судя по тому, что дом братьев в селище стоял полупустой, здесь все их барахло нынче и обреталось. Странно, что прочие охотники схроны не тревожили, но тут уж, верно, вождь постарался. В трех свежих долбленках, что скрывались под древесным завалом, Палюд узнал работу росомах — лучших челночных мастеров. Род Росомахи — единственный из пяти родов проживал по другую сторону Двурушной на полуденном берегу. И на паре больших островов меж рукавов этой реки неподалеку от места слияния ее с Великой. Палюд сообразил: оттого-то братья и шли к Мутной посуху, хотя по Двурушной с поклажей сподручней. Ни им, ни отцу не хотелось посвящать соседей в дела Рода, связанные с Марой.
Так, раздумчиво перебирая наготовленные для переселения вещи, хозяйственный сын вождя и обнаружил досадное упущение названных братьев. Собрались недотепы перебираться, леший знает куда, а о соли не подумали. Драговит признал, что о такой важной вещи он начисто позабыл. Не поспоришь, им и впрямь предстоит дорога к соляным озерам — два дня туда обратно. Лежали те как раз в той стороне промеж закатом и полночью, куда текла Мутная. По такому случаю, уже отдыхая у костра под ночным небом, решили обновить челны, но… Неожиданно отмерла Мара. И потребовала двинуть за солью на своих двоих. Как не чесался у Палюда язык, но он все же предпочел, чтобы дерзкую сестренку урезонил Драговит. Тот не постеснялся запротестовать и потребовал у нее резонов. Маленькая зараза холодно отмахнулась, дескать, так надо, и снова окаменела на своей подстилке. Поворчать на нее, конечно, поворчали, но ослушаться не решились.
Поднялись еще до восхода, наскоро ополоснулись в ледяной воде, перекусили и двинули на промысел. Горку обогнули прямо по берегу, по коему следовали, пока солнце не прыгнуло над горизонтом. А после разминулись с Мутной, круто забирающей к закату. Шли лесистыми холмами, набирающими зеленую густоту лугами, перемахивали вздувшиеся по весне ручьи. К обеду следующего дня добрались до топкого илистого берега большего из двух озер. Попетляли по неверной заболоченной земле, вышли к холмику у большого солончака, где обычно копали соль. Порадовались, что застали погожие деньки, хотя марево на горизонте подгоняло сделать запасы и убираться подобру-поздорову. Не дело, коли дожди застанут их на обратном пути — вода всю добычу размоет, да в землю унесет, а на второй заход времени тратить отчаянно не хотелось. Его и на первый-то не отмеривали, когда срядились сгонять к Мутной, оттащить кое-что из скарба.
Соль рыли попеременно: двое работают, двое дозором ходят. Потому дело двигалось медленней, чем хотелось. Мару оставили подальше от воды на сухом взгорке — сестренка застыла меж сброшенных парок. Она неотрывно пялилась на стадо долгогривых клюсей, рыскавших дале по берегу: с десяток жеребцов на полсотни кобылок. Палюд с Парвитом, копающие соль клюсиными же лопатками, неусыпно следили, как бы ее кто не потревожил. Голые по пояс с сулицами, воткнутыми рядышком, они старались работать осторожно. Гать из тонких стволов, принесенных с собой, гуляла под ногами, но без нее никак: поршни приходилось беречь. Догляд был не только за сестренкой, но и за некстати разлакомившимся солью стадом. Коли его не тревожить, так и он него напастей не жди, но опасаться стоило. Однако не о том беспокоились. Палюд не сразу уразумел, что несколько клюсей тихой сапой подбираются к копошащимся на берегу двуногим. Не поднимаясь с корточек, он чуть пригнулся и потянулся за сулицей.
— Оставь, — тихо предупредил Парвит, поползший по гати с солончака. — Я давно их караулю. Это она их приманивает, — кивнул он в сторону Мары. — Не ведаю, на кой ляд ей это, но соваться поперек не след. Знаешь же: она без нужды и пальцем не шевельнет.
— Шесть кобылок и два жеребчика, — напряженно пялился на гостей Палюд. — Молодые.
— Двухлетки, — подтвердил братишка, соскользнув с гати и отползая поближе к сестре. — А вон тот дерганный уже трехлетка, не иначе.
Совсем приближаться Палюд не стал — залег за кочкой, где к нему присоединился и Парвит. Едва различимый посвист поведал: Драговит с Рагвитом тоже рядом, тоже начеку. Каждый из четырех братьев чувствовал себя ущербно: там, на холмике одна-одинешенька кроха-сестра. К ней прется кодла дюжих вздорных животин, а они — здоровые лбы — валяются, как дерьмо коровье. И так же о себе мнят, но с места двинуться не могут. Едва кто порывается, так внутри его, ровно ледяным дождем обдает — это Мара гневаться изволит.
— Вот же поганка мелкая! — прошипел Парвит. — Нет, ну чего творит-то?
