Сеанс почти не отличался от тех лабораторных, которые мы проходили с третьего курса, – да и задание по управлению маневровыми двигателями я выполнял десятки раз, – однако что-то в нейроинтерфейсе изменилось. С самого начала, в приступе паники выполняя знакомые команды, я чувствовал чье-то присутствие – как будто другое сознание переплеталось с моим.
Лида.
Она была там, в той невозможной чудовищной тьме, которая меня окружала. Она жила в каждом моем помысле, в каждом движении мысли, словно мы расстались именно из-за того, что я потерял ее в сети.
И теперь она возвращалась.
Но вместо радости, вместо предвкушения встречи после разлуки я испытывал лишь пронзительный неподконтрольный страх – что-то чужое, непонятное, невозможное физически вторгалось в мое сознание.
Вместе с Лидой появились и фальшивые звезды – они закружились в бешеном вихре, как изображение из голографического проектора, подражая движению галактик. Я сам стал частью этого вихря, одной из тусклых тающих песчинок – меня уносило куда-то, затягивало в звездный водоворот, но в то же время я был неподвижен, я понимал, что в сети не существует движения, что в этом мнимом хаосе нет ничего, кроме меня самого.
Но я видел Венеру, неотличимую от звезды. Я видел, как «Патрокл», свет которого будет существовать еще миллиарды лет, заходит на земную орбиту. Я приблизился к одной из звезд, и звезда эта оказалась Солнцем. Оно было таким ярким, что сожгло облекавшую меня темноту, наполнив ее солнечным ветром. Но потом черная тень застила Солнце. Началось затмение, которое я видел в тринадцатый раз. Звезда превратилась в сверкающий полумесяц и исчезла совсем, а передо мной остался лишь черный шар, окутанный умирающим светом.
Меня вывели из нейросеанса электрошоком.
Я даже не понял, что произошло, – я тонул в пустоте и вдруг оказался в неудобном высоком кресле. Меня била дрожь. Кто-то положил мне на плечо руку.
– Ты как? – послышался знакомый голос. – Скажи что-нибудь!
Я хотел ответить, но вместо этого нечленораздельно промычал, утратив способность говорить.
– Так, понятно…
Мне посветили в глаза.
– Назови свое имя, – сказал голос.
Свет пропал, и я ошалело заморгал глазами.
– Имя назови, – повторил голос.
Я что-то пробормотал.
– Были уже случаи позднего выхода?
– Были… Вернее, – я сглотнул, говорить было тяжело, – только однажды, только один раз.
Мужчина с седыми висками покачал головой.
– Нам пришлось, – сказал он. – В противном случае, ты…
После приземления «Аэропы» меня переодели в неудобный белый халат и положили в медицинское отделение – в пустую и неуютную комнату, пропахшую пылью. Узкая больничная койка была затянута пленкой, а с потолка лился яркий свет. На правое плечо мне надели тугой манжет, из которого тянулись толстые провода к неказистому, похожему на древнюю вычислительную машину устройству.
Я пролежал так час или одну минуту – ощущение времени не до конца вернулось ко мне. В палату никто не заходил – меня просто закрыли в пустой комнате, подключив к издающему раздражающий гул устройству.
Я чувствовал, что теряю сознание.
Потолочный свет резал глаза, а манжет сдавливал руку. Я все еще ощущал присутствие Лиды – она стояла рядом с кроватью и смотрела с укоризной, не говоря ни слова.
Я стащил с руки манжет, и надсадный гул прекратился. Валяться в похожей на камеру одиночной палате и безропотно ждать, когда за тобой придут, было невыносимо. Я скинул с кровати босые ноги и сразу отдернул их, обжегшись – пол был ледяным, как в морозилке. Но потом я все равно приподнялся на кровати – руки еще тряслись после электрошока – и медленно встал на ноги.
Холод привел меня в чувство.
Я шагнул к двери и оглянулся – манжет на толстых проводах, наверное, слетел с койки, когда я вставал, и валялся на полу, рядом с замолкшей медицинской машиной. Я не сомневался, что кто-то неустанно следит за каждым моим движением. Лампа на потолке мигнула – или мне так показалось.
Я открыл дверь.
И тут же в глаза мне ударил свет, оглушил меня, лишил равновесия.
Затмение закончилось, со светила сошла тень торопливой Луны, и я упал навстречу пронзительному солнечному ветру.
41
К моей неловкой попытке побега из медицинского отделения отнеслись с юмором и решили, что я окончательно пришел в себя. Меня отвезли к раздевалке, где я несколько минут искал свой шкафчик.
Получив наконец вещи, я сразу раскрыл суазор.
В окошке с извещениями были пропущенные звонки от Виктора, но это меня не интересовало. Я открыл список контактов, выбрал Лиду, коснувшись пальцем ее старой фотографии из институтского соцветия, и нажал на большую зеленую кнопку «Позвонить».
Она не ответила.
Я набирал ее номер снова и снова. Во время последнего звонка вместо долгих напряженных гудков я услышал неприятный синтетический голос: «Абонент не в сети».
