«Глупости, — подумала Джоан, прерывая саму себя. — Когда пасмурно, ничего нигде не растекается. Темнеет — и все».
Она вздохнула, распрямила плечи и попробовала сосредоточиться.
Так, как учил Сагр.
Сосредоточиться — и одновременно отпустить свои мысли. Потянуться следом за умирающим солнцем, над бесконечной темнеющей водой, и там, за тысячу миль от берега, услышать...
...как воздух застывает над морем бесконечной толщей ночной тишины...
...как тяжело вздыхают киты, на мгновение протекая над волнами темным всплеском плоти...
...как колышутся на глубине водоросли, пропуская сквозь себя серебристые косяки рыб...
Johaneth.
Голос дракона зазвенел в голове, распадаясь на сотни смыслов и значений. Джоан вздрогнула, инстинктивно пытаясь спрятаться от этого многозвучия. Ей понадобилось усилие воли, чтобы не ослабить концентрации и не разрушить связь.
«Мне нужна твоя помощь».
Плохо. Ей плохо давалась речь драконов. Каждое слово звучало грубо, топорно, однозначно.
Но дракон как будто и не заметил этого. Джоан могла ошибаться, но ей показалось, что в его сознании она почувствовала... дружелюбие?
Я слушаю тебя, Последняя.
И снова она не смогла сразу даже понять, что он говорил. Там было и согласие, и интерес, и знание, о чем она хочет просить, и понимание, что ей нужно сказать это самой.
Джоан сжала зубы. Сосредоточиться. Ее просьба многогранна — у нее может быть тысяча возможных последствий. Тысячи сущностей одного решения. Ее — и его решения.
Это уже две тысячи, усмехнулась про себя Джоан — и почувствовала, как теперь вздрогнул дракон.
«Драконы не любят шуток», — вспомнила она. И сразу думать стало проще.
«Я хочу научиться превращаться. Ты должен помочь мне».
Вздох, тяжелый вздох отяжелевшего вечного сознания. Мысли дракона закрутились вокруг, прошелестели по песку тихой поземкой, всколыхнули усталые волны.
Тебе не нужно учиться. Ты уже это умеешь.
«Но я не знаю, как!»
Знаешь. Вспоминай. Почему ты превращалась до этого?
Она вздрогнула. И впервые не отшатнулась от многообразия значений, а потянулась за ними, пытаясь укрыться, спрятаться, не позволить себе понять, о чем он говорил.
О ком он говорил.
Мысли дракона крутились тихим настойчивым вихрем, нашептывая одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже...
Имя.
Другого способа нет, прошелестел дракон.
Джоан посмотрела на розовое холодеющее небо, раскинувшееся над бесконечной водой. Глубоко вздохнула. И потянулась мыслью, не формулируя в слова, а лишь осторожно прикасаясь ко всему, что похоронила в себе глубоко-глубоко пока плыла день и ночь к берегу, пока сидела неподвижно у моря, пока молча слушала рассказы маленькой девочки. И в тот момент, когда огромное черное нечто внутри зашевелились, заклубилось, пытаясь вырваться наружу, Джоан почувствовала, как по всему телу пробегает огонь, белое ослепительное пламя знания и спокойствия. Пламя играло и резвилось, растекаясь по венам, распускаясь в ладонях силой, расправляя спину уверенностью и решимостью.
И наконец Джоан почувствовала, как медленно раскрываются за спиной огромные крылья. Мгновение она простояла так, на грани превращения, а перед глазами раскрывался мир во всей своей неисчислимой красоте.
А затем Джоан снова потянулась к тому, что сидело внутри, к своей боли, делавшей ее человеком — и все исчезло.
Остались только море и песок. И холодное небо, впитавшее в себя последние капли солнечного света.
Джоан с шумом выдохнула — и чуть не упала, пошатнувшись от внезапно навалившейся реальности. Отступила на пару шагов от линии прибоя — и тяжело опустилась на песок.
«Спасибо» — подумала она мягко.
Ответом ей была тишина — и только спины китов мягко перекатились по бескрайней поверхности океана.
