Теперь он уже почти кричал, и Трелковский хотел было уже сказать ему, что это он скоро разбудит весь дом, но потом смекнул, что незваный гость, скорее всего, именно к этому и стремился: привлечь всеобщее внимание к непотребному поведению нового жильца.
На лестничном пролете, ведущем на четвертый этаж, уже стояла какая-то старуха, плотно завернутая в ночной халат и всем телом подавшаяся вперед в попытке увидеть сцену у распахнутых дверей.
— Послушайте, месье, — поспешно проговорил Трелковский. — Искренне прошу простить меня, если мы разбудили вас. Мне и в самом деле очень неловко. Уверяю вас, что мы будем более…
Однако тот, похоже, уже основательно распалился.
— Что это за дела — будить человека во втором часу ночи? Как вы можете себя так вести?
— Мы постараемся больше не шуметь, — повторил Трелковский, также чуть повышая тон, — но вам бы следовало…
— Никогда не видел ничего подобного! Надо же, поднять такой шум! Вам что, совершенно наплевать на соседей? Конечно, очень хорошо вот так веселиться, но кое-кому завтра идти на работу!
— Завтра воскресенье, и я совершенно не понимаю, почему я не могу в субботу вечером пригласить к себе нескольких друзей.
— Даже в субботу вечером, месье, нельзя позволять себе устраивать такой бедлам!
— Хорошо, — снова пробормотал Трелковский, — мы будем вести себя тише. — После чего захлопнул дверь.
До него еще доносилось ворчание соседа, после чего тот, похоже, заговорил со старухой, поскольку послышался женский голос. Минуты через две все снова стихло.
Трелковский приложил руку к сердцу и обнаружил, что оно бьется вдвое чаще обычного. На лбу у него выступил холодный пот.
Компания, мгновенно умолкшая было при появлении в дверях постороннего человека, снова затеяла какой-то спор. Всем хотелось высказать свое мнение по поводу «таких вот» соседей. Стали упоминать каких-то друзей, которые сталкивались с аналогичными проблемами, и говорить, как они в этой связи поступали. Постепенно все стали высказываться на тот счет, каким образом лучше всего противостоять подобным наскокам. Не ограничившись описательными средствами речи, гости принялись подкреплять их красноречивыми примерами, что звучало гораздо более эффектно. Один из явно порадовавших всех вариантов заключался в том, чтобы просверлить в потолке дырку и через шланг запустить в верхнюю квартиру ядовитых пауков или скорпионов. Предложение это было встречено громогласным хохотом.
Трелковский пребывал в состоянии тихого ужаса. Всякий раз, когда гости повышали голос, он произносил: «Ш-шшш!», да так энергично, что скоро все стали подтрунивать над ним, смеяться и разговаривать еще громче, явно желая подзадорить его. К этому времени он уже настолько сильно ненавидел гостей, что совершенно забыл про свои обязанности и манеры гостеприимного хозяина.
Он прошел в соседнюю комнату, принес их верхнюю одежду и стал поспешно раздавать присутствующим, не особенно обращая внимания на то, кому что давал, после чего едва ли не вытолкал всех на лестничную площадку. Словно бы в отместку ему, они всю дорогу вниз не переставая смеялись над тем, как сильно вся эта сцена на него повлияла. Он поймал себя на мысли, что с удовольствием опрокинул бы на их головы котел с кипящим маслом, после чего вернулся в квартиру и запер за собой дверь. Обернувшись, он задел локтем стоявшую на столике пустую бутылку и та свалилась на пол, издав при этом звук, похожий на артиллерийский залп. Последствий не пришлось долго ждать — снизу в потолок ожесточенно застучали. Хозяин дома!
Трелковскому было стыдно; настолько, что, казалось, он с головы до пят покрылся пунцовой краской стыда. Стыдно за все — и за себя самого, и за свое поведение. Каким же отвратительным человеком он оказался. Невообразимый шум, который подняли его гости, перебудил весь дом! Неужели он на самом деле столь наплевательски относится к правам других людей? Имел ли он вообще право жить в нормальном, цивилизованном обществе? Ему захотелось сесть и расплакаться. Что же он мог сказать в свое оправдание? И как в этой связи можно теперь защититься перед лицом неопровержимых свидетельств всего этого шума и гама? Мог ли он теперь сказать: «Да, я виноват, но у меня имеются некоторые смягчающие обстоятельства»?
