— О, да! Узнала! Много всего интересного! О тебе и о... ней, — последнее слово Джоан прошипела язвительно, с вызовом глядя на Генри.
На мгновение он замер. А потом шагнул к Джоан и с силой вырвал письма — она покачнулась и упала назад, ударившись спиной о книжную полку. Она лежала, глядя на Генри широко раскрытыми глазами, а потом вскочила, с небывалой силой отшвырнула стол в сторону, попав ему при этом по ноге, и выбежала за дверь.
Генри услышал, как Сагр окликнул ее на улице, потом раздались шаги. Дверь распахнулась, и Сагр влетел в дом вместе с облаком морозного воздуха.
— Что случилось? Что, случилось, Генри?!
Он молчал. Сагр выругался и выскочил из дома.
Генри долго не двигался, глядя прямо перед собой. Потом он понял, что ему очень не удобно стоять, и с удивлением обнаружил, что ножка стола так и продолжает лежать на его ноге. Генри поднял стол и стал собирать с пола рассыпавшиеся письма, от которых все еще пахло духами Мэри.
Сагр привел Джоан затемно. Она сразу скрылась за своей занавеской. Сагр принес ей туда кружку отвара, потом вернулся к столу, за котором сидел Генри, приготовил себе небольшой ужин, молча поел и тоже пошел спать, так и не сказав ни слова.
Наутро, за завтраком, к которому Джоан тоже не вышла, Генри решил положить всему этому конец.
— Надо уходить отсюда, пока все не замело, — бросил он нарочито небрежно.
Сагр молчал, глядя в свою миску. Генри повернулся в сторону занавески и услышал оттуда многообещающее шуршание. Занавеска отодвинулась, и Джоан подошла к ним. Генри вздрогнул, увидев ее лицо, но все же собрался с духом:
— Джо, — начал он сухо, одновременно пытаясь загладить свою вину и совершенно не собираясь этого делать. — Прости меня за... вчерашнее.
Она молчала.
— Нам пора отправляться Тэнгейл, — продолжил Генри слегка раздраженным тоном. Ему надоело их молчание.
Джоан смотрела на него в упор.
— Я никуда не пойду, — сказала она наконец монотонным, бесцветным голосом.
Генри поднял брови.
— Я никуда не пойду, — повторила Джоан куда-то в пустоту и снова скрылась за занавеской.
Генри посмотрел на Сагра, но тот продолжал молчать.
— Ну и отлично! — Генри швырнул ложку на стол. — Прекрасно! Значит, уйду один.
Спустя несколько часов Генри вышел из дома, на прощание хлопнув дверью так, чтобы они точно знали, насколько он зол.
***
Вернувшись в Тэнгейл, Генри почувствовал, что не может находится с матерью под одной крышей. Он поехал по знакомым, кочуя из одного замка в другой, от одних друзей и к другим. В конце зимы Генри снова встретил Мэри, и она обратилась к нему с такой нежностью и лаской, что на несколько недель Генри почувствовал себя совсем счастливым. И только спустя месяц он стал замечать, что каждое утро, просыпался ли он один, или в объятиях Мэри, у него возникает странное, неприятное чувство. Через несколько дней Генри вспомнил, что точно так же чувствовал себя в детстве, когда в чем-то был виноват и не мог набраться смелости, чтобы показаться родителям на глаза.
Возможно, дело было в том, что он спал с замужней женщиной? При своей прелести это не совсем соответствовало общепринятым нормам морали. Но в конце февраля Мэри снова уехала к мужу, а чувство так и не прошло. На этот раз Генри не пробовал удержать баронессу — ему этого не очень и хотелось. Чувство вины все усиливалось, и от этого любые приятные ощущения становились совсем не такими приятными. Кроме того, общество Мэри стало ему надоедать. Общение с ней, за исключением общения в постели, начало казаться Генри односторонним и скучным. Он перестал реагировать на ее игры в горячо-холодно, и Мэри стала все больше и больше к нему льнуть, что оказалось совсем не столь прекрасным, как он думал в начале их романа. Когда они наконец расстались, Генри почувствовал облегчение.
Однако Мэри уехала, а чувство вины по-прежнему не отпускало его, и стало окончательно ясно, что дело совсем не в ней.
Генри вернулся в Тэнгейл. Леди Теннесси встретила его вполне дружелюбно, хотя была и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу — окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:
— Как там Джоан?
Генри долго смотрел на свою мать, а она — на него, и брови у нее были подняты точь в точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.
Через два дня Генри уже был в пути.
***
Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла прекрасная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но каждый шаг давался Генри с невероятным трудом. Не не знал, что скажет Джоан, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.
Генри простоял под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.
Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, Джоан сидела на полу спиной ко входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.
Какой-то маленькой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.
Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.
Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.
Ее лицо было очень худым и очень бледным. Ореховые глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а тонкие губы на фоне белой кожи — очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она еще выросла и сильно похудела. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.
Но больше всего его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала стоять и молчать. В ней были тишина и отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость.
