— Нет. Но планирую — при личной встрече, — с мстительной ноткой ответила она.
Он поднял брови:
— Что, уже пригласил? Он вообще откуда?
— Он из Тмутаракани. Но уже пригласил.
Врала; инициатором встречи стала она сама.
***
Впервые увидев, я хотел обратиться к ней по-настоящему. Не этим вымышленным прозвищем, но реальным именем… Она обещала сказать при встрече. Но, уже сидя в назначенном кафе, я всё-таки скинул смс-ку:
«Хочу звать тебя по имени. Напиши настоящее — сейчас».
«Приду — тогда и узнаешь:)».
«Не могу ждать».
Отправил. Ответ пришёл почти тотчас, не успел экран погаснуть.
Я сощурился (опять упало зрение; снова болела спина, и кофе стал, как прежде, ненавистен), вгляделся, прочёл. Не было ни страха, ни паники. Только тоска.
Она вошла, стряхнула с зонта капли и двинулась между столов, оглядываясь по сторонам. Я не хотел, чтобы она меня увидела, и всё-таки не мог оторвать глаз. В конце концов, это были последние минуты, когда я смотрел на неё. Больше встреч не будет. Я не хочу. Эта девушка, в сущности, неплохая, замечательная, перспективная девушка, которая мне даже чуточку симпатизировала и которая ничуть этого не хотела, — она разбила мне сердце дважды.
Как пошло и штампованно звучит: «разбила сердце». Наверное, писателю не следует использовать это клише. Но у меня сейчас не было других слов.
Она скинула плащ, размотала шарф, пристроила на вешалку мокрый зонт. И, конечно же — рано или поздно это должно было произойти, — заметила меня. Кивнула удивлённо, подошла к моему столу.
— Привет, — улыбнулась. Искренне улыбнулась: всё-таки я ей нравился. — Давно приехал? Отпуск?
Ха. Привыкла, что я путешествую только по отпускам.
Решил съёрничать:
— Командировка.
— Мм. Понятно.
Наверное, она слегка озадачилась. Всякий раз бывая в столице, я непременно звал её встретиться. А в этот раз вот не позвал.
Хотя нет, всё-таки позвал, выходит. Вернее, она меня позвала. Какая глупая, грустная путаница.
— Ты, поди, на свидание пришла?
Она покраснела — чуточку. Самую каплю.
— Не. Деловая встреча. А ты?
Ах, вот как это называется. Ну ладно. В таком случае у меня тоже деловая встреча.
— И я вроде того. Но я уже встретил, кого надо было. И кого не надо — тоже.
— Ну ладно… А я вот подожду… Не вижу что-то своего визави.
Видишь-видишь, ещё как. В глаза глядишь. Без ножа режешь.
— Ну ладно, — повторила она. — Пойду…
Я поглядел на неё, представил, как беру за руку. На поцелуй не осмелился — даже мысленно, на прощанье. Кивнул и, подождав, пока она отойдёт, вышел из кафе. На улице бушевал ливень. Я накинул капюшон и пошёл в хостел — дописывать эпилог о тюфяке-инженере. Теперь я знал имя той, кому хотел его посвятить. И давно, оказывается, знал.
Какого цвета твои глаза
Прим.: написано на основе невероятно красивого видео "The Maker" Christopher Kezelos
***
Мрачной торжественностью его рабочее место похоже на склеп или престол. Всюду кролики: на ручках и стаканах, на рисунках, чертежах и обложках книг. Свечи в форме крольчих с длинными восковыми ушами. И кроличьи лица на стекле. А Вторая Главная Пара Кролов уже десять лет как не отпускает подставку песочных часов.
Он — портной крол со стеклянными глазами, фарфоровыми зубами и лосинами в полоску. Это его рабочее место, его швейная машинка, его ножницы и портновские мелки. Его часы.
Его особый заказ.
Песок в клепсидре тяжелеет, Вторая Главная Пара синхронно выгибает левую бровь. Тишина замирает, на мгновенье став яркой и плотной, как холст.
Часы оборачиваются.
Песок, танцуя, устремляется вниз, и в ту же секунду в его шитых ушах начинает тревожиться скрипка. Крол помнит эту секунду и это состояние, ностальгию и дежа вю. Дрожь в лапах, нетерпение и страх опоздать, который, как цветок от живительной влаги, распускается где-то в глубине от паники скрипичных нот.