***
Олав устроился юнгой на «Среброокую» осенью. Ему крупно повезло — многие мальчишки околачивались в порту месяцами. Но он был настойчивее других, соглашался на ничтожные условия и мечтал лишь об одном — поскорее попасть на борт. Капитан был суров, но не жесток — разрешил парню подняться на судно, оговорив с ним нулевую оплату и предельно мизерный паек. Олав был счастлив. Через три дня «Среброокая» отошла от берега, и все утро Олав драил палубу в полуобморочном состоянии от охватившей его эйфории. Он на корабле! Настоящем корабле с мачтами, нет, с фоком, гротом и бур... брут... Не важно! Все это не важно. Все это он выучит и будет говорить так, что сам капитан будет завидовать ему. Да что там! Он сам однажды станет капитаном, и будет бесстрашно вести свой корабль вперед, навстречу волнам и ветру...
Волны и ветер повстречались очень скоро, и несколько раз Олава чуть не смыло с палубы. Это несколько вернуло его к реальности, но не умерило энтузиазма. Лишь к концу недели, чувствуя, что желудок начинает подводить от голода, а вокруг по-прежнему одни и те же волны безо всяких изменений, он подумал, что жизнь на корабле не так уж и прекрасна, как ему казалось. Через месяц он решил, что эта жизнь ничем не лучше любой другой. Через два он ее возненавидел.
Но Олав продолжал, сжав зубы, скрести палубу, выслушивать насмешки и выносить пинки — потому что вернуться домой означало сдаться, признать свое поражение, а этого он никак не мог допустить. Поэтому, когда «Среброокая» вернулась в порт, он вместо того, чтобы сойти со всеми на берег, остался на борту. Капитан, увидев его там, пошутил, что Олав сросся душой с кораблем — и юноше нечего было возразить. Корабль был его мечтой — отказаться от него означало отказаться от всей своей жизни.
«Среброокая» перезимовала в Дельте. Олав мог бы за это время дойти до дома и навестить свою семью — но не пошел. Корабль стал его домом, команда — семьей. Весной он вместе со всеми снова вышел в море — теперь уже в качестве матроса. Удача снова улыбнулась ему.
Но хорошее начало часто предвещает быстрый конец — не успев отплыть от Дельты и ста миль, «Среброокая» попала в шторм и потерпела крушение, разбросав часть команды среди бушующих волн и увлекая вторую часть за собой в пучину. Олав был среди первой счастливой части — судьба подарила ему еще несколько лишних мгновений бессмысленной борьбы. Он отчаянно барахтался в волнах, чувствуя, как постепенно ноги и руки немеют, а сознание заволакивает туман, как вдруг неведомая сил выдернула его из воды и потащила наверх сквозь ледяные струи дождя. Олав уже успел испытать достаточно на тот момент — свист крыльев и цепкую хватку огромных когтей его сознание услужливо заменило на мягкую и уютную черноту обморока.
Очнувшись у себя дома, он в первое мгновение решил, что на самом деле еще не очнулся, а в следующее — что уже умер. Потом он услышал голос отчима — приглушенный голос человека, который боится кого-нибудь разбудить.
— Удивительно! Только вчера ушла Джоан — а сегодня утром Олава нашли на берегу. Как его вообще вынесло к нам?..
— Ничего удивительного, — сухо ответила его мать. — Каждый по-своему расплачивается по счетам.
Чудовище Дельты
Рано утром через северные ворота Дельты входило много народа. Немало и покидало город, пробиваясь сквозь плотный поток в обратном направлении, благодаря чему на узкой улице, ведущей к воротам, образовывалась роскошная, непрекращающаяся, бурлящая и кипящая давка. Люди толкались, расчищали себе путь локтями и норовили наподдать каждому, кто задевал их локтями в ответ. Мужчины ругались, женщины визжали, младенцы орали, скот ревел — и над всем этим гордо и немного надменно развевался флаг с гербом Дельты, довольно омерзительного вида морским чудовищем, сжимавшем в лапе трезубец. Легенд происхождения герба было множество, но в любом случае он отражал дух портового города. Дельта была мрачной, тесной и грязной Находившаяся всего в нескольких десятках миль от Акрии, столицы, она никогда не получала большой прибыли от обширной морской торговли, и лишь служила поставщиком дешевой рабочей силы на корабли, а заодно ареной для всех сделок и операций, которые проводить за светлыми стенами столицы было как-то несподручно.
