63
В те дни мне казалось, что я сам живу на Венере.
На Земле шли десятки судебных следствий, обвинительные приговоры стряпались с таким рвением, как если бы только от этого зависело решение всех неурядиц, а я следил каждую ночь за движением редких огоньков на небе и ждал, когда два огромных военных крейсера выйдут на низкую орбиту, затмив свет Луны.
В новостях долгое время ничего не сообщали, а потом оказалось, что миротворческую, как ее называли, операцию отменили и что у Венеры теперь есть военные корабли.
Мы ничего не понимали.
Соколовский на одной из лекций долго рассуждал о том, как у сепаратистов мог появиться собственный флот и строил невнятные гипотезы – например, что крейсеры были захвачены во время штурма искусственной луны, где они якобы проходили внеплановое техническое обслуживание. С ним пытались спорить – в сети тогда пользовались популярностью совсем другие разоблачительные теории о расколе внутри вооруженных сил, – а я сидел на дальней парте, молча кивал в ответ на язвительные ремарки Виктора и перечитывал сообщения Лиды в сети.
– Крыть ему, по ходу, нечем, – сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок.
Я ничего не ответил и открыл в суазоре свою переписку с Лидой о фотографии «Патрокла». Виктор с любопытством заглянул мне через плечо.
– Не знаешь, кстати, где она? – шепотом спросил он. – Вроде не было всю неделю. И в соцветии ничего не пишет.
– Не знаю, – сказал я.
– Не звонил? – удивился Виктор. – Ну, ты даешь! – Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. – Я бы на твоем месте…
Соколовский что-то с жаром доказывал о венерианских кораблях, размахивая руками.
Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провел пальцем над ее сетевым номером, не касаясь его, и надавил на яркую кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране всплыла клавиатура, я даже начал набирать «привет» – «п», которая сама превратилась в прописную, «р», «и»… – но остановился.
– Это в принципе, в принципе невозможный сценарий! – распалялся Соколовский. – Да вы хоть представляете себе, что сейчас бы творилось?! Это же нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о…
– Тебе помочь? – Виктор толкнул меня локтем.
Я отвернулся, пряча от него экран.
– Очевидно же, – говорил Соколовский, – что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны тогда не говорили, так как в противном случае…
– Да что с тобой, старик? – хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор.
Я так и не отправил Лиде сообщение.
После лекции я чувствовал себя, как после часовой политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьез подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару – Соколовский умудрился нас задержать, до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться еще полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора, мне не хотелось.
В толпе студентов у поточной промелькнула Лида – в теплом свитере с широким воротником и заплетенными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я выбежал к лифтовой площадке, ее уже не было.
Завибрировал суазор. Я развернул экран и увидел сообщение от матери:
«Я знаю, ты очень занят, но загляни сегодня? Я тебя столько времени не видела. Надо поговорить».
Я кивнул головой, как бы соглашаясь – мама давно звала в гости, – и даже всерьез подумывал съездить к ней вечерком, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети.
62
Мама умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За эту неделю я ее так и не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался.
У нее был ишемический инсульт.
Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких-либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако одним вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила чай, поставила на стол корзинку с пирожными, словно ждала меня в гости, пригубила чай (черный, терпкий, с ромашкой, как любила) и – неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мама уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковер.
Медики говорили, что мама прожила после инсульта еще двенадцать часов.
Я представлял, как она лежит на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке – прокусив кожу почти до кости. Ее можно было спасти через час, через два, через три… Но она пролежала так двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело ее обнаружили спустя еще два дня.
Все произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мама не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Мама так и не появилась в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию.
Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель – вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Маму грузили в черный мешок. Пирожные в корзинке лежали на столе.
Я застыл посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал. Я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в черный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор.
Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы мои побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я в последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо квадратной иконки, которую застилали багровые пятна.
– Ладно, неважно, – сказал полицейский. – Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два-три дня назад не планировали заглянуть к маме в гости?
Я покачал головой, держа перед собой залитый кровавой мутью суазор.
– С экраном что-то, – заметил полицейский.
– Да, – пробормотал я. – Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придется купить новый.
– Жаль. Они дорогие.
– А почему вы спросили?
Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук.
Кремацию назначили через три дня.
Я пришел один – я даже не подумал кого-то пригласить, хотя Виктор потом обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный ужин. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп, и – все. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришел. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех ее беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от ее любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти.
Я не плакал.
Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и занялся чашкой. У меня никак не получалось нормально склеить осколки – мгновенный клей застывал так быстро, что я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать все с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные края. Это было похоже на пазл из трех частей, который я никак не мог собрать.
После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня трясутся, как у старика.
Я посмотрел на разбитую чашку и заплакал.
Суазор перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор не откликался на нажатия, и несколько дней я не был подключен к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии – для всего мира я перестал существовать.
Почти неделю я прожил на квартире матери, в которой уже не было ничего моего. Потом я наконец склеил разбитую чашку, поставил ее на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, запер за собой дверь на все замки и ушел.
В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей.
Одно из сообщений было от Лиды.
61
Мы встретились в институте, в сквере неподалеку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в легкой осенней куртке.