Трелковский чувствовал, что не в силах даже попытаться навести в квартире прежний порядок. Он слишком отчетливо представлял себе, как сейчас прислушиваются соседи, ожидая малейшего предлога, чтобы снова забарабанить ему в пол или в дверь. Прямо там, где стоял, он разулся и осторожно пересек комнату, чтобы выключить свет. После этого на ощупь он пошел сквозь темноту — вытянув руки и растопырив пальцы, чтобы, не дай Бог, не наделать нового шума, столкнувшись с каким-то предметом мебели, — добрел до кровати и, не раздеваясь, рухнул на нее.
Ясное дело, завтра ему предстоит разговор с соседями. Но хватит ли у него смелости для подобного противостояния? При одной лишь мысли об этом он почувствовал, как последние силы покидают его. Что он скажет им, если домовладелец потребует оправданий?
Он страшно разозлился на себя. Какая глупость была организовать подобную вечеринку, тем более в подобном доме! Не было лучшего способа лишиться столь долгожданного жилья. Ну надо же — угрохать уйму денег и так легкомысленно подорвать доверие к себе. Он противопоставил себе буквально всех обитателей дома. Ничего себе, хорошенькое начало!
С этой зудящей мыслью он наконец провалился в сон.
Страх перед возможностью встречи с кем-то из раздраженных соседей заставил его все воскресное утро не переступать порога собственной квартиры. При этом следовало признать, что он отнюдь не испытывал переизбытка энергии во всем теле. Ему казалось, что на голове у него болит каждый волосок и что стоит ему поглядеть по сторонам, как глаза тут же вывалятся из глазниц.
Вся квартира являла собой зрелище полнейшего разгрома, словно специально вознамерилась цинично показать ему оборотную сторону всех вещей. Буквально в каждом углу валялись какие-то осколки и обломки, похожие на мусор, выброшенный на морской берег и оставшийся там после отлива: пустые бутылки; пепел, плавающий в лужах кофейной жижи на донышке чашек; куски разбитой тарелки; ошметки пищи, вдавленные в пол безжалостными и беззаботными каблуками; стаканы, запачканные красным вином и окурками сигарет.
Трелковский сделал все, от него зависящее, чтобы навести хоть какой-то порядок, но под конец обнаружил, что мусорное ведро переполнено до предела. Мысль о необходимости вынести его во двор до ночи ужаснула его, а потому вплоть до наступления темноты ему предстояло терпеть этот затхлый, тошнотворный запах, безжалостно при каждом вздохе напоминавший, что он натворил.
Под конец он пришел к выводу, что не в силах терпеть подобной вони, и даже схватка с соседями казалась ему более приемлемой. Спускаясь по лестнице, он предпринял мужественную попытку что-то насвистывать себе под нос — разумеется, никто из них не осмелился бы выговаривать ему, увидев его в столь веселом и уверенном состоянии. На его беду на площадку второго этажа он спустился в тот самый момент, когда месье Зай открывал дверь, чтобы выйти наружу. Пути назад для Трелковского были отрезаны.
— Добрый день, месье Зай, — поспешно проговорил он. — Прекрасный день сегодня, вы не находите? — После чего понизил голос до доверительного шепота и добавил: — Мне ужасно неудобно за вчерашний вечер, месье Зай, но я даю вам слово, что ничего подобного больше не повторится.
Домовладелец холодно глянул на него.
— Хотелось бы на это надеяться. Вы разбудили не только меня, но и мою жену, и мы после этого до самого рассвета не могли сомкнуть глаз. Да и соседи тоже жаловались. Что все это значит?
— Мы просто праздновали… — Трелковский заколебался, — …да, веселились по поводу того, что мне ужасно повезло найти такую великолепную квартиру. Просто несколько моих друзей и я сам — мы подумали, что можем организовать, э… нечто вроде обмытая, но, разумеется, чтобы никому не помешать. Но вы ведь знаете, как в подобных случаях бывает, — питаешь самые добрые намерения и в мыслях не имеешь причинить кому-то беспокойство, болтаешь, веселишься… и все вдруг начинают говорить разом, а потом и сам не замечаешь, как стараешься перекричать остальных… Нет, правда, мне чертовски неловко, и я уверяю вас, что больше ничего подобного не повторится.