Утро тринадцатого дня последнего весеннего месяца было тем более неприветливым, что сегодня, как назло, был еще и пятый день недели. Как и все жестокие и циничные люди, дельтцы были неимоверно суеверны, верили во все до единой морские приметы, носили обереги, слушались советов ворожей и гадалок — и искали на небесах объяснений и знаков для своей несложившейся жизни. Тринадцатое число всегда было предметом для справедливого негодования — пятый же день недели, пару раз в году приходящийся на это не благословенное во всех отношениях число, был проклинаем не раз и не два. Все знают — в этот день жди беды.
Однако день, суливший столько несчастий жителям забытого Светом и Тьмой города, начался хоть и уныло, но без происшествий. Стражник у северо-восточных ворот к полудню начал, как обычно, клевать носом, пока его не сменил приятель, а тот не пошел набить живот и проветрить голову, отупевшую от постоянного крика и ора. Вернувшись на пост слегка взбодрившимся, он начал развлечения ради рассматривать всех входящих в город и выходящих из него — занятие, которое, по идее, входило в его прямые обязанности, но к которому он всегда относился, как к развлечению.
Стражник делил всех на две категории — давящие и давимые. В жизни, насколько он успел заметить, люди делились именно так, а давка у ворот лишь обостряла эти черты, делала их более заметными. День на день не приходился — иногда больше было одних, иногда других. Стражник вел строгий счет и каждый вечер выводил результат. В зависимости от соотношения он соответственно выпивал после заката рюмку наливки или пинту пива — тем самым подводя итог и закрывая очередной безрадостный день.
В отличие от большинства жителей в приметы стражник не верил, а потому не ожидал от тринадцатого числа ничего необычного, даже если оно совершенно случайно оказалось пятым днем недели. Он был свято уверен, что дни недели и числа совпадают по хаотичной воле случая, и как-то раз открыто высмеял одного ученого паренька, который уверял стражника, что возможно высчитать, каким днем недели будет любое число любого месяца спустя миллиарды лет. Стражник не поверил тогда — а поскольку парнишка через несколько месяцев затонул на Среброокой, он решил, что это является косвенным доказательством его, стражника, правоты, так как демонстрирует совершенное бессилие человека перед стихией. Стражник не верил в приметы. Но сила природы была для него совершенно очевидна.
Вот и сегодня, совсем согласно с природой, сильные и решительные давили в толпе слабых и робких, слабые и робкие в ответ исподтишка огрызались и покусывали сильных — жизнь шла своим чередом. Стражник уже снова начал скучать и отвлекаться от собственного подсчета, когда его взгляд привлекла необычная фигура в толпе. Это был паренек, среднего роста, но жутко тщедушный. Короткие темные волосы чуть рыжеватого оттенка торчали во все стороны, взъерошенные ветром. Одет паренек был, как самые бедные работяги, тянувшиеся в город в поисках куска хлеба — рубаха, бесформенные штаны, босые ноги уверенно шлепали по грязи. У него было холеное, почти девичье лицо, и стражник точно бы решил, что это девка, если бы не две интересные особенности. Во-первых, выражение этого тонкочертного лица отнюдь не пристало девице, ибо было слишком холодным и решительным. Стражник ежедневно видел многих девушек, входивших в город и выходивших из него, и слишком часто он встречал в толпе их испуганный взгляд и слышал в общем гуле вскрики и писк.