…
Книга. Теперь главное — книга. Раскрыть и пробежать глазами знакомые строки. Фигуры, манекены, образцы материй, открытки и коричневые конверты. Листать, оставлять их позади. Искать.
Вот оно. Описание, такт за тактом.
Крол снимает с полки ребристый мягкий кубик и раскатывает его по столешнице в плотный овал. Из ящика сама собой появляется горсть фарфоровых зубов. Раз — и овал уже напоминает лицо с застывшей жалобной улыбкой и удивлёнными бровями в форме скрипичных эфф.
Крол садит лицо на лопатку и относит к крохотной печи. Из-под кривых, сложенных пирамидкой кирпичей выглядывает штукатурка, словно крем между слоями пирога. Крол закрывает заслонку и бросает взгляд на часы. Песок течёт и смеётся.
…
Розовая материя из глубинных ящичков, старое кружево, которое он берёг только для неё. Крол выкраивает рукава, намечает мелом припуски, режет, позабыв экономить ткань. Мелкие розовые цветочки отражаются в лезвии, осыпаются из-под него.
Песок течёт, скрипка тревожится громче.
Время остудить лицо. С лопатки оно соскальзывает в воду, поднимая брызги пара. Крол отбегает, не дав влажным каплям пропитать своё матерчатое тело. Лицо с закрытыми глазами шипит в холодной воде.
…
Самая лёгкая вата. Как будто где-то рядом тополь только-только отпустил с веток пух, и он ещё не успел ни запылиться, ни впитать в себя воздух, ни даже достать земли. Крол рвёт вату лапами и зубами, ласково, очень бережно вкладывает её внутрь розовых рукавов. Остужает, осушает бледное лицо и укладывает его поверх наполненного ватой тела. Выкраивает уши, примеряет на свои — как раз! — и осторожно приставляет к лицу. Теперь это она, теперь касаться её уже страшно. Она уже жива, только спит. Нельзя сделать больно. Нельзя потревожить…
Аккуратно, миллиметрик в миллиметрик, зашить шов на спине…
Она лежит на столе, прекрасная и розовая. Она спит. Крол трогает её за лапу — трепетно и с боязнью. Он сшил, он создал, осталось самое тяжёлое.
Тянет за другую лапу, не теряя терпения и страха. Гладит по плечу. Приподнимает, усаживает. Розовая кукла, самая красивая на свете кукла, чуть ниже него.
Он опускает её на пол, но, стоит расслабить лапы, как она падает, и Крол подхватывает её в свои объятия. Нежно усаживает на стул. Она спит сидя, не открывает глаз, не говорит, что она есть, что она жива.
Он читает ей книги. Он рассказывает ей о своей картотеке. Он в отчаянии показывает на свой стол, сокровища, иголки, нитки и ракушки. Он чувствует, как внутри, где-то под полосатой тканью, рвётся и мягко неприятно стучит его ватное сердце.
Розовая материя шуршит о стулья, а песок в часах продолжает танцевать вниз под тревожную скрипку.
И Крол понимает: нужно покориться скрипке и тревоге. Он берёт книгу, листает страницы, оставляя позади чертежи, схемы и ткани… Вот она, музыка. Вот она, скрипка.
Он замирает на секунду, глядя на её кружевной воротничок и бордовые пуговицы. Проснись. Пожалуйста, проснись. Я так хочу узнать, какого цвета твои глаза.
Один вздох, и смычок ложится на струны. Время застывает, застывает взгляд стеклянных глаз, воздух внутри и снаружи, и Крол может только как кукла наклоняться вперёд-назад, в такт мелодии.
Но ноты охватывают его блестящей лаковой рекой, или рукой в лайковой перчатке, чем-то бархатным и светлым, тонким, как волос смычка. И он уже раскачивается, закрыв глаза, позабыв глядеть на часы и на неё.
Кабинет и нитки, печь и картотека — всё растворилось в скрипичной музыке. Есть только ветер оттого, что она поднялась с кресла.
Крол смотрит перед собой, и лапа со скрипкой уходит в сторону. Пришло время менять маску; его лицо улыбается.
А она только глядит бирюзовыми глазами в его рыжие и боится улыбнуться. «Не может улыбнуться!» — с внезапным ужасом понимает Крол, вспоминая, что сделал для неё только одно лицо. У него самого было три: обыкновенное, сконфуженное и счастливое. Он мог улыбаться, если хотел.