Теперь домовладелец смотрел на Трелковского прямо в упор.
— Рад слышать от вас подобные слова, месье Трелковский, и, надеюсь, вы произнесли их вполне искренне, поскольку в противном случае… Скажу прямо, я всерьез продумывал конкретные шаги, чтобы исправить сложившуюся ситуацию. Весьма серьезные шаги. Я не могу допустить, чтобы жилец моего дома вносил в окружающую обстановку сумятицу и беспорядок; я этого просто не потерплю. Поэтому на первый раз давайте забудем об этом инциденте, однако им и ограничимся. Не допускайте впредь ничего подобного. В наше время не так-то легко найти жилье, и тем более глупо потерять то, что с таким трудом нашел. Запомните это.
В последующие дни Трелковский старался не давать соседям ни малейшего повода быть недовольными им. Его радиоприемник был приглушен настолько, что он едва различал доносившийся из него звук, а в десять часов он уже лежал в постели и читал. Зато в будущем он сможет спускаться вниз с гордо поднятой головой; теперь он стал примерным жильцом или что-то вроде того. Однако он никак не мог избавиться от ощущения, что, несмотря на все его безупречное поведение, ему все еще не до конца простили ту злосчастную вечеринку.
В общем-то, ему нечасто приходилось видеться с жильцами соседних квартир, однако временами он все же был вынужден сталкиваться с ними на лестнице. Разумеется, он не мог с определенностью сказать, были ли это действительно его соседи, или кто-то из их родственников или друзей, а то и вовсе случайные торговцы, предлагающие свой товар. Однако, не желая показаться невежливым, он говорил «доброе утро» буквально каждому встречному. Если при этом он был в шляпе, то неизменно приподнимал ее и легонько кланялся, а если таковая отсутствовала, то характерным движением руки имитировал аналогичный жест. Завидев впереди себя кого-либо, он всякий раз отступал на шаг, а то и вовсе вжимался спиной в стену лестницы или лестничной площадки, после чего широко улыбался и, взмахнув рукой, приговаривал: «Только после вас, месье» (или, соответственно, «мадам»).
В той же манере он никогда не забывал при встрече пожелать доброго утра или вечера консьержке, но та по-прежнему реагировала на его приветствия отсутствующим взглядом, в котором не проскальзывало ни малейшего намека на узнавание, всякий раз лишь с любопытством разглядывая его, словно искренне удивляясь подобным встречам. Помимо же этих случайных встреч на лестнице, Трелковский не поддерживал абсолютно никаких контактов с соседями. Он никогда больше даже не видел того высокого бледного мужчину в банном халате, который приходил к нему со своими возмущенными жалобами. Однажды, когда он подошел к туалету, дверца того оказалась заперта, и изнутри донесся голос: — «Занято!» Ему показалось тогда, что это был голос того самого высокого бледного господина, однако, поскольку он не дождался его появления, — ему не хотелось смущать своим присутствием человека и заставить его краснеть при мысли о шелесте туалетной бумаги, он так и не смог проверить свою догадку.
5. Загадки
Теперь, где бы друзья Трелковского ни встречали его, они тотчас же начинали над ним насмехаться. Когда же коллеги по работе узнали про тот случай, они тут же присоединились к общему улюлюканью по поводу его панического поведения.
— Зря ты позволяешь им запугивать тебя, — продолжал увещевать его Скоуп. — Если ты так и будешь все это покорно сносить, они сядут тебе на голову. Поверь мне, надо вести себя так, словно они не существуют вовсе, и тогда им скоро надоест приставать к тебе.
Однако, несмотря на все свои попытки, Трелковскому не удавалось вести себя так, «словно они не существуют вовсе».
Не было ни минуты, когда он, находясь у себя в квартире, мог бы отделаться от мысли, что со всех сторон — у него над головой, под ним, справа и слева — его окружают недоброжелательно настроенные соседи. Но даже если временами ему действительно удавалось забыть про этих людей, они тут же напоминали ему о своем существовании. Не то, чтобы сами поднимали какой-то невообразимый шум — нет, разумеется, ничего подобного не было; это был обычный набор знакомых звуков: едва слышное поскрипывание половиц, приглушенный кашель, металлический скрежет дверных петель.