Я швырнул суазор на пол, сел на скамейку у шкафчика и закрыл лицо. Меня трясло, но плакать я не мог. Она была здесь, рядом, во мне, но не отвечала.
Суазор задрожал, издавая сердитое жужжание. Я поднял его с пола.
«Где ты? – написал Виктор. – Что с тобой произошло?»
Я не ответил. Я открыл карточку Лиды и набрал сообщение: «Нам нужно встретиться. Или хотя бы поговорить. Я очень тебя прошу. Прости меня за все».
Я отправил это нервное послание, и мне полегчало. Открыл шкафчик, стал переодеваться, бросив белый халат, в котором меня выпустили из медицинского отделения, на пол, как ненавистную робу. На выходе из раздевалки меня ждали.
В город я отправился на рейсовом автобусе, где сидел один, точно прокаженный.
На следующий день, в институте, я узнал, что произошедшее на «Аэропе» отправили на рассмотрение в учебную часть и стоит вопрос о моем исключении «по состоянию здоровья».
Виктор честно пытался меня поддержать.
Он убеждал, что таких случаев за историю института насчитываются сотни, что за ошибки, как он выразился, на первом практическом занятии никого не станут исключать. Я не верил ему, хотя и был благодарен за поддержку. После занятий я не вернулся в общежитие, а поехал на квартиру матери, куда не заходил уже год.
Все было в пыли.
Кровать в старой комнате я во время последнего визита накрыл прозрачной пленкой, а остальную мебель не трогал, и все вокруг – хлопья пыли на полу, песчинки, витавшие в воздухе, запах прелости и духоты – напоминало мне о том, что здесь умерла мама.
Я сорвал пленку и повалился на кровать – в обуви, не раздеваясь. Я тогда не сомневался, что меня исключат – вернее, переведут на какое-нибудь скучное и бесперспективное отделение, где я никогда близко не подойду к терминалу нейроинтерфейса, – однако пугало меня не это.
Я был еще там, в сети.
Лида не ответила на мое сообщение, и больше я не писал, хотя чувствовал ее присутствие – она смотрела на меня молча, с укоризной, а ее зеленые глаза были уставшими и печальными.
Суазор завибрировал. Это был Виктор. Он беспокоился, но я не хотел отвечать.
Я уткнулся лицом в подушку.
Лида.
Жизнь была сломана. Когда-то я думал, что хочу увидеть другие планеты, улететь с Земли, но на самом деле хотел лишь избавиться от вечно больной матери, и когда она умерла…
Я заплакал.
У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я впервые увидел самого себя – то, что во мне было сокрыто, – когда подключился к нейроинтерфейсу на «Аэропе». Мне нужна только Лида, а вовсе не звезды. Я выдумал эту глупую мечту о полетах – в мертвый, расколотый войной космос. И теперь Лида навсегда останется со мной, но в то же время будет так невыносимо далеко. Я обрек нас на разлуку.
И ничего нельзя исправить.
Казалось, жизнь моя закончится через день – я провалюсь в пронзительный хаос нейролинка, в хаос из фальшивых звезд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.
Я так и заснул – в одежде, уткнувшись в подушку лицом. Я боялся вновь оказаться в сети во сне, испытать тот необъяснимый ужас, который едва не лишил меня рассудка, но мне ничего не приснилось.
Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.
Голова болела, саднило горло. В комнате было нечем дышать – я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, – и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.
Однако первое, что я сделал, – это раскрыл суазор и прочитал:
«Я не хотела отвечать, но все-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло столько времени? Но зачем нам встречаться? О чем ты хочешь поговорить? У меня – своя жизнь, у тебя – своя. Пусть все так и будет».
Я был рад и такому ответу.
Я набрал ее номер.
Раздались гудки.
Я не был уверен, что она ответит, но она ответила. Гудки смолкли, установилась настороженная тишина – я даже слышал ее дыхание, – а потом, вздохнув, она тихо произнесла…
40
– Виктор…
Из-за удушающей тишины меня мучили слуховые галлюцинации – я слышал чей-то голос, грудной и тихий, и голос этот звал моего старого друга, который сгинул где-то во тьме воспоминаний, превратился в тусклого призрака. Я хотел обернуться, но не мог заставить себя пошевелиться. Не мог глубоко вздохнуть. Правое плечо было словно разворочено лазерным скальпелем. Я представил выпирающие наружу мышцы – переплетенные кровяные жгуты, готовые лопнуть от натуги, – и меня замутило.
Синтетическая ткань липла к телу.
Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть все, о чем ты только можешь помыслить.
Лида.
Виктор.
Моя умершая мать.
Красный глазок камеры блекло горел вдали, и эта тонущая во мраке песчинка света стала для меня единственной связью с реальностью, не позволяя сгинуть в обступавшей меня темноте.
Я умираю?
То, что они сотворили со мной – эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече, – едва меня не убило. Кто-то не рассчитал дозу, и мне уже не восстановить сил. Быть может, они сделали это нарочно – как эвтаназию для неизлечимо больного. Я был им почти благодарен. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Мне оставалось лишь перестать держаться за угасающий огонек вдали и закрыть глаза.
