Дмитрий Холендро
В КРЫМУ
Из записок военного корреспондента
…Во имя жизни — Родине обет
Сражаться на смерть дали мы, солдаты.
ДЕСАНТ
Десант в Крым — так приказал Сталин.
На таманском берегу в темную, холодную ночь на 1 ноября 1943 года заговорила артиллерия. Корабли с войсками гвардии генерал-лейтенанта Мельника форсировали пролив…
В день 26 годовщины Октября — радостное сообщение Советского информбюро:
«На днях войска Северо-Кавказского фронта во взаимодействии с Черноморским флотом и Азовской военной флотилией провели успешную десантную операцию с высадкой войск на восточном берегу Керченского полуострова в районах северо-восточнее и южнее города Керчь. Северо-восточнее города Керчь наши войска, сломив сопротивление противника, овладели сильно укрепленными опорными пунктами Оссовина, Маяк, Жуковка, Опасная, Крепость Еникале, Баксы, Капканы, создав в этом районе плацдарм шириною по фронту 10 километров и в глубину 6 километров»…
Здравствуй, Крым!
Я вижу родной Севастополь
Это строчка из песни…
Среди прибрежных холмов, изъеденных ветром, я торопливо шел на позицию батареи старшего лейтенанта Исаюка. Ветер нес с моря соленые запахи и пронизывающий холод волн, которые глухо бились о берег Тамани.
Волны были тяжелые, как свинец. Снежно-белые барашки, взбитые ветром, беспомощно трепетали на их гребнях. Таким я увидел море ранним утром 1 ноября 1943 года, после ночи, начавшей страницу борьбы за освобождение Крыма.
Если бы волны могли рассказать, что делается на том берегу, который узкой полоской чернел за проливом!
Крымский берег то казался зыбким и исчезал в тумане, то вдруг солнечные пятна падали на него сквозь облака и вырывали песчаную кромку и белые домики рыбачьего поселка Эльтиген. Он был уже занят десантниками.
С тяжелыми ударами волн сливались раскаты грома. Это артиллерийские батареи, поддерживающие десант, били через пролив.
Вдруг выстрелы прозвучали рядом. Длинные, как хоботы, черные стволы орудий поднимались над глыбами валунов. Артиллеристы хорошо укрыли свои пушки. Орудия вздрагивали, стволы их, откатываясь, выбрасывали снаряды. За ними взвивались и таяли дымки, жарким ветром обдавало лицо, и привкус гари держался над батареей.
Блиндаж Исаюка был вырыт в кургане.
Много ночей командир готовился к залпам, а всю прошлую ночь батарея поддерживала высадку. Командир не спал, на моложавое его лицо легли заметные черты усталости, морская фуражка была сдвинута на затылок.
Исаюк рассказал, что его орудия уничтожили немецкую батарею и тяжелый танк.
— Да, да! — оживился он. — Один танк… Мы уже держим связь с Крымом, с батальоном Клинковского. У нас там надежный корректировщик. Он жив, рация работает.
Позднее на Керченском полуострове я встретился с этим корректировщиком — старшиной 1 статьи Виктором Ткаченко. Тогда, при посадке, прыгая в воду, на которой метались лучи немецких прожекторов, он снял бушлат и остался в одной тельняшке. В бушлат он завернул свою рацию, чтобы не замочить, и пробрался к берегу под пулями, в дикой пляске осколков, бережно прижимая рацию к груди, как ребенка.
Рация работала… Батарея вела огонь. Исаюк вышел из блиндажа, чтобы хоть немного подышать морским ветром. Он снял фуражку. «Как я устал, — говорили его глаза, — но если бы вы знали, сколько я могу еще не спать, у меня и мысли нет о том, чтобы лечь отдохнуть».
В эти минуты к нам и донеслись сквозь гул моря и канонады заветные строчки песни:
«Я вижу родной Севастополь,
На рейде стоят корабли…»
Пел рослый моряк с баяном в руках, присев у орудия на край окопа. Баян звучал задумчиво и чисто, и песне было тесно в его мехах, как в груди было тесно тоске по любимому городу. Высоко над нами плыли облака. Унесите эту песню к Севастополю, скажите ему: мы идем!
…Я вспомнил невысокого человека средних лет в ватнике, распахнутом ветром, — майора Клинковского, командира батальона десантников. Ночью он стоял на причале.
Бойцы батальона были уже в мотоботах, которые покачивались на воде, у причала. Прилаживали автоматы на груди. Разговаривали вполголоса, просили подвинуться. Первый раз эти бойцы шли в десант. Каждый знал, что от него потребуется подвиг. И в обычном, негромком говорке этих простых людей чувствовалась их большая сила, их уверенность в себе.
Крепили пушки на мотоботах.
Как ждал этой ночи майор Клинковский! Почти два года назад он оборонял от немцев Севастополь. Тогда он защищал последний клочок свободной земли в Крыму. Теперь он шел в Крым, чтобы освободить от немцев первый клочок земли и с него пробиться к городу-герою.