Изредка кто-нибудь из них стучал в дверь. Трелковский открывал, но на лестничной площадке никого не оказывалось. Он подходил к перилам и заглядывал вниз, вверх. Иногда замечал, как этажом ниже закрывалась чья-то дверь, либо кто-то начинал нетвердой походкой спускаться по лестнице. Однако ничего такого, что имело бы непосредственное отношение к нему самому, не было.
По ночам он внезапно просыпался от чьего-то храпа, хотя в кровати рядом с ним никто и никогда не лежал. Звук исходил откуда-то еще — храпел кто-то из соседей. Трелковский часами молча и неподвижно лежал, не сомкнув глаз, вслушиваясь в сонные шорохи неведомого ему субъекта. Временами он пытался мысленно воссоздать образ этого загадочного человека. Мужчина или женщина с широко раскрытым ртом, простыня задралась настолько высоко, что прикрывала нижнюю половину лица, либо, напротив, сползла вниз, оставляя плечи и грудь неприкрытыми. Одна рука, возможно, свешивалась с края кровати. В конце концов ему удавалось заснуть, но несколько минут спустя он снова просыпался — уже от звонка будильника. После этого снова наступала тишина, когда чья-то рука где-то за стеной нажимала на невидимую кнопку на часах. Трелковский также принимался ощупывать свой собственный будильник, хотя толку от этого не было никакого.
— Увидишь, — как-то сказал Скоуп, — со временем ты к этому привыкнешь. Ведь раньше, в других местах, у тебя тоже были соседи, но ведь ты же так на них не реагировал.
— Если ты перестанешь шуметь, — продолжал эту мысль Саймон, — они решат, что одержали победу. И тогда уже от тебя не отстанут. Сюзанна сказала мне, что когда они только переехали в их новую квартиру, соседи тоже пытались было шуметь по поводу их ребенка. Так вот, тогда ее муж купил барабан и всякий раз, когда ей кто-то начинал выговаривать насчет младенца, он часами стучал в него. С тех пор больше их никто не беспокоил.
Трелковский искренне восхищался мужеством мужа Сюзанны, который казался ему большим и сильным. Надо бы и ему вести себя точно так же. Правда, сам он был маленьким и тщедушным, хотя тоже не хотел, чтобы им помыкали только из-за его скромных габаритов. С другой стороны, Трелковский никак не мог взять в толк, почему в таком случае они не решились просто побить его? Разумеется, будь он здоровым и сильным, они бы не решились даже попытаться сделать это, но он же был слабым, более того, почти тщедушным. Возможно, они просто решили, что все это неважно, — а это и в самом деле было неважно. Проблема заключалась в том, все ли соседи думали таким же образом? В его случае — что произойдет с его соседями, если он станет вести себя, как ему заблагорассудится? Но в то же мгновение он вспомнил один из пунктов договора об аренде, в котором прямо говорилось, что играть на музыкальных инструментах в доме не разрешается, а уж на барабане тем более.
Когда у себя в офисе у него случалось что-то подобное, например, он ронял на пол книгу или стакан для карандашей, его коллеги принимались колотить кулаками в стену и кричать: «Вы опять мешаете нам спать?», или «Сколько еще будет продолжаться этот шум?» При этом они, как дети, покатывались со смеху, замечая на лице Трелковского выражение ужаса. Он понимал, что все это делалось в шутку, но все равно, как он ни старался оставаться спокойным, сердце его всякий раз билось так сильно, что готово было вот-вот выскочить из груди. Он улыбался, как будто ему тоже было весело, хотя на самом деле чувствовал себя несчастным.
Как-то однажды Скоуп пригласил его к себе домой.
— Сейчас увидишь, — сказал приятель, — как я отношусь к подобным вещам.
Как только они переступили порог квартиры, он включил проигрыватель и до отказа повернул ручку громкости. Объятый безмолвным ужасом, Трелковский слушал грохот басов, пронзительное визжание высоких тонов и стрекот ударных. Ему казалось, что он сидит в самом центре оркестра, и у всех, в первую очередь у соседей, должно было возникнуть такое же ощущение. Трелковскому показалось, что от смущения и стыда он покрылся пунцовой краской. В те минуты ему больше всего на свете хотелось лишь одного: убавить громкость и восстановить в комнате тишину и покой.