— Таисия! Перестань кричать!
Тараська отвернулась и замолчала. За весь вечер она не проронила ни слова, а наутро отказалась завтракать и не пошла на урок. Марго сдалась.
— Дай телефон.
Тараська испуганно вскинулась, подумав, кажется: перегнула палку.
— Дай телефон, — спокойно повторила Рита. Вязала трубку из её рук — пальцы ледяные. Набрала номер. Взглянула в округлившиеся пугливые нерешительные Таськины глаза. И вдруг от кончиков пальцев, от резиновых кнопочек телефона по рукам, рукавам, до самого сердца полилась тягучая и тёплая волна, щемящая, расправляющая листья, одуряющая нежность к дерзкому, глупому существу рядышком.
— Иди сюда, — шепнула Ритка, привлекая её к себе, гладя по плечам, по волосам торчком и легонько щёлкая по носу. Тараська, придвинувшись, шмыгнула, и тут же взяли трубку: — Алло. Во сколько ближайший рейс до N? Да-да, хорошо… С какого, вы сказали, вокзала?..
Час спустя Тараська дремала в такси, а Маргарита, перебирая в сумке брелоки и блокноты, думала, что мать из неё никакая. Какая мать дёрнет ребёнка ехать в дремучую деревню среди ночи?..
***
Они завтракали в сельском кафе. Накануне там что-то отмечали, столы были составлены в кособокий квадрат, на полу поблёскивали конфетти. Они приютились подальше от входа, в уголке под светильником и парой картин. Тася, сонная, хмурая и лохматая, свернулась клубком.
— Чай? Кофе?
— Компот, — буркнула она, и Рита вопросительно посмотрела на официантку. Та зевнула:
— Компота нет. Только кофе и чай. Или минералка.
Тараська будто не слышала.
Через минуту принесли две больших плоских тарелки вроде подносов. На каждой — миска тёртой моркови, яйцо, пакетик кофе и кубики рафинада сбоку.
— Кружки на стойке. — Девушка в переднике подала тарелку с маковыми булками и ещё раз зевнула. — Кипяток тоже. Приятного аппетита.
— Тась, — шепнула Рита. — Ау. Просыпайся. Надо позавтракать.
Тараська неохотно подвинулась к столу, поковырялась в моркови, но постепенно разошлась и, кроме своей порции, съела обе булки, а потом попросила ещё чаю — запить остатки от пачки вафель, открытой ещё в автобусе.
Она разрумянилась, перестала жмуриться, а когда они выбрались на улицу, забежала далеко вперёд — навстречу вызванному такси. Маргарита боялась идти пешком: странный город-село пугал её, к тому же — в какой стороне искать нужную улицу среди слякоти, голых веток и птичьих троп?
— Тась, это правда так важно? — тихо спросила она, глядя на облупившийся фасад Дома Культуры. — Может, домой?..
Она и сама не знала, чем это место так её испугало. Лишь спустя много времени Рита поняла: город был похож на Тараську. Неухоженный, колючий и неуютный. А где-то внутри, в темноте старого Дома Культуры, пульсировал живой рояль, потускневший, спрятавший клавиши и так неохотно выпустивший из себя музыку — первую за долгие годы.
Тася, неожиданно присмиревшая, притихшая, попросила:
— Не ходи со мной. Я одна. — И юркнула в пыльные чёрные кулисы. Рита терпеливо стояла, вдыхая пыль и слабый запах супа, долетавший откуда-то из служебных помещений. Думала, зачем она решила удочерить Таисию.
Здесь, в окружении разрухи и серого городского неба она казалась себе слишком лёгкой, тонкой, слабой, чтобы суметь вырастить этот кактус. Она не цветовод, она ремесленник. Её дело — камни, овальные, круглые или плоские, большие и маленькие, которые она обтачивает, сверлит, обезжиривает и лакирует, а потом превращает в узорные бляшки, пряжки и серёжки. Её дело сохнет на широком подоконнике, продолжении огромного стола, в её кабинете на третьем этаже маленького белого дома. Её дело сохнет, пока она дышит пылью и супом в шумной тишине, в которой, кажется, различает дыхание своего кактуса…
Мысли прервались. Рояль наконец выпустил из себя ноты. Дзынь-дили-дон. И она испугалась, позабыв о камнях и кактусах, замерев, слушая не ушами, а глазами, которые вместо занавеса видели Тараську. Вот она склонилась над клавиатурой, вот нажала педаль, вот играет — не только руками, но будто всем телом. Но вот отчего-то перестала, упёрлась лбом в деку и… плачет?..