— Ну, вот, — сказал Клинковский, прощаясь. — Пожелайте удачи. Чтобы в Севастополе встретиться. Обязательно! И чарку выпить по этому поводу…
Над причалом раздавались приглушенные свистки и команды морских начальников. Клинковский прыгнул в мотобот. Боец подал майору каску. Какой-то моряк говорил в темноте:
— У меня, хлопцы, все будет в полном порядке. Вроде, как в танковых частях. На этом боте, как-нибудь, иду в десант третий раз. Он у меня везучий. На «Малую землю» ходил, а потом через Цемесскую бухту в самый Новороссийск…
— Стариков, Стариков, смотри, не сглазь! — крикнули из темноты.
Моряк не успел ответить. А может быть, ответ потонул в шуме моторов, которые вспенили винтами воду.
…Теперь десантный батальон майора Клинковского дрался в Крыму, на кромке берега у Эльтигена. С ним и держал связь командир батареи старший лейтенант Исаюк. Восемьсот метров земли было за спиной батальона до моря.
Бойцы Клинковского отразили четыре немецких контратаки. Клинковский часто рассказывал бойцам, как дрались севастопольцы. Он показал это, когда немцы пошли на батальон в пятый раз.
Немецкие танки прорвались на позицию десантников. Танки наваливались на окопы, утюжили их, проходили над головами бойцов, и комья обожженной земли сыпались из-под гусениц. Но бойцы поднимались, бросали под танки гранаты и не подпускали к себе немецкую пехоту, крича ей, ползучей, серо-зеленой:
— Гады, идите, гады!
Вновь рвались гранаты, и руки бойцов обшаривали пояса и дно траншей — нет ли еще гранат.
Кончились гранаты. Пролив за спиной — темные волны до самой Тамани.
— Тамань! Тамань! Я — Клинковский. Прошу огня! — не умолкает рация, словно бьется в ней живой голос!
Первый день боя. А кажется, что он идет уже давно, давно. Второй день, третий…
Немецкие танки «утюжат» позиции батальона Клинковского.
— Тамань! Тамань! — зовет рация. — Я — Клинковский. Прошу огня. По квадрату 139. Огня!.. 139.
Почему вдруг бледным стал Исаюк? Рация зовет: «Я — Клинковский».
Квадрат 139. Это огонь на себя. Не будет встречи в Севастополе… И медлить нельзя. Едва-едва понизились жерла орудий. Сейчас они вздрогнут, прокатится гром, снаряды ударят по тем метрам земли, где остался с горсткой бойцов герой Клинковский.
Немцы отрезали батальон. Соседи не могли пробиться к нему на помощь. Они держали свои участки.
А в ушах звучит песня:
«Я вижу родной Севастополь,
На рейде стоят корабли…»
Орудия ударили. Показалось, что на этот раз удар был, как назло, сильнее, чем всегда. Все услышали гул разрывов — это снаряды разорвались ближе, на берегу, у самого моря.
Немцы контратаковали десантников. Они хотели во что бы то ни стало взять назад прибрежную кромку, сбросить десантников в море. Но гремели орудия: «Не взять! Не сбросить!»
На помощь десантникам летели штурмовики…
Корабли возвращались к причалам Тамани. Моряки наперебой рассказывали, как высаживался десант. Хвалили ночные бомбардировщики — неуловимые, добродушно-ворчливые самолеты, хрупкие, но бесстрашные. Они снижались к немецким прожекторам, сбрасывали на них бомбы и, потушив, исчезали во мраке.
Пришел мотобот Старикова. Теперь можно было разглядеть лицо неунывающего морячка со вздернутым носом, даже в ноябре облепленным веснушками. Стариков удачно высадил десант третий раз и, хотя промок и продрог, не уходил с причала, отвечая на вопросы.
Некоторых кораблей не было. Одни подорвались на минах, другие затонули, поврежденные немцами. Не пришел к пирсу Тамани баркас старшины Мяздрикова.
Где он? Он лежал у берега Эльтигена, подняв над водой разбитый в щепы нос. А матросы во главе с Мяздриковым сражались на берегу. Это Мяздриков крикнул, когда увидел, что немцы бросили в контратаку свою портовую команду:
— Братишки! Шваль с немецких корыт идет на нас. Встретим, как полагается!
И встретили.
Разве могли немцы сбросить таких назад? Нет. Не могли.
Волны рассказывали, как дрались десантники. Волны рассказывали. К берегу Тамани прибило тело связного офицера. В его документах нашли донесение: «Плацдарм захватили и прочно удерживаем. Ждем пополнения».
Ночью новые корабли с новыми отрядами пошли в Крым. Молчала рация в батальоне Клинковского, но работали другие рации. Они сообщали:
— Пятнадцатая контратака отбита. Спасибо артиллеристам за помощь. Взяты две сопки на левом фланге.
— Кто взял?
— Майор Клинковский!
