Джоан вышла на берег, пересекла пляж, усеянный корягами. Поднявшись на верх дюны над границей полосы прибоя, остановилась и обернулась к морю. Было светло, хотя солнце уже клонилось к горизонту за размытыми, как будто замороженными перистыми облаками. Джоан опустилась на песок и стала смотреть на солнце, медленно катившееся к горизонту.
Она не знала, сколько времени просидела так. Солнце вставало за спиной и садилось под ее внимательным сосредоточенным взглядом. И все время, что Джоан смотрела на море, все время, что она слушала шум волн и тихий шелест песка, — все это время ветер, дувший от воды, вырезал в ее душе и сердце большие впадины и впадины поменьше, щели и лакуны, сглаживал углы и обнажал твердые породы, скрывавшиеся под мягким и податливым слоем нестойкого песчаника. Как скульптор, ветер умело работал резцом, проявляя новые черты — и вместо лица девочки, потерявшей весь мир, постепенно проступало лицо человека, которому уже нечего было терять.
И тогда Джоан встала, спустилась с дюны и пошла вдоль моря на юг. Каждое утро солнце освещало ее с левой стороны — и каждый вечер последний луч подсвечивал красным ее правую щеку, но она смотрела только вперед — и шла, шла, шла.
Спустя несколько дней она добралась до первой деревни — небольшого рыбацкого поселения. На берегу играли дети, женщины ждали своих мужей с промысла. При виде Джоан они замолчали и как будто стали чуть ближе друг другу. Джоан сначала почувствовала враждебность, исходящую от них, и только потом действительно заметила, что на берегу много людей.
Людей.
Она замерла в растерянности.
Маленькая девочка, самая маленькая из тех детей, что уже бегал по пляжу вполне самостоятельно, кинулась к Джоан. Одна из женщин громко предостерегающе крикнула, но девочка лишь побежала быстрее.
Но когда она остановилась перед Джоан, на большие карие глаза навернулись слезы, и она пробормотала, невнятно и обиженно:
— Ты не он!
Джоан продолжала стоять, как вкопанная. Она пыталась что-то ответить, но не могла вспомнить, как. Как говорить.
Девочка шмыгнула носом, не спуская с Джоан глаз.
— Кто ты? — спросила девочка с легкой тенью любопытства.
— Я... Джоан, — смогла наконец выговорить Джоан, и звук ее собственного голоса неприятно резанул по ушам.
Глаза девочки слегка расширились.
— До’ хан! — она вдруг улыбнулась, взяла Джоан за руку и потянула за собой. — Идем, До ‘хан!
И именно этот жест радости и доверия, искренний и бесхитростный в своей простоте, пробил все заслоны, выросшие вокруг души Джоан, в своем молчании и отрешенности почти ставшей душой дракона. Ее лицо вдруг страшно исказилось, она упала на колени — и разрыдалась.
Девочку звали Кэйя.
***
Приплывшие мужчины отнеслись к случившемуся с подобающим их полу и ремеслу добросовестным равнодушием. Девушка, чудом спасшаяся с потонувшего корабля, выглядела так, как и положено выглядеть человеку в этом случае — изможденной, худой и молчаливой. Она не говорила, а если и выдавливала из себя полслова, то только и исключительно с Кэйей. Способ связи был не самый надежный, так как Кэйя и сама владела всего несколькими десятками слов, но общаться с кем-либо еще девушка категорически отказывалась. Она просто смотрела на спрашивающего такими глазами, что у того слова застревали в горле, и он тут же звал на помощь Кэйю.
Девочка была щедро вознаграждена за свою должность парламентера и переводчика. Каждый вечер девушка вручала ей очередную игрушку, вырезанную из разбросанного по берегу плавника. Игрушки были сделаны с любовью и искусством — никто в деревне никогда раньше не видел такой работы. Сначала на поделки странной девушки смотрели с удивлением — пока одной из женщин не пришло в голову, что из этого можно извлечь всеобщую пользу. Однажды утром она пришла к дому, где приютили девушку, и попросила ее вырезать нательный оберег — небольшую рыбку, чешуя которой должна была складываться в имя человека, который его носил. Такие обереги носили все рыбаки — невзирая на то, что люди тонули вне зависимости от того, был у них оберег или нет, — но никто в деревне не владел искусством резьбы, равно как и искусством письма, и за оберегами приходилось ездить в соседнее село на ярмарку. Женщина объяснила это все молчаливой девушку. Та долго только смотрела в ответ, так долго, что женщина уже почти совсем убедилась в том, что девушка действительно ненормальная. Она сердито вздохнула и хотела уже уходить, когда Джоан тихо, с видимым трудом спросила:
— Какое имя?