Она повернула руку, поправляя замявшийся рукав, и его внутренности вдруг резко скрутило. Длинный, неровный яркий шрам, идущий почти на всем протяжении руки от локтя до запястья. Она заметила его взгляд и повернула обе руки другой стороной, сложив их перед собой. Он моргнул и снова посмотрел ей в глаза.
В голове повторялось глупым бессмысленным рефреном что-ты-натворил-что-ты-натворил-что-ты-натворил...
Он медленно подошел, не очень понимая, что делает, и еще немного постоял перед ней, а потом опустился на одно колено, взял одну искалеченную руку и поднес ее к губам. Рука казалась очень хрупкой. Некоторое время оба не двигались, потом наконец она освободила пальцы и положила ее ему на щеку, заставляя его поднять голову. Некоторое время она смотрела на него сверху вниз очень серьезно. Потом опустила руку и сказала мягко:
— Я приготовлю нам ужин.
Быть человеком
Генри остался.
Прошла неделя, невероятно спокойная, тихая, светлая неделя. Генри долго не мог понять, откуда взялось знакомое чувство, пока наконец не вспомнил с удивлением, что так уже было в детстве, когда он поправлялся после тяжелейшей кори. Было то же постепенное осознание мира заново, то же внимание к деталям, до того пропускаемых безо всякого интереса, то же стремление к покою, созерцанию, тишине. Именно тогда, в десять лет, случился его первый книжный запой, к величайшему удовольствию матери и некоторому недовольству отца, считавшему, что чтение — крайне неподходящее для мальчика занятие. С тех пор Генри и приобрел привычку ударяться поочередно то в разгул, то в интеллектуальное затворничество, позволяя обоим родителям радоваться за своего сына, если и не одновременно, то хотя бы в равном количестве. Со смертью отца необходимость в разгулах отпала, но сила привычки оказалась непреодолимой.
Сейчас Генри тоже стал много читать. Благодаря Джоан в доме Сагра появилась отличная подборка книг — серьезные научные трактаты сочетались в ней с легкой поэзией крессов в оригинале или нескольких искусных переводах, записки и воспоминания известных путешественников — с любовными романами в стихах, написанными кружком придворных трубадуров, творивших еще при дедушке Джоан. Было в этой библиотеке и много книг по религии и философии. Последнее, впрочем, было чтением не для праздного удовольствия — Джоан и Сагр выискивали любые упоминания драконов.
Это их занятие, продолженное и после приезда Генри, представляло для него предмет особых угрызений совести. Он с ужасом понял, что по сути не знает ничего про то, что происходило с Джоан почти год. В прошлый приезд зимой он мало интересовался ее состоянием.
Они мало разговаривали в первые дни. Это не было холодным, отстраненным молчанием, как в прошлый его приезд. Просто Джоан с Сагром, и в обычное время разговаривавшие друг с другом немного и по существу, никак не пытались сейчас вовлечь Генри в круг своих проблем, как будто тоже чувствуя, что ему необходимо время, чтобы прийти в себя. Чтобы помолчать.
И Генри был им благодарен за это.
Он молчал. Молчал и наблюдал за тем, как они живут, не особо вмешиваясь в эту жизнь. Помогал в хозяйстве, ел с ними, вставал утром и ложился спать вечером. Иногда Генри перебрасывался с кем-то из них парой слов, легких, как весенние облака. В этих словах не было особого смысла. И не должно было быть.
Он часто сидел и смотрел, как Джоан что-то делает, стараясь угадать хоть часть того, что не знал, хотя должен был знать. Смотрел, как она ходит, как говорит, как улыбается — или, наоборот, становится серьезной и задумчивой. Генри заметил, что характер ее движений изменился — в Джоан появилась одновременно и женская мягкость, и точность, свойственная людям, которые хорошо знают, что делают. Особенно часто Генри смотрел на ее руки. Она больше не давала ему разглядеть страшные уродливые шрамы, скрывая их длинными рукавами, но Генри все равно каждый раз внутренне вздрагивал, вспоминая о них.
Иногда ему казалось, что, несмотря на ощущаемые им спокойствие и умиротворение, есть некая грань, за которой и то, и другое резко заканчивается. Что их общее согласованное молчание было вызвано тем, что ни на одну тему нельзя было бы поговорить, не опасаясь эти спокойствие и мир разрушить. И так же отчетливо Генри понимал, что им с Джоан очень нужно поговорить.
Он снова много ходил по горам. В прошлый раз Генри уходил из дома, потому что ему невыносимо было там находиться. Сейчас он уходил, пытаясь найти в себе силы задать Джоан разные неприятные вопросы, чтобы услышать еще более неприятные ответы. Но каждый день солнце садилось раньше, чем он успевал набраться решимости.
Погода по-прежнему была великолепной, и наконец воздух прогрелся так, что после полудня на солнце становилось по-настоящему жарко. Все было пропитано запахами и пронизано теплом, и Генри наконец решил, что если и вести тяжелый разговор, то именно в такой день, как этот.