Кроме того, у молодого путника была примечательная и совсем не женская манера двигаться, которая, собственно, и привлекла внимание стражника. Юноша обладал особенным талантом перемещаться даже в тех местах, где это, казалось, было совершенно невозможно. Никого не давя и не терпя видимых неудобств, он скользил между людьми, легко проскакивал между спрессованными телами, уворачивался от неповоротливых телег, незаметно проходил между лошадьми и людьми, равно не замечая ни тех, ни других. Стражник внимательно следил за перемещениями юноши, одновременно пытаясь причислить его к какой-либо из двух категорий людей и постепенно приходя к выводу, что парнишка, судя во всему, принадлежал к высшей касте — той же самой, к которой принадлежал и он сам, стражник. Это был особенный род людей, крайне редко встречающихся в народе — тех, кто не давил сам и не давал давить себя другим, но существовал независимо и от тех, и от других, наблюдая за ними со стороны.
В этот момент юноша в толпе неожиданно поднял голову и встретился глазами со стражником. После недолгого раздумья он вдруг поменял свой курс, пересек плотный поток, идущий из города — и невозможным, невероятно быстрым прыжком запрыгнул на стену, в пару раз превышающую человеческий рост. Стражник замер, широко раскрытыми глазами глядя на юношу, балансирующего на краю парапета. Тот резко выпрямился, оглянулся на людское море внизу, после чего легко соскочил на каменную площадку. Стражник машинально сжал древко алебарды.
— Отвратительно, — спокойно сказал юноша высоким женским голосом. — Я и не знала, насколько ужасны большие скопления народа. Доброго дня, — кивнул он стражнику, после чего мгновенно и бесшумно скрылся в узком проходе, идущем от караульной вдоль стены.
Стражник несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот, потом растерянно посмотрел на толпу внизу. Когда он обернулся к темному переулку, там уже никого не было.
***
По выходным в Дельте всегда бывала ярмарка. Мероприятие это, как и все в портовом городе, было шумным, грязным и непременно кончалось парой трупов, а то и поджогом. Однако власти города разумно полагали, что лучше пара трупов раз в неделю и один сгоревший трактир, чем вооруженное восстание и пожар на полгорода. А дельтские ремесленники и моряки могли устроить и то, и другое. Просто от скуки.
Сегодня же день был особенный — капитан «Веселого», корабля, промышлявшего как торговлей, так и довольно сомнительными делами, устраивал соревнования. Любой желающий мог принять в них участие — а желающих было много. Главный приз, тысяча лотаров золотом, приманивал в город искателей приключений со всей округи. Менестрели в портовых трактирах воспевали немыслимую щедрость капитана — однако руководила им отнюдь не она. Спонсирование соревнований было частью сделки, на основании которой власти Дельты закрывали глаза на некоммерческую деятельность «Веселого». Они прикрывали его перед Акрией, когда оттуда приходил очередной запрос после ноты протеста какого-либо союзного государства, чьи корабли атаковал «Веселый». Тысяча лотаров была не самой дорогой платой за подобную услугу — благо соревнования устраивались раз в год, в мае. Город же получал отличную возможность разом избавиться от большей части искателей приключений за раз — ибо одна половина благополучно сворачивала себе шею, а вторая шла в команду «Веселого» в качестве поощрительного приза. Победитель же либо вкладывал полученные деньги в собственное дело, способствуя экономическому росту, либо спускал все в ближайшие несколько месяцев — лишние деньги так или иначе все равно добирались до городской казны. В результате все были довольны — кроме, разве что, свернувших шею. Но их мнение мало кого интересовало.
Нынешний день выдался особенно жарким. Солнце опаляло лучами центральную площадь, на которой высились разнообразные хитроумные конструкции. Составленные в ряд, чтобы образовать непрерывную полосу препятствий, они широкой дугой огибали площадь с южного конца и заканчивались перед большой трибуной, возведенной возле ратуши. Солнечные часы на башне показывали полдень — все было готово. Знатные лица потели на трибуне, вытирая мокрые лбы рукавами ярких платьев, участники потели на старте, вытирая лбы рукавами рубах и рабочих курток. Простой народ толпился на площади, прилегавших улицах — и на крышах. Обладатели этих, бесспорно, лучших мест — ибо там не только открывался отличный вид, но и воздух был самым свежим — кидались шелухой от орехов в стоящих внизу. Те ругались и грозили кулаками наверх, прикрывая глаза от яркого солнца.