Женщина замерла на месте. Смерила девушку взглядом, но та не поднимала голову, а смотрела на песок перед крыльцом, на котором она сидела.
— Хенрик.
Того, что случилось потом, женщина никак ожидать не могла, хотя и знала наперед, что говорит с сумасшедшей. Девушка вскочила — нет, в один момент оказалась на ногах, а в следующий уже была в нескольких шагах от женщины. Она стояла в странной, неестественной позе, подняв руки, как будто держась за голову, но между руками, сжатыми в кулаки, и висками было расстояние в пол-ладони. Женщина видела, как на призрачно тонких предплечьях вздулись вены.
Она стояла, оцепенев, не в силах пошевелиться и издать хотя бы звук, а сумасшедшая девушка стала тихо то ли шипеть, то ли даже рычать. Женщина похолодела от ужаса, не сводя с той глаз, как вдруг она резко бросила руки, выпрямилась и в то же мгновение обернулась.
Женщина шумно вздохнула. Никогда в жизни она не видела таких пронзительно желтых глаз.
Джоан стояла, выпрямившись, чувствуя, как боль — та самая бесконечная, вселенская, непрекращающаяся боль, которая гнала ее по небу быстрее солнца, — проходит через нее насквозь, сверху вниз, и уходит в песок у нее под ногами, и снова появляется где-то глубоко внутри, и снова разливается по всему телу, и снова, окатив волной, спускается вниз. Она ждала, когда это произойдет — когда она превратиться в дракона, и только жалела, что эта женщина стоит так близко от нее. На таком расстоянии у нее не было никаких шансов спастись.
— До ’хан! — раздался крик у нее за спиной. Она знала этот крик. В нем не было ничего страшного, только удивление, радость и восторг. Просто Кэйя опять хотела что-то ей показать.
Джоан закрыла глаза.
«Нет».
«Не сейчас».
«Ты не доберешься до меня сейчас».
Мне не нужно добираться до тебя, Johaneth . Я и так всегда с тобой.
«Тем более».
Неужели ты не хочешь перестать чувствовать это?
«Нет».
Почему?
«Потому что прямо передо мной стоит человек. Я не смогу ее не задеть».
Умница, прошелестело в голове
Она открыла глаза.
— До ‘хан! — Кэйя подбежала к ней, как обычно, врезаясь на скорости прямо ей в ноги. — Пойдем, пойдем со мной!
Джоан послушно протянула руку. На ходу обернулась к застывшей в ужасе женщине.
— Я вырежу оберег.
***
С того дня странная девушка стала разговаривать. Нельзя сказать, чтобы она делала это часто и охотно, но теперь на прямой вопрос можно было рассчитывать получить прямой ответ. Мужчины, которым женщины рассказали о случившемся, не повели бровью. Что удивительного в том, что девица теперь разговаривает? На то у нее и язык, чтобы им трепать.
Прошло два месяца с тех пор, как Джоан пришла в деревню.
Она целыми днями сидела на песке, смотрела на море и вырезала игрушки для Кэйи и других детей, обереги для взрослых, строгала ложки и прочую домашнюю утварь. Волосы, спутавшиеся так, что их невозможно было расчесать, пришлось отстричь. С короткой стрижкой Джоан стала совсем похожей на мальчика.
Однако по мере того, как она постепенно обретала способность смотреть на людей вокруг и видеть их, по мере того как люди вокруг превращались в самостоятельных и неповторимых личностей, Джоан все сильнее чувствовала, что эти люди ей совершенно чужие. Они были доброжелательны к ней, да что там — неоправданно добры, но Джоан не могла больше находиться среди них. Нужно было идти дальше — неизвестно куда, но идти, идти к чему-то, кому-то, просто идти, только бы не чувствовать, что ждать нечего.