И он улыбнулся, прижав её к себе.
Бирюзовые, твои глаза всё-таки бирюзовые, — думает он целое мгновенье, превращаясь в разноцветный, как нитки, туман, проносясь по своей мастерской, разглядывая её так бесконечно долго и радостно. Он отдал ей книгу, отдал ей скрипку, отдал ей ключ.
Он — её — создал.
…
Песок вытек до дна. Крола прижимает к себе кожаный фолиант и смотрит туда, где только что растаял туман. В чертежи над столом. В рисунок скрипичных эфф. В пустую верхнюю клепсидру.
Вторая Главная Пара Кролов синхронно выгибает левую бровь. Часы оборачиваются, и в её шитых ушах начинает тревожиться скрипка.
Твоя игра, Тараська
«Завтра, завтра ты поймёшь, как хорошо тебе было сегодня», — повторяла Рита, раскачиваясь на стуле и сдавливая виски.
«…как хорошо мне было вчера», — сквозь зубы цедила она, с силой развинчивая кран и подставляя лоб под холодную струю.
«Что мне с ней делать?» — шептала женщина в бесстрастно гудевшую трубку минутой позже. «Что мне делать?..»
Трубка наконец ожила, и Маргарита, не дав собеседнице опомниться, зачастила:
— Она пропала. Опять. Я боюсь. Я устала. Каждый день… какой-нибудь сюрприз…
— Давно пропала? Не ной! — отрезала соцработник. — Ночью?
— Ненаю, — спрятав лицо в полотенце, невнятно ответила Рита. — Вечером уложила её спать. Заглядывала — сопит. А сейчас — не-ету…
— Когда концерт?
— Через шесть дней. — Рита со стоном опустилась на тахту в коридоре. — Анночка, я с ней не могу… Я с ней не могу… Ань, я хо…
Рита осеклась на полуслове: в дверях мелькнула курчавая Тараськина голова.
— Тараська! Эй! Тараська!!! — выпалила она, позабыв о телефоне и выбегая в коридор. — Тараська…
С облегчением вздохнув, она полотенцем стёрла со щеки подкравшейся Таи шоколад (или варенье, или грязь, или землю, она уже научилась не удивляться).
— Куда ты опять уходила? Зачем?.. Тая, я переживаю за тебя, ты же знаешь… Пожалуйста, не делай так больше…
Маргарита, растерявшись от собственного бессилия, замолчала, а Тараська кивнула и улыбнулась. Не нахально и открыто, как послушный домашний ребёнок.
— Завтракать будешь?..
— Буду.
— Пошли…
Часы показывали половину шестого. Таськины уроки начинались в девять.
Первую партию оладий они спалили.
***
Вечером Рита снова звонила Анне и говорила совершенно спокойно:
— Ань, она украла коробку вафель. Из магазина. Верней, из кузова. Около продуктового стояла машина, шофер из кабины не видел, продавец отошёл. И Тая стащила.
— Господи, Рит, можно ведь расплатиться… Сколько их там? Пять? Десять?
— Аня, коробка! Огромная коробка, где много упаковок! Размером с телевизор!
— Как она унесла?
Вместо того, чтобы отругать Таю, Анна рассмеялась. Маргарита с досадой шлёпнула ладонью по столу.
— Не знаю! Я открываю дверь, а там Таська, как маленький верблюжонок. Из-за коробки я не сразу поняла, кто это. А она улыбается! Аня, она ворует и улыбается!
— Рита, спокойно. Если тебе нужен ангелок под опеку, нам не о чём разговаривать. Таисия — трудный ребёнок с трудным характером, из трудной семьи и с трудным прошлым. Чего ты хочешь? Чтобы, проведя с тобой пару дней, она тут же стала, словно маленькая княжна? Манерная, послушная? Так не бывает, Рита!
— Да, да, да, — раздражённо и жалобно пробормотала Рита. — Я помню… А что мне делать? Сказать ей, что воровать нехорошо? Так ей говорили об этом тысячу раз…
— Не хнычь. — Из всех Ритиных знакомых только Анна умела говорить жёстко и весело одновременно. — Скажешь в тысячу первый. В выходные придёте ко мне, я с ней поговорю. Как дела с «Джейни»?
— Звонили сегодня утром. Концерт через полторы недели, они организуют помещение с хорошей акустикой, технические вопросы, отличный рояль. С нас — наполнение зала.