— Тарася! Тася! — крикнула она, врываясь на сцену по ту сторону кулис. Таисия сидела вполоборота к роялю, всхлипывая, глядя в пустой зал. Рита подошла и опасливо обняла её за плечи.
— Не будет концерта, — деревянно сказала Таисия. — Нет.
— Поехали домой. Поехали домой, моя хорошая.
В квартире Рита уложила её в постель, а сама села рядом, гладя её руки, заглядывая в лицо и боясь о чём-то спросить.
На следующий день Тараська исчезла опять и не вернулась ни к вечеру, ни назавтра, ни через сутки. Рите казалось, она сойдёт с ума.
— Звони в полицию, — жёстко сказала Анна. — Сейчас же.
***
— Я — не знаю — как — обращаться — с детьми! — крикнул сержант, едва хлопнула дверь. После Тараська слышала другие вопли, потом громкий голос начальника отделения. За стеной стучали ящики стола, дверцы шкафчиков, оконные створки. Уходили, приходили, говорили люди. А она сидела по другую сторону стены на красном стуле, глядя в высокое, в потёках дождя, окно.
Пересечения улиц, клумбы, весенние деревья, дороги, голуби. Голуби гулькали, взмахивали крыльями и улетали, а Тая глядела вдаль, глубже и глубже окунаясь в оцепенение.
Она вышла из задумчивости лишь однажды: соскочила со стула и подкралась к двери. Медленно положила ладонь на ручку, попробовала повернуть… Закрыто. Нажала сильней, толкнула дверь изо всей силы, но только ушибла плечо.
Рита. Рита, забери меня, подумала Таська. Забери меня, пожалуйста.
Найди меня, Рита.
На часах была уже половина восьмого, когда в комнату с красным стулом вошёл знакомый сержант.
— Ну что, бутузка, утихомирилась? Есть хочешь? — весело и без обиды спросил он. — А мне из-за тебя влетело! Ох как влетело! Мала пчела, а жалит крепко… Ешь!
Не ответив поймавшему её сержанту, она накинулась на мокрую гречневую кашу с хрустящими котлетами. По-столовски, по-детдомовски, очень знакомо на вкус. Знакомо и…
Она уже и забыла — каково это: казённая еда. Словно жуёшь ежа или ковёр. Словно жизнь серая и липкая, как каша. Словно есть только оконное стекло, а мира за ним нет. Картинка. Видимость.
Она вспомнила свою кровать, в самом углу, вдоль серого окна. Синее покрывало с узором из шишек, старое фортепиано в актовом зале, ноты, спрятанные под матрасом, сворованные из кабинета музыки. Дежурства по кухне. Обгрызенные карандаши и коробки сухих красок. Бумажные снежинки на двери спальни. Букет тюльпанов — один на всех девчонок — на подоконнике, в зелёной коробке из-под сока. Деревянный ящичек «Почта доверия», в который она, Таисия Иванова, не написала и не положила ни единого письма за все годы… Помидоры однажды на завтрак, пальцы в томатном соке, помидорные семечки, рыжие пятна на штанах, белый кафель… Длинные коридоры. Длинные душные ночи.
Дверь спальни, открывшаяся в один прекрасный день, и тёмно-рыжая испуганная женщина на пороге. Маргарита Александровна, шепнула ей воспитательница. Хочет с тобой познакомиться.
И дальше, дальше, тёмно-рыжее солнце, и картинка за стеклом медленно обращалась в мир.
Одной-единственной ложки гречки хватило, чтобы пережить заново всю жизнь: от серого окна до рыжего солнца.
— Ри-ита! — протяжно взвыла Тараська и зарыдала, капая слезами в пустую тарелку.
***
Она проплакала весь вечер, всю ночь, а к утру, измученная, уставшая, уснула тяжело и крепко. Снилось всё то же: покрывало в синих шишках, помидоры, измятые нотные листы. Тараська дёргалась во сне, всхлипывала, кричала. Ей вкололи снотворное, и она кубарем упала в беспробудные кошмары. Проснулась только на следующий день, оттого, что кто-то неуверенно перебирал её волосы. Она не открывала глаз, прислушиваясь.
Чужие пальцы прошлись по лбу, едва ощутимо погладили щёку, замерли. Было очень тихо и солнечно сквозь закрытые веки.
— Тараська?..
— Рита? — выдохнула она шёпотом, не сменяя пошевелиться. — Рита?..