Что ничего не осталось.
Она решила поговорить с хозяйкой дома Ингрид, днем, когда мужчины были в море, а дети играли на улице. Та замешивала тесто для праздничного воскресного блюда — пышного пирога, в котором, в отличие от остальных дней, никогда не было ни грамма рыбы или иных даров моря. Джоан долго смотрела, как Ингрид вливает перемешанные яйца и молоко в муку, а потом мнет и мнет тесто руками, пока то не превращается в теплую однородную массу.
— Ингрид?
— Да, Джоан? — ответила та, не поднимая головы и не отрываясь от процесса.
— Мне кажется... — Джоан запнулась. Она не знала, как сказать о своем уходе, не рискуя показаться неблагодарной.
— Все, что кажется — призрак наших собственных мыслей, — сухо ответила Ингрид поговоркой.
Джоан слегка усмехнулась.
— В таком случае мои мысли настойчиво крутятся вокруг того, что я уже слишком долго здесь нахожусь.
— Долго — относительное понятие.
— Но здесь — абсолютное.
Ингрид бросила на нее короткий взгляд.
— Ты опять говоришь непонятно, девушка.
Джоан собралась с духом.
— Я очень благодарна за то, что вы для меня сделали. У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я чувствую вашу доброту. Если у меня есть возможность за нее расплатиться, я с радостью это сделаю. Но я не могу продолжать увеличивать этот долг.
— Ты уже расплачиваешься, — спокойно заметила Ингрид, разминая тугое тесто тонкими пальцами.
— В смысле?
— Ты помнишь, что случилось в тот день, когда ты пришла к нам?
Джоан вздрогнула. Конечно, она помнила. И, конечно же, хотела этот день забыть.
Кажется, в ее жизни не осталось дней, которые ей не хотелось бы забыть.
Ингрид выжидающе смотрела на нее. Джоан вместо ответа медленно кивнула.
— Тогда Кэйя приняла тебя за Олава. Это мой старший сын. Осенью он ушел от нас — сказал, что хочет видеть большой мир на больших кораблях. Я не могла его остановить. Он — свободнорожденный.
Джоан еле заметно вздохнула. Традиция свободнорожденных детей здесь, на западе, была куда сильнее, чем в ее стране. Там, под консервативным влиянием Империи, она постепенно заменялась более суровым и однозначным отношением к семье и браку. Здесь же до сих пор существовал этот обычай.
Испокон веков способность к деторождению считалась главным достоинством женщины при вступлении в брак. И испокон веков же считалось, что проверить это наверняка можно только одним способом — на деле. Из этого выросла традиция — девушка, достигнув совершеннолетия, получала право на полную свободу в своей личной жизни. Она имела право встречаться с кем угодно и как угодно, до тех пор, пока не наступала беременность. С этого момента девушка снова попадала под абсолютную власть семьи — вернее, своей матери, и до самых родов не могла даже перекинуться словом ни с кем посторонним.
Если роды проходили благополучно, мать и дитя оставались в семье ее родителей, а ребенок назывался свободнорожденным. С этого момента — и только с этого, — молодая мать становилась потенциальной невестой, и тут уже всякий мог к ней свататься. Если женихом был отец ребенка, то последний утрачивал звание свободнорожденного и становился просто старшим сыном или дочерью.
Однако иногда случалось, что замуж женщину звал вовсе не тот, кто был с ней до этого. В таком случае будущий отец семейства не имел никакой власти над свободнорожденным сыном. До совершеннолетия этот ребенок обязан был во всем беспрекословно слушаться мать, а после становился хозяином своей судьбы и имел право распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится.
Свободнорожденный ребенок обладал поразительными возможностями. Если отец был ему известен и признавал ребенка, как своего, последний мог по достижении совершеннолетия перейти в дом отца и продолжать его дело. Имел он так же право уйти из дома и выбрать себе совершенно другую жизнь — родители не могли препятствовать ему в этом. Часто бывало, впрочем, что свободнорожденный сын признавал отцом своего отчима — и тогда, опять-таки, терял свое право свободорожденности, приобретая права наследника. Как бы то ни было, свободнорожденными было подавляющее большинство путешественников, ученых, изобретателей, поэтов и просто искателей приключений.
