Юные искатели заработка уже закончили просматривать газеты. Брайт начал с «желтой» прессы, оставив серьезные издания на потом, хотя даже в них намекалось на то, что подлунный мир так и кишит болезнями, преступлениями, распущенностью и войнами. Хорошие новости — это не новости, говорил он сам себе, но последняя девушка, за которой он ухаживал, прежде чем совсем закоснеть в холостяцких привычках, находилась где-то там, и для нее мир просто обязан был быть лучше. И все же неудивительно, что большинство читателей приходят в библиотеку за фантастикой, а не за новостями. Он предположил, что улыбающаяся пара, заполняющая вложенные в книги формуляры, возьмет их на дом, хотя мельком увиденные Брайтом названия не показались ему соблазнительными. Потом он довольно долго наблюдал, как пара удаляется, пока дым далекого костра не скрыл их из виду.
Библиотека заканчивала работать в девять. Обычно к этому часу Брайт давно уже сидел дома, слушая радио, или записи Элгара и Веры Линн, или так любимые его отцом пластинки с танцевальной музыкой, но нынешний день отчего-то не располагал к одиночеству. Он читал об эволюции, пока библиотекарь не начал демонстративно громко кашлять и с грохотом передвигать книги на полках.
Лифты по-прежнему стояли; обе выходящие в вестибюль размалеванные створки были распахнуты, выставляя напоказ хитросплетение толстых, облепленных тьмой и ржавчиной кабелей. Уже на втором этаже задыхающийся, хватающийся за немногочисленные еще не выдернутые из ступеней штыри перил Брайт замедлил шаг. Несколько теплящихся пока лампочек были так густо забрызганы краской из баллончика, что напоминали тлеющие угли угасающего костра. Шайки теней прижимались к стенам, словно выжидая подходящий момент для нападения. Приглушенные напевы гимнов заставляли еще сильнее чувствовать одиночество. Должно быть, они исполнялись по телевизору, так как слышны были из многих квартир.
На пятом этаже зиял пустотой лифтовый проем. Провода в шахте шевелились — если, конечно, подъем не помутил зрение Брайта. С трудом добрался он до своей площадки — там двери лифта тоже были открыты. Едва головокружение прекратилось, Брайт рискнул ступить на край неосвещенной шахты. Никакого движения, и на кабелях ничего — кроме днища замершего на верхнем этаже лифта. Мужчина повернулся к своей квартире. Его поджидали двое.
Очевидно, они только что позвонили и теперь глядели на дверь, заторможенно потирая руки. На них были черные футболки, просторные комбинезоны и сандалии на босу ногу.
— Чем могу быть полезен? — поинтересовался Брайт.
Они обернулись одновременно, выставив руки так, словно нарочно демонстрируя, какими серыми выглядят их ладони при свете испачканной лампы. Худощавые вежливые лица уже улыбались.
— Спроси лучше, чем мы можем быть полезны тебе, — произнес один.
Брайт так и не понял, кто именно заговорил, поскольку обе улыбки даже не дрогнули. Кстати, эти двое могли быть и женщинами, несмотря на коротко подстриженные волосы.
— Можете отойти от моей двери и пропустить меня, — сказал Брайт.
Они смотрели на него так, будто ничто из того, что он мог бы сказать, не заставило бы их прекратить улыбаться — глазами большими и круглыми, точно засунутые под веки старые монеты. Когда Брайт вытащил ключ и шагнул вперед, они отступили, но ненадолго. Едва ключ скользнул в замок, Брайт ощутил, что пара приблизилась, хотя и не слышал ни шороха. Он толкнул дверь, открыв ее ровно настолько, чтобы протиснуться самому. Гости двинулись следом.
— Эй, эй! — Он резко развернулся в тесной прихожей и ухватился за створку. Слишком поздно. Посетители проникли в квартиру, громыхнув дверью о стену. Они казались еще более безликими, чем раньше. — Какого дьявола вы творите! — рявкнул Брайт.
Улыбки на миг ожили, словно пришельцы уже не раз слышали подобное.
— К дьяволу мы отношения не имеем, — сообщили высокие голоса, один чуть громче другого.
— И, надеемся, ты тоже, — добавил один, в то время как его спутник лишь задвигал губами.