Но потом дыхание восстановилось. Я приподнялся на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.
Послышался электрический треск, и стены камеры стали медленно наливаться светом.
39
Меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота еще раз, на тренажере. Я всерьез думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.
– Я что-то не врубаюсь! – заявил он. – Сколько раз мы это делали! Обычная же лаба, не более.
– Боюсь, не такая обычная, – сказал я.
– А что изменилось?
Виктор не понимал. Я скрыл от него произошедшее на «Аэропе» – я не понимал, как можно об этом рассказать.
– Не знаю, – ответил я. – Наверное, не уверен, что мне это нужно.
Виктор уставился на меня, как на умалишенного.
– Чего ты боишься?
Я долго не мог признаться, что боюсь лишь самого себя – своего отражения в нейроинтерфейсе, своих собственных мыслей.
Я готовился к переводу – собрал в общежитии вещи и свалил в пластиковую коробку, выбрал отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал Лиде, от нее пришел простой и безжалостный ответ: «Поздно».
Мне было так тяжело и одиноко, что я пошел на пересдачу, желая одного – встретиться с ней в нейролинке. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, все стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время внеурочного испытания показал один из лучших на курсе результатов.
Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.
Мы пили из горла, усевшись на кровать.
Виктор болтал не умолкая, рассказывал о том, как вместе с Анной мотался в дремучую область на выходных, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.
Это было похоже на поминки.
– Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске? – спросил после третьей бутылки Виктор.
Я не слышал.
– Трудоустройство – меньше половины! – объявил Виктор с непонятным самодовольством. – Это подпортит статистику института!
– Звучит не слишком обнадеживающе, – заметил я.
– Ну уж, извини. – Виктор поставил бутылку на пол; пиво мешало ему жестикулировать. – Что есть, то есть.
– Я не понял, – сказал я, – ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?
Виктор рассмеялся.
– Да я и сам не знаю, на что намекаю.
– Может, мне и правда стоило перевестись. Уж лучше сидеть где-нибудь в кубикуле, чем быть безработным.
Я поднял бутылку, предлагая тост, но Виктор замахал рукой.
– Ну уж нет! За это я пить не буду. После всего маразма и конкурса – ты конкурс-то хоть приемный вспомни, это же был ад! – оказаться в каком-нибудь вшивом офисе. Это уж точно не для меня.
– Тогда выпьем за то, чтобы лучше учиться, – предложил я.
– Давай! – подхватил Виктор.
Он был заметно пьян и расплескал пиво, когда чокался.
– Знаешь что, – сказал я, – у меня созрел новый тост.
– А? – моргнул глазами Виктор.
– За то, чтобы закончилась война!
Я поднялся. Мы выпили.
Виктор ушел ближе к полуночи, оставив после себя кучу пустых бутылок и головную боль, которая быстро сменила хмельной задор.
На следующее утро я с трудом заставил себя встать с постели, и на первой лекции боролся со сном, не сразу разобрав, что новый преподаватель, подменявший заболевшего профессора, начал, вопреки негласной цензуре, говорить о войне.
– Лично я считаю преступлением, – вещал он, – да, да, именно преступлением, что от нас до сих пор скрывают реальное положение дел на Венере. При этом известно, что идут бои и даже атакуются обычные гражданские корабли, грузовые суда, пассажирские лайнеры.
– Чего это он? – шепнул я Виктору.
– Видимо, тоже тяжелое утро, – отозвался Виктор. – Про пассажирские лайнеры – это что-то новенькое.
– Произошедшее на Венере, – продолжал лектор, – трагедия, масштабы которой мы до сих не понимаем. Я лично не сомневаюсь, что ответ последует, и этот ответ…
– А я лично не сомневаюсь, что он не будет читать у нас лекции, – хихикнул Виктор.
– Да уж, – сказал я.
Молодой преподаватель наконец вспомнил о теме лекции, и мне уже ничто не мешало спать.
Следующим по расписанию был нейроинтерфейс.
38
Безумие, охватившее меня во время первой учебной миссии на «Аэропе», больше не повторялось. Я всегда находил выход, как советовал Тихонов. К тому же слухи о проблемах с трудоустройством, которые распространял далеко не один Виктор, подействовали, и мой средний балл за четвертый курс вырос сразу на несколько пунктов, оказавшись наивысшим за все время обучения в институте.
Лиде я не писал.
Даже в соцветие я заглядывал редко – я боялся увидеть ее публикации в ленте новостей, боялся встретить в паутине из нечетких лиц, которые никак не мог запомнить, ее блуждающий призрак.
Учебная программа на последнем курсе обросла новыми обязательными предметами и непонятными факультативами. Специальность, которую мы должны были получить после окончания, поменяли, и к привычному «оператор» добавились «преподаватель» и «специалист по конфигурации сетей». Казалось, всех нас в новом году перевели в другой институт, где готовят учителей и программистов, а не пилотов космических кораблей. Ближе к выпуску стали поговаривать, что курс собираются целенаправленно валить на экзаменах, оставлять всех на второй год и не портить в очередной раз статистику института по трудоустройству.