Но многие, многие матери были оставлены позади, в какой-нибудь глухой и заброшенной деревне, не имея никаких известий о любимом сыне и истово молящиеся в ночи о его возвращении домой.
Олав, старший сын Ингрид, ушел из дома, как только ему стукнуло шестнадцать. В этих краях он уже считался мужчиной и был таковым во всем, что требовали от него родная деревня и родное ремесло. Но он хотел большего. Его настоящий отец не отказался от него — он погиб за несколько недель до его рождения, оставив на лице Ингрид глубокую вертикальную морщину между бровями. Олав, принадлежащий к этому миру ее скорби и тоски, а не к миру спокойной размеренной жизни с отчимом, отчаянно хотел вырваться из него — и потому еще в детстве решил уйти из дома, как только станет достаточно взрослым. Ингрид знала об этом — но не возражала, не потому что не могла, а потому, что не хотела. Ей казалось, что с Олавом уйдет последняя, слабая, неискоренимая боль. Но то, что нам кажется — лишь призраки наших мыслей. Она думала лишь о том, чтобы боль ушла — она не догадывалась о том, что на ее место придет новая. Морщина залегла глубже.
Хуже всего было то, что Кэйя — единственная дочь в семье, — была привязана к Олаву больше, чем к своим родным братьям. Было ли дело в том, что он был чуть чутче их, как был чутче его отец, или просто в том, что он был самым старшим и самым мудрым из всех — но девочка скучала по нему чуть ли ни так же сильно, как и его мать, ждала его каждый день из моря и каждый день расстраивалась, когда он не возвращался. Сейчас, спустя полгода, она уже не бросалась всякий раз к морю при виде лодок, но Ингрид видела разочарование на ее личике каждый раз, когда Олава не было среди рыбаков.
До того дня, как к ним не пришла Джоан.
— Ты заменила ей Олава, — тихо сказала Ингрид. — За это я буду кормить и одевать тебя, обогревать и защищать ровно столько, сколько ты этого захочешь. Но ни днем дольше. Ты имеешь право уйти, когда пожелаешь. Только предупреди Кэйю, как следует. Олав решил, что лучше не прощаться. Но он был не прав. Всегда лучше прощаться.
Джоан медленно кивнула и вышла на улицу, не говоря ни слова. Был вечер, с моря дул ветер, кидавший в лицо мелкий песок. Джоан села на краю дюны, как садилась уже много дней подряд, и застыла в абсолютной неподвижности. Этим умением она овладела в совершенстве — застывать.
Она услышала топот ног, визг и писк задолго до того, как дети показались на пляже. Пришлось встать и спуститься на берег — она знала, что Кэйя все равно потребует от нее идти играть. Дети подбежали, закрутились вокруг нее, как чайки вокруг выступающих над водой скал. Кэйя, как обычно, уткнулась в ноги, но общая игра была слишком интересной, и она тоже закрутилась вместе со всеми, и крутилась до тех пор, пока Джоан не взяла ее за руку и не повела домой.
— У тебя есть для меня подарок? — спросила Кэйя бесхитростно и совершенно бескорыстно.
Джоан слегка улыбнулась и покачала головой.
— Нет. Но я надеюсь сделать тебе самый лучший подарок.
— Какой? — пискнула Кэйя возбужденно.
— Увидишь.
***
Она стояла и смотрела, как набегающие волны растекаются жидким золотом по мокрому песку, изредка касаясь ее босых ступней мимолетным холодом. Солнце уже медленно опускалось в воду — куда правее, чем в тот раз, когда Джоан впервые наблюдалаего здесь. Но и тогда, и сейчас в движении светила была неотвратимая медлительность, величие предопределенности.
Солнце всегда будет садиться в эти воды. Все закончится, песок превратится в пыль, камни станут новым песком — и все равно волны будут жадно ждать, когда красный диск растворится на их поверхности, растекаясь последним неверным теплом по холодной глади...