— Это я…
Тараська сжалась в комок, щеночком или клубочком пряжи, и Маргарита баюкала её, прижав к себе, пока не вошёл начальник отделения и не спросил негромко:
— Маргарита Александровна, ваша?
Зажмурившись, сжавшись, не дыша, Тая ждала ответ.
— Моя.
Александра-находка
Первый день
По субботам Нора всегда превращается во взрослую: говорит ещё меньше, чем обычно, встаёт раньше, возвращается только к ужину, а главное — весь день она подрабатывает в торговом центре. Там, в стеклянном, подсвеченном лимонными огоньками киоске, она продаёт косметику. Каждый раз Нора прихватывает что-нибудь себе, и на её полке выстроился уже целый ряд пузатых, вытянутых и гранёных баночек и флаконов.
Александра никогда не пропускает субботние утра: как бы ни хотелось поспать подольше, она просыпается по будильнику Норы и, закутавшись в одеяло, сонная, усаживается на кровати.
— Чего опять глазищи распахнула? — бурчит Нора. Она, как всегда, не выспалась. Александра даже не помнит, во сколько та вернулась и ложилась ли вообще. Норе семнадцать, по пятницам она часто уходит гулять с городскими подружками или мальчиками… — Спи давай. Опять вечером будешь ныть.
Но Сашка не ложится досыпать, а Нора и не пытается её уложить. Ей не до того. Она убегает в кухню ставить чайник (ещё слишком рано, кипятка в бойлере нет), потом наскоро умывается и садится перед зеркалом. Эту часть Саша любит больше всего: Нора достаёт все свои баночки, вытряхивает из косметички тени и тюбики, ловко орудует кисточками и щёточками для туши… Накрасившись, она расчёсывает длинные, блестящие, какие-то сероватые волосы и собирает их в гладкий пучок. Натягивает прозрачные колготки, тёмно-сиреневое, почти чёрное платье, накидывает пиджак, встаёт на шпильки — и становится совсем взрослой. Александра таращится на неё всё то время, пока она, цокая каблуками по комнате, собирает вещи, наливает себе кофе и пьёт его вприкуску с крошечными ванильными сухарями, которые всегда есть на противне в духовке.
В половине восьмого Нора уходит — как всегда, не сказав ни слова на прощанье, — и Саша, проверив, не осталось ли где случайно не прибранной косметики (нет, не осталось…) заваливается в кровать ещё на целый час. Суббота, в школу не нужно, не нужно целых полчаса трястись в вонючем автобусе, а потом высиживать бесконечные пять или шесть уроков.
Если бы только Сашку взяли в лицей… Вот где она бы развернулась! В лицей она ходила бы с удовольствием, выполняла бы все задания, была бы лучше всех… Но, во-первых, она ещё слишком мала, нужно сначала дорасти до седьмого класса. А во-вторых, попасть туда — значит, переехать в другой интернат, ближе к лицею. И значит, сменить знакомых, потерять обжитую комнату и, что самое неприятное, — утратить отвоёванное здесь место почти под солнцем.
Александра и сама была далеко не промах, но, что ни говори, под крылом Норы — неразговорчивой, придирчивой и взрослой Норы, — жилось припеваючи. Связи и знакомства Сашкиной соседки охватывали весь интернат, распространялись на школу и кое-где даже просачивались в город. Начиная от кастелянши, которая всякий раз выдавала обеим бельё покрасивей и поновее, и заканчивая (ох, заканчивая ли?..) директрисой, с которой Нора могла запросто выпить чаю в шикарном, пахнущем лавандовыми духами кабинете, где Саша и была-то всего раз, в свой первый школьный день.
Второй день
Алька проснулась рано, в половине восьмого, как просыпалась каждое утро вот уже почти год. Но сегодня телефон прозвенел не привычной мелодией будильника, а короткой смс-кой. Лениво, продираясь сквозь утреннюю дрёму, Аля протянула руку и нашарила на столе мобильник. Наверняка смс от оператора, очередная реклама или уведомление. Можно было не отрывать от сна последние сладкие минутки, но пальцы уже ухватили провод зарядки, потянули — и телефон очутился в ладонях. Привычным жестом, не открывая глаз, снять блокировку. Да-да, одно новое сообщение…
Е.В.: «Привет».