Похоже, они не договорились, кто станет говорить, а кто закроет дверь. Тот, кто стоял ближе к петлям, двинул створку локтем, захлопнув ее и едва не прищемив своего спутника, который, неуклюже ввалившись в проем, притиснул товарища к дверям. А они забавные, подумал Брайт, так и быть, пусть поболтают. К тому же выглядят визитеры достаточно безобидно, по крайней мере до тех пор, пока они ничего не разбили.
— Много времени я вам уделить не могу, — предупредил он.
Они попытались протиснуться в гостиную одновременно. Затем в проем тяжело шагнул один, за ним, качнувшись, вошел другой, и они принялись разглядывать комнату. Возможно, пустота их глаз означала, что пришельцы сочли обстановку бедноватой: диван, заваленный мятой одеждой Брайта, моментальные снимки, сделанные им во Франции, Германии и Греции, фотопортрет его последней девушки, который она подарила ему, в отдельной рамке — копия газетной статьи, набранной им незадолго до сокращения, о том, какой будет жизнь через сто лет, когда продвинутые технологии позволят людям лучше контролировать собственную жизнь. Неодобрение гостей было обидным, но гораздо больше хозяина смутило то, как парочка выглядит при свете его люстры: серые с головы до пят, словно с них давно пора смести пыль.
— Кто вы? — требовательно спросил он. — Кто вы и откуда?
— Это не имеет значения.
— …чения, — согласился второй, и они закончили почти хором: — Мы лишь сосуды Слова.
— Тогда выкладывайте, — буркнул Брайт, не присаживаясь, чтобы и им не пришло в голову оккупировать стулья: бог знает, сколько они тогда проторчат здесь. — У меня еще куча дел, а время позднее.
Они повернулись к нему — всем телом, словно не умея иначе. И голос заговорившего, слетевший с застывших в улыбке губ, прозвучал еще напряженнее, чем прежде.
— Что ты называешь своей жизнью?
Разве у них есть причина чувствовать превосходство над ним? Серость, накрепко въевшаяся в их плоть, намекала отнюдь не на тяжкий труд, а скорее на абсолютное бездействие, да и в маленькой комнате пахло затхлостью.
— Я веду честную жизнь и не сетую на то, что пришлось уступить дорогу тем, кто умеет работать на новых машинах. Жить мне еще долго, и времени, чтобы все наладить, достаточно.
Пришельцы смотрели так, будто хотели заразить его своим безразличием, чтобы в этом безразличии он принял то, что они предлагают. Вид их растянутых улыбками лиц завораживал, так что потерявший чувство времени Брайт аж подскочил, когда один из гостей заговорил:
— Жизнь твоя пуста, пока ты не впустил его.
— А что, вас двоих недостаточно? Кого еще требуется впустить на сей раз?
Фигура слева сунула в карман комбинезона подрагивающую руку. На грубой ткани ниже пояса выпятился плоский прямоугольник, и на свет появилась видеокассета с фотографией какого-то священника на обложке.
— Мне не на чем ее посмотреть, — заявил Брайт.
Гости принялись медленно вращаться, озирая комнату.
Впрочем, описавшие полный круг улыбки остались неизменными. Парочка, должно быть, заметила, что его радио является также и магнитофоном, поскольку теперь тот, кто стоял по правую руку, протягивал хозяину уже аудиокассету.
— Послушай, пока не поздно, — провозгласили они в унисон.
— Как только выпадет минутка. — Брайт пообещал бы еще и не то, только бы избавиться от этих окостеневших улыбок и тошнотворной сладковатой вони.
Он открыл дверь в прихожую и отпрянул, пропуская спотыкающуюся парочку. Задержав дыхание, он подождал, пока незваные гости прошаркают к выходу, нащупают проем и перешагнут порог, и облегченно вздохнул, только когда дверь за ними захлопнулась.
Похоже, дезодоранты претили их вере. Брайт распахнул окно и высунулся в ночь за глотком свежего воздуха. Большая часть окон дома напротив оставалась темна, точно просочившаяся сквозь стены чернота затопила этажи. В это время можно было ожидать и побольше огней. Зато звучал не один приглушенный псалом — или, возможно, один, только разные его части. Интересно, где он мог видеть физиономию проповедника с кассеты?
Когда дым костра принялся царапать горло, Брайт закрыл окно, поставил гладильную доску и включил утюг. Он провозился с бельем около получаса, но так и не вспомнил, где читал об этом священнике. Ладно, пусть он сам напомнит о себе. Прихватив радио, Брайт уселся в кресло у окна.