А Палюд уже выползал из-за кочки. Встревать он не станет — это, как вам угодно! Но проследить ему никто не запретит. Мара, покачиваясь на затекших ножках, затопала к клюсям, осторожно надвигающимся на нее. Не похоже, чтобы тем это пришлось по нраву: они мотали мордами, попеременно вскидывали их и воротили к стаду. Но, темные ноги упрямо несли хозяев к мелкому двуногому, подчинившему их волю. Старший жеребчик злился и пытался вырваться из невидимых пут: храпел, вставал на дыбы и норовил удрать, да по кругу назад и ворочался. Так и вышло, что к сестренке он подлетел первым. Вот когда сердца-то у парней оборвались — едва не подскочили, метнув сулицы. Мара, резко обернувшись, погрозила им кулачком, и направилась под самую морду застывшего трехлетки. Парни и глазом моргнуть не успели, как тот опустил голову к малышке. И ее ручонки пошли гулять по широкому чуткому носу. Потом она вытащила из-за пазухи лепеху, протянула пленнику — крохотная ручка утонула в зубастой пасти. Сестренка не вскрикнула, даже не поморщилась, стало быть, и вреда никакого.
— А я-то все гадал, чего это у нее на брюхе топорщится? — хмыкнул Парвит, когда в пасть очередной кобылки ушла пятая лепеха. — Зачем добро-то спускает? Куда нам нынче столько мяса?
— Не ради мяса, — засомневался Палюд. — Тут что-то другое. Не иначе колдовство…
— Драговит! — не дала ему домыслить Мара. — Дай лепеху! — она зазывно замахала ручкой, второй расталкивая жадные клюсины морды. — Ты идешь?!
— Да иду я, иду, — проворчал тот, осторожно выпрямляясь.
Сулицу старшой спрятал за спину, не выпуская из руки. Левой по примеру сестры протягивал перед собой огрызок, думая о том, куда ткнет наконечник, коли эти твари взбрыкнут. Жеребец, растолкав потянувшихся к нему кобылок, подскочил, выставил морду, зачмокал губами.
— Жирно будет, лепешками тебя кормить, — проворчал Драговит, касаясь рукой темного носа. — Ишь, какой лакомка.
Палюд и сам не заметил, как его руки проехались по морде, затем по длинной шее кобылки. Осмелел, дотянулся до темечка, огладил затылок и холку — в голове сами собой образовывались новые знания. Чего можно, что клюсям нравится, где поостеречься, а чего лучше не делать вовсе. Палюд понимал: это его Мара поучает. Но, какими чарами присушено зверье — до этого ему дела не было. Позабыв об иных потребах, он всем сердцем погрузился в новое чудо, от коего дух захватывало. Он не заметил, как по примеру старшого, двое братьев скармливали кобылкам последние лепехи. Как оглаживали сильные шеи и широкие спины. Бормотали какую-то ласковую чепуху, охваченные восторгом. Сколь ни длилось помрачение — на землю их вернул окрик Мары. Она затеребила Драговита за порты — тот нехотя оторвался от нового товарища, наклонился, подхватил ее на руки, приласкал. Черные глазенки кусаются, губки поджаты — Палюд в кой раз уж подумал, что ни разу не видал на них улыбки.
— Их забираем с собой, — потребовала Мара.
— Не пойдут они с нами, ясочка, — снисходительно пояснил Рагвит, с ладони коего мясистые губы подбирали пучок молодой травы. — Не оставят они стада. К нему вернутся.
Не тратя времени на объяснения, та жестами приказала братьям отступить подале от стада. Все восемь клюсей послушно шагали по пятам. Парням чудилось, будто те вовсе позабыли о сородичах — даже не оборачивались. Люди тихо, спокойно удалялись от берега в степь, а четвероногие по-прежнему не отлипали. Их глаза все больше леденели, движения замедлялись. Наконец, Мара остановила братьев, потребовала оставить ее наедине с пленниками. А их погнала пугнуть стадо, дабы убиралось оно куда подальше, разрывая связь с восемью родичами. Клюси уходили неохотно, словно понимали, как двуногие их осиротили. Вожак даже пытался навязать драку, лишь в последний момент уступив страху. Да и то, не своему — кобыльему. Словом, повозились братья с ними под конец. Вернулись: над Марой, ровно приклеенные, нависали восемь губастых морд. А головы охотников заполнили образы ременной связки для них. Не слишком и мудрено, но ремней взять было неоткуда. Пришлось порезать два из девяти мешков, прихваченных под соль. Пока возились с новой приспособой, солнце укатилось за край земли. Но и ночью покоя не было. Чуток соснув, Палюд с Рагвитом бросились копать соль, а Драговит с меньшим потащились искать свежую зелень для клюсей. Под присмотром Мары пасли их до утра, по очереди смыкая очи. На заре вернулись к соляным добытчикам, увязывающим последний мешок. Тем ночь далась не легче — с ног валились. Мара дозволила братьям поспать, но подняла, едва солнце вышло на полдень. И тут обрадовала: мешки отныне на себе таскать нужды нет. Для того, мол, клюсей и прикармливали. Попробовали и верно: ладно получилось, и двигались шибче. Немного жалели располовиненные парки, брошенные на звериные спины. Иначе нельзя: мешки стерли бы их до костей. Так и отправились восвояси, опасливо поглядывая на небо: не сбирается ли оно дождя нагнать?
— Тащи я мешок самолично, — ворчал Рагвит, — так меньше бы умаялся. С этими, куда боле возни. — Кивнул он на клюсей, допущенных к воде.