Этого было достаточно, чтобы Аля проснулась — мгновенно и окончательно. Последнее сообщение с этого номера пришло в прошлом ноябре, сейчас середина октября. Выходит, почти год… Аля испугалась и пришла в какой-то дикий послесонный восторг одновременно. Тут же набрала ответ, не позаботившись о балансе, даже не подумав, что смс в другой регион, другому сотовому оператору, наверняка влетит в копеечку… Через минуту пришла ещё одна смс-ка от Е.В., со смайлом, короткая и немного едкая — будто сокращённый вариант её письма.
Алька выскочила из кровати и тут же, в пижаме, лохматая, уселась за стол. Отщёлкала мышкой и побежала по клавиатуре. Пальцы сами летали над знакомой географией букв, складываясь в очередное письмо, Аля и не помнила, какое по счёту. За три сотни, за четыре? Сколько их набралось с позапрошлой весны?…
Это было замечательное начало дня, она даже перестала сомневаться в сегодняшней авантюре с английской песней. Е.В., Е.В., хорошая моя… Как я тебя люблю…
***
И тем не менее, день пошёл наперекосяк. Вечером, сидя в полутёмной душной комнате, расстроенная, взвинченная, обиженная на полмира и грустная Алька глядела в экран зависающего ноутбука и думала о том, что не всё так страшно, всё просто глупо сегодня вышло, и нечего об этом переживать. Она выбирала, чем бы наполнить наушники, когда писк оповестил о ещё одном сообщении, на этот раз ВК. Опять этот журналист…
Аля наморщила лоб, вспоминая полного, круглого, невысокого человека в подслеповатых совиных очках и сером пальто в мелкую клетку. Но вместо его образа перед глазами почему-то встала Нора — тонкая, строгая, замкнутая. Интересно, какая она сейчас? Когда Алька переехала в лицейский интернат, Норе было семнадцать. Теперь семнадцать самой Але. Значит, Норе уже почти двадцать три. Узнала бы она в нынешней Альке прежнюю, растрёпанную и задиристую Александру? Наверное, нет. Аля и сама не могла поверить, что когда-то была той двенадцатилеткой, охотившейся за цветными флакончиками и боготворившей свою молчаливую и резкую приютскую соседку.
Ещё более туманным ей казалось время, проведённое с Ритой. В те тёплые и сырые месяцы ранней весны на неё словно надели очки с туманными стёклами, и размытая жизнь запахла сахаром, домашними плюшками и стиральным порошком. Но потом, позже, уходить от Риты было почти не жалко. Не жальче, чем расставаться с Норой в чужой интернатской комнате.
Итак, журналист… Что он написал на этот раз?..
И, словно утром, сообщение оказалось неожиданным. В нём был далёкий привет от далёкого человека — лицейской учительницы географии. Совершенно случайно и здорово до того, что сложно было сдержать улыбку. И теперь Аля улыбалась, сидя за своим почерневшим от карандашных разводов столом, после сложного суетливого и неудовлетворённого дня, так чудесно окантованного двумя дорогими людьми.
Кое-что о девочках
Марика
— Я люблю пить, — сказала Марика дождю. — Люблю!
И рассмеялась. Ледяные пальцы сжимали коробочку ванильного йогурта, бахрома по краю платка развевалась по ветру, а московские огни расплывались перед глазами из-за отрывистых капель дождя.
Спускаясь в подземный переход, Марика вдруг подумала, как странно прозвучали её слова: «люблю пить». Словно о спиртном. Усмехнулась.
Нет, она говорила о другом. Об апельсиновом соке, ванильном йогурте, сладком чае или клюквенном морсе…
Чёрный горький кофе — по утрам. Никакого сахара, и, конечно, без молока. Горький, крепкий, горячий, тёмно-коричневый в очень белой кружке. Ему в компанию — бутерброд с колбасой или сыром, разогретый в микроволновке до хрустящей корочки. Или — пирожное-картошка, с посыпкой или густым шоколадным сиропом сверху. Не торопясь, глоток за глоточком. Идеальный завтрак.
Сок — апельсиновый, грейпфрутовый, а лучше — цитрусовый микс, — по дороге. По бесконечной жаркой летней или солнечной весенней дороге. Сладкий, с кислинкой, с горчинкой, с мякотью, хранящий в своём вкусе сотни улиц, маршрутов и троп. Послевкусие на языке, утолённая жажда, долгожданная прохлада зала метро после долгого пешего пути по горячему асфальту. Люди в фонтанах, брусчатка, солнечные брызги по стёклам, тень и лавочки летних кафе, лужицы и поребрики, карты и движения наугад по целому миру вмещаются в литровую оранжевую картонную коробку. Она манит Марику; всякий раз она обещает новые одинокие приключения…