Доставая кассету из пластмассовой коробочки, он поморщился, нечаянно уколовшись острым углом. Пришлось пососать большой палец и, прикусив зубами, вытащить застрявшую под кожей пластиковую занозу. После этого Брайт сунул кассету в магнитофон и нажал «пуск», стараясь не обращать внимания на боль. Послышалось шипение, щелчок микрофона, и потом — голос. «Я отец Лазарь. Я открою вам истину».
Голос лился легко, словно вещал профессиональный диск-жокей, и казался совершенно бесполым. Нет, он явно где-то слышал это имя — ладно, палец саднит уже меньше, авось само вспомнится.
— Если истина известна тебе, — продолжил голос, — разве не захотел бы ты помочь ближнему своему, поведав ему ее?
— Как знать, — буркнул Брайт, виня голос за царапину.
— И если ты только что сказал «нет», разве не значит это, что ты не знаешь правды?
— Хо-хо, очень умно, — фыркнул Брайт. Отсутствие боли стало неожиданно умиротворяющим: казалось, покой, в котором он так нуждался, пришел лишь для того, чтобы не мешать голосу проповедника достигать слуха. — Ладно, выкладывай, — пробормотал он.
— Христос — вот истина. Он был словом, кое невозможно опровергнуть, хотя его и заставили претерпеть все муки. Почему обошлись с ним так, если не боялись правды? Он был истиной во плоти, он был рожден не во грехе сладострастия, и сам никогда не предавался похоти, и нам остается лишь стать сосудами истины, дабы призвать его вернуться, пока еще не поздно.
Пока еще не поздно вспомнить, где же он все-таки видел этого священника, подумал Брайт, если, конечно, он не начнет клевать носом — вон, уже все тело оцепенело.
— Оглянись вокруг, — говорил меж тем голос, — и увидишь, что скоро станет слишком поздно. Оглянись — и увидишь мир продажный, мир развратный, мир равнодушный, мир, близящийся к концу.
Занятное предложение. Если оглянуться и обвести взглядом окрестности, увидишь замусоренные тротуары, по которым ночью никто не ходит, кроме наркоманов, грабителей и пьяных. Но где-то дела обстоят лучше, сказал себе Брайт, с трудом повернув затекшую шею и посмотрев на фотографию в рамке.
— Хочешь ли ты, чтобы мир постиг такой конец? — воскликнул проповедник. — Разве не правда то, что ты желал бы изменить что-то, но чувствуешь себя беспомощным? Поверь мне, ты можешь. Христос говорит — ты можешь! Он страдал ради истины, но мы предлагаем тебе избавление от боли и начало вечной жизни. Возрождение тела уже началось.
Только не моего тела, вяло подумал Брайт. Поцарапанная рука казалась тяжелой, как все туловище. Так что когда он вспомнил, что не выдернул вилку утюга из розетки, это не показалось уважительной причиной для того, чтобы хотя бы пошевелиться.
— В грядущем мире да не будем мы ни мужчинами, ни женщинами, — произнес нараспев голос. — Плоть освободится от похоти, заслоняющей от нас истину.
Ну конечно, во всем виноват секс, мысленно хмыкнул Брайт, и в этот миг он вспомнил. «ЕВАНГЕЛИСТ — ВДОВЕЦ КОЛДУНЬИ ВУДУ» — гласил несколько месяцев назад заголовок таблоида. Священник отправился на Гаити, чтобы «обратить и спасти» народ своей жены, а она взяла и вернулась к своей старой вере, отказавшись отправиться домой с мужем. Разве газета не писала, что священник поклялся победить врагов их же методами? Да-да, он определенно заявил, что отныне нарекает себя Лазарем. Голос вроде бы стал громче, он гремел так, что динамик, должно быть, вибрировал.
— Слово Божье да заполнит твою пустоту. Ты двинешься вперед, дабы спасать ближних своих, и будешь вознагражден в Судный день. Человек создан, чтобы славить Господа, и так и было, пока женщина не соблазнила его в райском саду. Когда наш хвалебный хор донесется до небес, Спаситель вернется.
Брайт чувствовал себя опустошенным, потерявшимся. Если поддаться голосу, силы наверняка вернутся, так не доказывает ли это, что проповедник глаголет истину? Но, похоже, голос собирается вытеснить всю его жизнь и угнездиться на ее месте. Брайт смотрел на фотографию, вспоминая прощание на автобусной станции, последний поцелуй и касание ее ладони, свет фар, превративший почки на придорожных деревьях в изумруд праздничного фейерверка, когда автобус исчезал за перевалом, — и тут понял, что голос священника умолк.