Он шел по седловине, когда на противоположном склоне увидел знакомую фигуру. Даже если он в начале и не был уверен, что это Джоан, то в следующий она помахала Генри рукой. Вряд ли в этих краях разгуливало много знакомых с ним девушек.
Генри стоял и смотрел сквозь прикрытые от яркого света веки, как она идет к нему, сочетая стремительность движений с грациозностью и плавностью. Последние несколько десятков шагов под горку Джоан пробежала и резко остановилась прямо перед Генри. Она улыбнулась, и это была знакомая улыбка. Не такая открытая, как раньше, но почти такая же искренняя.
Было очень жарко, и она закатала рукава.
Он совершенно не собирался смотреть на ее руки, он просто скользнул по ним глазами и застыл, не в силах оторвать взгляд. Так же, как тогда, первый раз, Джоан заметила этот его взгляд и стала быстро, почти судорожно отворачивать рукава. Один спустился легко, но второй никак не поддавался, и он услышал, как она зашипела и тихо выругалась.
Генри поймал Джоан за руку и повернул запястьем вверх. Она вздохнула.
— Я не хочу, чтобы ты это видел.
Он кивнул, ничего не ответив. Она попробовала выдернуть руку, но он покачал головой, останавливая ее. Долго смотрел на шрам со спокойным, почти невозмутимым выражением лица. Потом поднял на нее глаза.
— Я думаю, что мне очень полезно будет почаще это видеть, — заметил Генри тихо.
Джоан поморщилась.
— Это не то, о чем ты думаешь.
Он снова кивнул. Потом опять посмотрел на шрам и машинально сжал ее запястье.
— А что это? — спросил он еще тише.
На этот раз она все-таки выдернула руку и опустила наконец непослушный рукав.
— Несчастный случай, — ответила Джоан резко, тоном, пресекающим дальнейшие разговоры на эту тему. Генри невольно напрягся, и ему стоило большого труда напомнить себе, что она имеет полное право на него злиться.
— Джоан…
— Генри, ты тут не при чем. Я упала со скалы.
— Упала? — недоверчиво спросил он.
— Упала.
— Как?
— А как обычно падают люди? — раздраженно бросила она. — Не удержалась, потеряла равновесие. Упала.
Он молчал.
— Или ты считаешь, что я все-таки не человек? — Джоан с вызовом посмотрела на него.
Генри вздрогнул от этого вопроса.
— Нет, я так не считаю, — медленно ответил он.
Джоан закусила губу. Он старался смотреть на ее лицо, но взгляд снова предательски скользнул по рукам. Она заметила.
— Серьезно, Генри. У меня есть множество поводов злиться на тебя — но не за это.
— За что тогда? — спросил он, прекрасно зная ответ — и зная, как им обоим нужно, чтобы она ответила.
Джоан быстро посмотрела на него, не зло, а скорее нерешительно, как будто раздумывая, что именно следует ему рассказывать, и тут же отвернулась. Генри ждал ответа, и совершенно не к месту вдруг заметил, что под правым ухом у нее есть родинка.
— Пойдем, — наконец сказала Джоан, кивая головой в противоположную от дома сторону. — Я расскажу тебе все, что ты пропустил.
***
Все началось с того, что Джоан стала скучать.
Она всегда скучала по Генри — и всегда в этом была здоровая доля обычной скуки, потому что подросткам всегда очень важно общаться, и не всегда очень важно, с кем. Поэтому Сагр в первое время не видел ничего страшного в том, что Джоан скучает и с нетерпением ждет возвращения Генри. Кто знает, может быть, вернись он летом, все случилось бы по-другому. Но он не приехал.
Они ждали его в середине лета. Джоан пристально вглядывалась вглубь ущелья — но из-за поворота никто не появлялся, и вскоре она почувствовала первые странные симптомы. Оказалось, что не выходить из дома и не смотреть вдаль становится совершенно невозможно, хотя само смотрение и не приносило никакого облегчения. Сагр хмурился, увеличил дозы успокоительного, но это привело лишь к тому, что постоянная нервозность перешла в тяжелую апатию, грозившую перерасти в депрессию, и от пустырника пришлось на время отказаться. Тогда Джоан трижды — трижды! — за одну неделю превратилась в дракона, причем все поводы были совершенно несущественными. Кроме того, она стала беспокоится, что с Генри могло что-то случиться, и к концу лета Сагр склонен был это беспокойство разделять. Он не мог иначе объяснить столь долгое отсутствие.
Наступила осень, а Генри так и не пришел. Они пошли в деревню, чтобы отправить гонца в Тэнгейл. Ответное письмо было написано рукой леди Теннесси, и в нем сообщалось, что с Генри все в порядке, и, по ее сведениям, он сейчас находится где-то на востоке страны. К письму прилагались многочисленные подарки.
Полученные известия произвели на Джоан неожиданно положительный эффект — она разозлилась. Стала мрачнее и жестче, но зато перестала переживать, высматривать и страдать. Она злилась, и потому легко убедила себя, что ей вообще все равно, где Генри и что с ним. Сагр и сам изрядно сердился. Он не думал, что Генри мог быть настолько безответственным.