— Есть идеи?
— Немного… Расскажу девочкам на работе, напишу в блог. Попробую попросить Валю, у него всегда полон короб друзей…
— А Таська как?
— Занимается… Это единственное, что она делает без напоминай!
— Это не княжна, — иронично повторила Анна.
Маргарита вздохнула, представив, как она поднимает брови.
— Поверь мне, Рит, у вас с Тасей всё в порядке. Всё хорошо. Просто поверь мне. И не выдумывай лишние страхи, — подытожила соцработник. — Действуй!
***
Когда Тараська убежала на урок, Рита наконец-то решилась разобраться в своём столе. С тех пор, как Тая переехала из детдома в её квартиру, у неё не было ни времени, ни сил на привычные рутинные дела. Каждый день на стол ложились новые газеты, по ящикам рассовывались карандаши и баночки клея и лака, шаткая стопка книг, перекочевавших из шкафа, угрожающе пошатывалась на самом краю…
Маргарита расправляла страницы, раскладывала кисти, выбрасывала старые эскизы. Вдруг между листов с набросками очередного кулона ей попалась яркая плотная брошюрка.
Фонд «Джейни».
«Пусть твоё желание исполнится, звёздочка» — говорилось в заголовке. Рита вздохнула и отложила брошюру в кучку найденный в столе Тараськиных вещей. Тая, как и любой детдомовский ребёнок, могла подать заявку в этот фонд, попросить об исполнении какого-то одного, заветного, самого-самого желания. И соискателей, и заявок всегда было гораздо больше, чем средств на осуществление желаний. Маргарита не знала, прибегали ли сотрудники «Джейни» к жеребьёвке или выбирали мечты для исполнения иначе, но Тараська попала в число избранных, и теперь фонд «Джейни» делал всё, чтобы её желание осуществилось.
Это было первым, о чём она рассказала Маргарите, едва они начали сближаться.
Тараська хотела концерт.
Она бредила музыкой, бредила игрой на фортепиано, маниакально разучивала этюды и пьесы (как Рита благодарила брата Вальку, пожертвовавшего Тае свой старый синтезатор!) Музыка превращала беспризорную диковатую Тараську в Таисию, задумчивую, терпеливую, хмурящую брови или ласково улыбающуюся… Никто из её воспитателей или однокашников не мог сказать, откуда взялась эта страсть. «Гены», — пожимала плечами музыкальный работник детдома. «Блажь», — бросали в органах опеки. «Исполним», — сказали в «Джейни».
И завертелось.
Тараське организовали уроки музыки с лучшими преподавателями, обеспечили индивидуальные занятия в студии, благодаря фонду она побывала на концерте известного китайского пианиста. И, главное, «Джейми» взялся за организацию её сольного концерта. А играла она… играла она потрясающе, и это, пожалуй, было самой большой загадкой для Маргариты, её новоиспечённого опекуна.
***
Ещё одной загадкой и камнем преткновения стало то, что в концертном зале, где Тараське предстояло играть, рояль был каким-то особенным. Ближайший похожий находился в трёх часах езды, в богом забытом посёлке, и как он туда попал, было неизвестно. Но факт оставался фактом: в зал до концерта не пробраться, а опробовать рояль Тараське не терпелось так сильно, словно от этого зависела вся её жизнь.
Маргарита не хотела ехать ни в какое село, но Тая упёрлась рогом. Изо дня в день она твердила одно:
— Пожалуйста, Рита… Мне очень надо. Мне очень надо попробовать на нём поиграть!
Временами, совершенно ошалев от её хныканья и просьб, Рита начинала сомневаться, справится ли с ролью матери. К её лёгкому ужасу Тараська оказалась работой без выходных. И если в течение дня сама Тая могла куда-то уйти, мысли о ней не оставляли Маргариту ни на минуту.
— Нужно узнать акустику! Потрогать клавиши!.. Рита! Пожалуйста!
Тая ходила за ней хвостом, почти не бедокурила, перестала убегать без спросу. Маргарита глядела на свою питомицу и не могла ни согласиться, ни отказать. Порой она и сама не понимала, почему так упорствует, не разрешая Тае съездить в поселковый Дом Культуры, где каким-то чудом пылился этот особенный рояль.
— Рита… мне очень надо… правда…
— Тась, ну какая разница, тут пианино, там пианино! — не выдержала она.
— Нет! Нет! Есть разница!