Он уже решил, что перехитрил пленку, когда хор грянул псалом, преследовавший его весь день. Пустота внутри побуждала присоединиться, но нет, он не станет, пока силы окончательно не покинут его. Брайту удалось всосать нижнюю губу, прикусить ее и жевать, хотя боль совершенно не ощущалась. «Вдо-вец-ву-ду, — тянул он про себя, перебивая гнетущее повторение церковного гимна. — Вдо-вец-ву-ду». Он пытался держать псалом на расстоянии, хотя песнопение звучало оглушительно и прямо в мозгу, когда услышал посторонний звук. Открылась входная дверь.
Он не мог пошевелиться, не мог даже окликнуть вошедшего. Онемение, источником которого стал большой палец, разлилось по телу, приковав Брайта к креслу. Он слышал стук захлопнутой двери, слышал, как молчаливые пришельцы натыкаются на что-то в прихожей. На дюйм приоткрылась дверь в комнату, потом широко распахнулась — и в гостиную ввалились двое в комбинезонах.
Брайт понял, кто это, едва услышал скрип двери. Гимн на кассете, видимо, служил сигналом, сообщающим, что с жертвой покончено — что Брайт стал таким же, как они. В прошлый раз они испортили замок, вяло догадался он. Брайт казался неспособным чувствовать или реагировать, даже когда тот, кто был крупнее, склонился над ним, оттянув ему веко, — вероятно, чтобы убедиться, что глаза новообращенного пусты, и Брайт увидел вблизи растрескавшиеся уголки серых растянутых губ. На миг Брайт решил, что глаза гостя сейчас вывалятся из иссохших глазниц прямо на него, но позыва уклониться не возникло. Возможно, он узнавал в пришельце будущего себя — но разве хотя бы это не означало, что ему еще не конец?
Серая фигура завершила осмотр и сделала звук погромче. Наверное, слова должны были заполнить его голову, но Брайт по-прежнему мог выбирать, о чем думать. Он не настолько опустел, он привнес в мир свою частицу добра, он отступил, дав шанс кому-то другому. То, что привез святоша с Гаити, — чем бы это ни было, — умертвило тело Брайта, но не вполне справилось с его разумом. Неотрывно глядя на фотографию, он думал о том дне, когда они с ней отправились в горы. Брайт желал бы полностью отдаться эмоциям, но тут из кухни появился второй чужак, неся самый острый из имевшихся в хозяйстве ножей.
Они не заставят Брайта страдать — уверяла пленка. На пришельцах ведь не видно ран. Или увечья скрыты одеждой? «В грядущем мире да не будем мы ни мужчинами, ни женщинами». Наконец-то Брайт догадался, отчего гости казались бесполыми. Он попытался отпрянуть, когда тот, кто регулировал громкость, взял утюг.
Чужак не сразу нашел ручку и сперва ухватился за раскаленную подошву. Брайт увидел, как пергаментная кожа на пальцах сворачивается, точно обуглившаяся бумага, но пришелец как будто ничего не заметил. Перехватив утюг половчее свободной рукой, он ждал, когда его спутник, тяжело шагая, подойдет к Брайту. Лезвие ножа сверкало.
— Пой, это поможет, — произнес тип с ножом.
И хотя Брайт никогда не был особенно религиозен, никто еще не молился истовее, чем он в эту секунду. Он молил Всевышнего о том, чтобы, когда первый из зомби доберется до него, он чувствовал так же мало, как и они.
Перевод: В. Двинина
Сошествие
Блайт уже дошлепал до кабины, когда сообразил, что надо было послать деньги. За рядом кабинок еще одна фаланга участников марша, кое-кто с надетыми на себя плакатами — а на некоторых мало что было надето, кроме них — шла к тоннелю под рекой. Конверт в карман засунуть не удалось — а телефон он никогда дома не оставлял, — судя по скорости колонны, уходившей в тоннель, закрытый для транспорта по случаю годовщины, времени вполне хватило бы, пока он дойдет до полукруглой цементной пасти, ярко белеющей под июльским солнцем. Пока он открывал телефон и настукивал на кнопках номер, его соседи с двух сторон пустились в бег на месте, а сосед слева сопровождал эти действия низким и гулким пыхтением. Телефон дал пять гудков, и Блайт услышал собственный голос: