Виктор был чуть ли не в панике.
– Как тебе перспективка? – запричитал он, когда вывесили расписание выпускных экзаменов. – Вместо диплома – пинок под зад! Слетаешь с бюджета, и еще год за свой счет учиться! Причем даже не факт, что через год…
– Да прекрати ты! – сказал я. – Не могут же они всех исключить.
– Всех не всех, но какие теперь у нас шансы?
– Это только слухи, – вздохнул я. – Какой смысл накручивать себя? Да и что мы можем сделать? Забастовку устроить?
Но боялся я не меньше Виктора. Боялся, что не сдам экзамены или что не найду потом работу и запишусь в итоге лаборантом на захудалую кафедру, где проторчу десятки лет без каких-либо перспектив.
К выпускным экзаменам я готовился, как к вступительным – будто для нас устроили очередной бесчеловечный конкурс, и лишь один из сотни студентов сможет получить желанный диплом. Целыми днями я сидел, заперевшись в тесной комнатке в общежитии, перечитывал учебники и конспекты курсов, разговаривал сам с собой, как сумасшедший, репетируя выступления на экзаменах.
Первым я сдавал математический анализ, потом – квантовую физику, потом – нейроинтерфейс.
Я попал в группу к Тихонову и решил, что это хороший знак – ведь старик всегда относился ко мне доброжелательно. После игры в безжалостную рулетку – когда я коснулся экрана рукой и старомодный компьютер в лабораторной своенравно выбрал мне задание, считав с ладони линии судьбы и жизни – Тихонов посмотрел мне через плечо и, улыбнувшись, сказал:
– О, пилот! Это же самое интересное!
– Видимо, для меня теперь это единственный способ побыть пилотом, – попытался пошутить я.
Но Тихонов в ответ лишь нахмурился и покачал головой.
– Не разделяю вашего пессимизма, – сказал он.
Помню только, как сел в кресло и как пришел в себя – сгорбившись, точно от предсмертной боли, судорожно сжимая подлокотники. Тихонов дружески хлопнул меня по плечу и заявил, что я закончил раньше всех.
Высший балл.
Я еще долго смотрел на него, не соображая, что происходит. Потом отпустил трещащие подлокотники кресла, попробовал встать и покачнулся.
– Осторожнее! – Тихонов поддержал меня за плечо. – Вы явно перенапряглись сегодня. Нечасто доводится видеть, как одно из сложнейших заданий программы выполняют так безошибочно и быстро.
Тихонов озабоченно заглянул мне в глаза, продолжая держать за плечо, как мертвецки пьяного.
– Вы себя хорошо чувствуете? Голова не болит?
– Все в порядке, – пролепетал я. – Свет только немного глаза режет.
– Здесь довольно темно, – сказал Тихонов.
Я прикрыл ладонью глаза.
– Извините. Наверное, я и правда переволновался. Столько навалилось всего… Говорите, я сдал?
– Да. Причем отлично! Вы… – Тихонов на секунду замялся, – прирожденный пилот.
И он настойчиво потянул меня за руку – к двери в коридор. Можно было подумать, что дальнейшее пребывание рядом с работающими терминалами пагубно отразится на моем здоровье.
– С вами точно все в порядке? – спросил Тихонов. – Обращаться в медицинское отделение было бы…
– Все хорошо, – перебил я его, начиная соображать, что происходит. – Просто… вы понимаете…
– Да, да, конечно! – Тихонов радостно закивал головой. – Сходите прогуляйтесь. Подышите воздухом. Сейчас погода…
Он взглянул в широкое, похожее на иллюминатор окно, однако стекла были затянуты густой электронной тенью, из-за которой полдень превратился в глухую бессветную ночь.
– Погода отличная, – неуверенно сказал Тихонов и открыл мне дверь.
Я вышел в коридор, доковылял до лифтов, не замечая ничего вокруг. Даже тусклый свет, едва пробивающийся через жидкокристаллические шторы, резал глаза.
Кто-то окликнул меня, но я не обернулся.
Я спустился на первый этаж, вышел из здания, и тут же скорчился от приступа боли, когда солнце ударило в глаза.
Я почти ничего не видел. Передо мной расплывались яркие красные круги – мир вокруг расслаивался, как преломленный свет. Но стоять у входа, отворачиваясь от солнца, было нельзя. Кто-то мог меня заметить, отвести к врачу, и тот, посветив лазером в воспаленную радужку, аннулировал бы результаты экзамена.
Я вслепую добрался до ближайшей скамейки.
Возвращаться в главный корпус, где электронные тени на окнах защитили бы от света, я не собирался – я убеждал самого себя, что со мной все хорошо, что у меня нет приступа, что я просто не выспался перед экзаменом, переволновался и слишком устал.
Я сидел так довольно долго, сутулясь и прячась от солнца. Наверное, я был похож на пьяного вдрызг студента, решившего отпраздновать неожиданно высокий балл на скамейке в двух метрах от главного здания, однако меня никто не трогал, никто не пытался со мной заговорить.
Прошел, наверное, час, прежде чем я решился посмотреть на солнечный свет.
Глаза уже не болели, а зеленая аллея у главного здания не казалась засвеченной, как на антикварной фотографии. Я откинулся на спинку скамейки, подставив ветру лицо, но никакого ветра не было.
Аллея перед входом пустовала.
Я оглянулся, не решаясь вставать. Я по-прежнему боялся, что упаду в обморок. Нога затекла, я помассировал икру и тут услышал чьи-то голоса.
Две девушки вышли из здания и, оживленно обсуждая что-то, пошли к столовой, в колышущуюся тень от обступавших дорожку деревьев.
Лида!
Я вздрогнул, тут же забыв об онемевшей ноге. Мне хотелось догнать ее, схватить за плечо, но я продолжал сидеть, глядя на то, как девушки медленно уходят в тень. Анна даже не стала демонстративно отворачиваться – меня просто не видели, я для них не существовал.
– Лида! – крикнул я, и девушки остановились.
Лида удивленно обернулась и откинула упавшую на лоб прядь. Мы посмотрели друг другу в глаза. Анна покачала указательным пальцем у виска. Потом девушка с черными волосами улыбнулась, шепнула что-то Анне на ухо, и они вновь зашагали по аллее.
Это была не она. Анна нашла себе новую подругу.
В тот день я понял, что никогда ее больше не увижу.
Я окончил институт.
37
Я ходил на собеседования столько же раз, сколько смотрел с Лидой солнечное затмение в космическом театре. Как будто все эти цифры имели какое-то значение…
Ко мне относились дружелюбно и с вниманием, как к больному, которого недавно выписали из стационара, где он провел половину жизни. Я получил хороший средний балл на выпускных, догадался собрать рекомендации у учителей – Тихонов так и вовсе написал целый трактат о моих талантах, – однако в федеральном агентстве открытых позиций не было, а в международное меня не приглашали на собеседование.
Виктор остался на второй год, завалив выпускные экзамены, и завидовал даже этим бесплодным поискам работы, похожим на формальные встречи для выпускников технологического, которые устраивали в агентстве из вежливости, не имея ни желания, ни возможности заключить с кем-нибудь контракт. Виктор считал, мне повезло – ведь я хотя бы получил диплом.
И мне действительно повезло.
Я сидел дома, смотрел фильм о корабле, который отправлялся к Лейтене через туннель Красникова, намереваясь вернуться обратно спустя земной год – сквозь пространство и время, – когда мне позвонили.
Я открывал последнюю бутылку.
Голос был незнакомый, хриплый, как после простуды. Позвонивший деловито прокашлялся, а потом назвал меня по имени и отчеству.
– Да, – сказал я.
– Вы сможете подъехать к нам, скажем, завтра, часам к четырем? – спросил голос.
– Подъехать? – не понял я. – Извините, а… – Я удивленно посмотрел на экран суазора – вместо имени на нем отображался длинный номер сетевого абонента. – А с кем имею честь?
– Это вы меня извините! – рассмеялся голос. – Слишком много звонков сегодня. Федеральное агентство космонавтики. Вы к нам приходили, помните?
– Да, да, конечно! – Я вскочил со стула. – Завтра, в четыре? Могу! Когда вам будет удобно. Это еще одно собеседование?
– Да, нечто вроде, – ответил голос. – К сожалению, у нас произошла трагедия. Несчастный случай, погиб один из операторов, а рейс уже очень скоро. Мы сейчас рассматриваем различные варианты, а вы у нас в списках и…
Голос снова закашлялся.
– Скажите, – спросил я, – если не секрет, а сколько еще человек претендуют на эту позицию?
– Двенадцать.
Я рассмеялся.
– Извините? – насторожился голос. – Я сказал что-то смешное?
– Нет, нет, простите. Волнуюсь. Двенадцать. Это будет двенадцатое собеседование.
– Да, цифры. Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так, значит, мы вас ждем?
– Разумеется. В четыре часа, завтра. Да.
Голос стал прощаться, но опять зашелся в кашле и отключился.
Почти минуту я стоял, уставившись в надпись на экране «разговор завершен», а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.
36
Один шанс из двенадцати – лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, это не слишком успокаивало.
Я не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я не решался.
Я был один.
Я пришел в агентство первым и ждал час, прежде чем меня пригласили зайти в комнату, где заседала комиссия. Комната была похожа на переговорную, оформленную в каком-то авангардном стиле. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна с синими тенями из жидких кристаллов.
Я сел в конце стола. Меня встретили два человека. Один – средних лет, лысый, с седеющей бородой, а другой – молодой и долговязый, похожий на атлета.
– Вы позволите? – спросил лысый. – Я бы начал с простого и, пожалуй, самого важного вопроса.