Погода казалась весенней, хотя до весны оставалось больше месяца. На газонах проглядывала подмерзшая прошлогодняя трава; ели были зелеными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налет на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как-то соответствовала календарной зиме.
Однако я чуть не упал, когда только отходил от угрюмого корпуса общежития – на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лед, – и насквозь промерз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарем.
Я волновался. Я не знал, что скажу, когда ее увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я невнятно бормотал о чем-то, нервно глотая слюну, а она вдруг принялась уверять, что мы «в любом случае» друзья, что мне не нужно замыкаться в себе, что нам стоит поговорить.
Слышать от нее это признание в дружбе было больнее всего.
Лида опоздала, заблудившись среди вечнозеленых сосен и облетевших тополей. Увидев меня у скамейки, она крикнула и помахала рукой. Я обернулся и – тут же забыл об ознобе. На Лиде было длинное теплое пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблескивали редкие снежинки.
Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц.
Взгляд у нее был тихим и уставшим, без привычного огонька.
Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние шаги, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко – как в тот злополучный день, когда я ее поцеловал.
Внутри меня что-то дрогнуло.
– Извини, – прошептала Лида. – Давно ждешь? Ты совсем замерз. Пойдем куда-нибудь?
– Ко мне? – предложил я.
В моей неуютной комнатке Лида почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, налил в стеклянный чайник кипятка, бросил в него похожий на почку бутон – связку из разноцветных чайных листьев, которые частенько давала мне мама, – но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну.
– Даже не представляю, каково тебе, – сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь. – Все вокруг ломается.
Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать.
– Ломается, да, – пробормотал я.
Я не знал, что сказать, но и молчать было невыносимо.
– Почему все плохое происходит так сразу, – говорила Лида, – одно за другим? Это как проклятие какое-то. В такие минуты я начинаю верить, что бог и вправду есть. И он безжалостен.
– Бог тут ни при чем, – сказал я.
Лида отошла от окна.
– Она мне писала, – сказал я, – просила, чтобы я приехал. И дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка…
– Извини.
Лида присела рядом. Рука ее странно дернулась – она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить.
– Ее можно было спасти, если бы я…
Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать почему-то не мог. Я подумал – меня гнетет лишь чувство вины. Моя мама умирала одна, ненужная и брошенная, а я радовался тому, что она не заваливает меня бесконечными сообщениями. Мама ждала меня – поставила вторую чашку на стол, – хотя я неизменно находил пустые отговорки, чтобы к ней не ездить, отказывался заглянуть на часок. И мама умерла, так со мной и не поговорив.
– Двенадцать часов, – сказал я. – Она была жива еще двенадцать часов. Представляешь, каково ей было?
– Боже, – прошептала Лида, – я не знала.
– Я мог бы просто приехать, – сказал я. – В тот день или на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках…
Я закрыл лицо.
– Не надо! – Лида схватила меня за руку. – Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать…
– Но я никуда не уехал.
– Даже если бы ты навещал ее каждый день, – Лида сжала мою кисть, – проезжал бы через весь город, все равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но, правда… – Лида склонилась ко мне; голос ее зазвучал тише, – ты не виноват.
Я ничего не ответил. В прозрачном чайнике распустился красивый бутон, с тонкими, как былинки травы, лепестками. Солнце скрылось за домами или тучами – в комнату упала тень. Подчиняясь необъяснимому порыву – как солнечному ветру, – тень раскачивалась по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу.
Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке.
– Мир сходит с ума, – прошептала она. – Кто знает, быть может, через пару недель… Не надо винить себя, надо просто жить.
Я почувствовал приятное спокойствие. Горькая тяжесть в груди исчезла. Мама простила меня. Мне стало легко и хорошо – рядом с Лидой, прижимаясь к ее плечу.
Я закрыл глаза.
– Я не хочу жить без тебя, – сказал я.
Лида замерла, затаила дыхание.
– Извини, – сказал я. – Сейчас, наверное, самое неподходящее время. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Еще на подготовительных курсах.
Лида отстранила меня, встала с кровати.
– Я понимаю, что все это звучит так банально и глупо…
– Нет! – Лида резко обернулась. – Это не глупо! Не надо так говорить!
Но ее запал быстро вышел, глаза потускнели. Она опустила голову.
– Это ты меня извини.
Я с трудом сдерживал слезы.
– Ну, – сказала Лида, – я пойду.
Я встал, но она неумолимо подняла ладонь:
– Не надо меня провожать, – и добавила тише: – Не сейчас.
Подчеркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной ее шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую пропахшую сном подушку.
У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.
Тень в комнате еще раз качнулась и, пролетев по стене, исчезла, как от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце.
Я вскочил с кровати и, даже не надев куртку, выбежал в коридор.
Лида шла по аллее – без меховых наушников, в незастегнутом пальто. Я окликнул ее, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу – я извинюсь за это дурацкое признание, поблагодарю за то, что она пришла, попрошу быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить.
Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.
– Лида, – с трудом выдавил я из себя.
Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала.
Больше я ничего не говорил.
Я подошел к ней так близко, что почувствовал ее дыхание на щеке – судорожное, неровное, как у меня, – обнял за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, но потом губы ее приоткрылись, я почувствовал в волосах ее руки и крепко прижал к себе.