Он сжал правую руку в кулак и устало выдохнул – наверняка ему приходилось задавать этот важный вопрос сотый раз подряд.
– Почему? Обстановка в мире, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера в карантине. Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о сопутствующих рисках. Но вы приходите сюда в двенадцатый раз. Почему?
От волнения я сглотнул слюну.
– Вы знаете, – начал я, – скажу честно, последнее время многое в моей жизни изменилось. И на самом деле не только в моей. Все воспринимается иначе. И космос тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что все куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать, и то, кем я себя вижу. И, по правде сказать, – я попытался улыбнуться, – мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем, у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает-то с Землей. Я понимаю, – поспешил добавить я, – это, наверное, не совсем то, что вы хотели услышать, но это правда.
Представители агентства переглянулись и ненадолго замолчали.
– Какой рейс? – нарушил тишину долговязый. – Пассажирский, грузовой?
– Грузовой, – ответил я.
– Почему?
– Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.
Долговязый усмехнулся.
– А как насчет ответственности за экипаж? – вмешался лысый.
– Я готов ее нести. В меру должностных обязанностей оператора четвертого разряда.
– Вы всегда так прагматичны? – спросил лысый.
– Только на собеседовании, – ответил я и тут же смутился. – На самом деле я понимаю, что роль моя не столь значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов – своя. Я хочу работать в команде. И набираться опыта.
Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.
– Что, на ваш взгляд, является самым важным для оператора? – спросил наконец он.
– Умение сосредоточиться на поставленной задаче. И работа в команде.
Я чувствовал себя как студент, не успевший толком подготовиться к важному экзамену.
– А как насчет умения принимать решения? – хмыкнул долговязый. – Быстро, с учетом самых разнообразных факторов, используя творческое мышление – то, что никогда не сделает машина.
– Вот как раз для этого мне и нужно сконцентрироваться, – сказал я.
Долговязый рассмеялся.
– Ладно. – Лысый все еще стоял рядом с неоновым столом. – Пришло время для самого сложного вопроса.
Я невольно заерзал на стуле.
– Если не оператор космического корабля, то – кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена – это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие варианты. Так что вы выберете?
– А такой вариант, как вечно ходить к вам на собеседование будет принят в качестве ответа? – спросил я.
35
Я все говорил неправильно.
Я заблуждался.
Сейчас я понимаю это, но не понимаю, почему меня взяли.
Везение?
Как можно считать везением чью-то смерть – я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чье место я тогда занял.
А может, всего этого и не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис мою историю? Если бы еще разговаривала со мной…
Я сидел на затянутой полиэтиленом кровати, не решаясь подняться.
От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал гортань при каждом вздохе, а правое плечо нарывало, как при инфекции.
Я помню все слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейроинтерфейсе. Я помню себя. Я знаю.
Но в то же время иногда мне кажется, что на самом деле я не помню ничего.
Эти люди, эти лица, упорно ускользающие из памяти, – я знал их несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись столетие.
Только одно лицо я помню хорошо.
Лида.
Я уперся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.
Я помню. Первое назначение. Первый полет с Земли. Первый корабль, на котором я полетел.
34
Первый корабль назывался «Сфенел».
Это было пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и стало перевозить невезучих научных сотрудников, годами курсируя между Землей, Меркурием и Марсом.
Я попал на рейс до Меркурия.
Первый пилот – высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами – был похож на простоватого деревенского паренька, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле безумного случая, стал космонавтом.
– Первый раз? – спросил он, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал мое досье.
Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Губы пересохли, мне хотелось пить, а дышал я как при воспалении легких.
– Волнуешься? – продолжал пытать меня пилот.
Я замялся, не зная, как ответить.
– Волнуюсь, – признался я.
– Молодец, – удовлетворенно сказал пилот, устраиваясь в кресле.
– Молодец, что волнуюсь? – спросил я.
– Молодец, что признался, – ответил пилот.
Он выглядел лишь немногим старше, однако вел себя с показной небрежностью опытного пилота, отлетавшего на межпланетных кораблях уже тысячи часов.
– Ну, чего, – сказал он, – готовность, как говорится, номер один. Погодка сегодня нелетная, так что мы на поводке.
– Опять? – скривился штурман, сидевший рядом со мной.
– Опять-опять, – сказал пилот. – Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.
– Что значит на поводке? – спросил я, но мне не ответили.
Первый пилот молча пристегнул ремень.
Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперед, чтобы проверить показания приборов – и тут корпус корабля неистово затрясся. Почему-то сработали аварийные преднатяжители и ремни безопасности болезненно врезались мне в грудь, а я судорожно вцепился в подлокотники кресла, которое скрипело и пошатывалось, как на безумном аттракционе, когда у тебя чуть не выворачивает весь кишечник наизнанку. Раздались гулкие размашистые удары – казалось, кто-то пытается раздробить стонущие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.