Так узнали, что он был жив. Я представил его — живого, закопченного, но с веселыми огоньками в глазах, ведущего в атаку своих бойцов — майора Клинковского, Героя Советского Союза…
…Восемьсот метров, тысяча двести шагов было за спиной батальона — могучая опора для людей, готовых умереть за каждый шаг. Выше к небу подняли свои жерла орудия батареи Исаюка. Немцы не прошли — десант продвигался.
— А ну, где баянист, пусть сыграет заветную песню!
«Я вижу родной Севастополь,
На рейде стоят корабли…»
Галинка
Сейчас хотелось бы, чтобы ее портрет висел на стене красивого зала, чтобы люди подходили к нему и внимательно вглядывались в милые черты девичьего лица, в задумчивые глаза, затаившие горячую мечту о большой жизни.
Какую подпись сделать под портретом Героя Советского Союза главстаршины Галины Петровой — нежной девушки в черном морском берете, красиво уложенном на простой прическе, в аккуратной гимнастерке с погонами?
Ее нет, Галинки. И под портретом можно написать: «Эта девушка погибла за счастье Крыма».
Она высадилась на крымский берег с одним из первых десантных отрядов. Она была одета в морской бушлат, и в последние минуты перед тем, как тендер унес десантников, она проверяла, все ли на месте в ее санитарной сумке, перекинутой через плечо.
Кто знает, о чем думала она тогда. Быть может, вспоминала родной Николаев. Быть может, думала и о том, что уже не сбыться мечтам. Она шла в десант, навстречу смерти. Шла в десант добровольно.
Галинка присела на кончик скамьи на носу тендера, вздохнула и улыбнулась, словно хотела сказать: «Ну, у меня все готово». Кто-то заметил:
— Ты бы, Галя, поближе к корме.
— Ничего.
Уже в том, что она шла в десант, был подвиг. И о чем бы она ни думала в ту ночь, все мысли ее были обращены к тебе, Родина.
О Галинке в печати было сказано мало. Утром 4 ноября из разбитого Эльтигена в Тамань вернулся фотокорреспондент Николай Ксенофонтов. Он привез снимок Галинки — автомат на груди, застенчивая улыбка на ее лице.
В газете были напечатаны этот снимок и короткая заметка под простым, но самым верным заголовком: «Дочь Родины».
…Галинка высадилась в самый разгар боя на крымский берег. Неистовые и беспощадные лучи немецких прожекторов, как и других, ослепляли девушку. Как и другие, она прижималась к земле, обдаваемой брызгами с моря и вздрагивающей, стонущей под ударами снарядов и градом осколков. Беспрерывно свистели пули над головой.
Снопы прожекторных лучей и мерцающие ракеты освещали путы колючей проволоки. Наши снаряды тушили прожекторы, но сейчас же вспыхивали другие и разрезали мрак.
И вдруг среди колючих пут немецкого проволочного забора раздался взрыв, и к небу, к гаснущим звездам ракет, взвился столб дыма.
— Мины! — крикнул кто-то.
Идти нельзя.
А как ждать, как медлить в тридцати метрах от берега?
Настала секунда, когда люди на войне подчиняются воле бесстрашия. Ее должен проявить хотя бы один человек, и этим человеком оказалась Галинка.
Она не была храбрее всех, приросших сейчас к земле, — моряков, которые ходили на штурм Новороссийска, и пехотинцев, не раз коловших штыками немцев. У Галинки просто мелькнула мысль: подняться и бежать вперед, тогда другим не будут казаться опасными огонь и мины среди колючих пут.
И Галинка встала, кинулась вперед. В нескольких местах проволока была разбросана разрывами наших снарядов и корчилась, обвивая столбы. Галинка добежала до проволоки, не оборачиваясь. В проходе она ударила ногой о землю и первый раз оглянулась и крикнула:
— Товарищи, сюда! Мин нет!
Поднялся моряк, тяжело дыша:
— Ребятки, вперед!
Грянула цепь:
— Даешь!
Прожектор осветил Галинку. Луч застыл. Но она уже ничего не боялась. Остановить бы ее — ведь мины были вокруг.
Но ничто сейчас не останавливало бойцов.
Бежала с ними и Галинка. И здесь смерть миновала ее.
…Главстаршина Галина Петрова была санитаркой. В ту же ночь в разных местах ее видели то выносившей бойцов в укрытия, то заботливо бинтующей их раны.
Она находила ласковые слова, которые может найти лишь девушка. Она склонялась к раненым, одной теплотой своего дыхания возвращая им жизнь. Неужели это она, хрупкая девушка с тонкими бровями, изогнутыми, как крылья ласточки, первой бросилась туда, где было минное поле, где в дисках мин притаилась смерть?..
…Шли тяжелые боевые дни. Что было дальше с Галинкой? Я не мог узнать об этом до тех пор, пока не встретил на Керченском полуострове артиллерийского корректировщика Ткаченко. Он рассказал:
— Дни и ночи работала Галя, — она была единственной санитаркой в батальоне. От бессонницы глаза ее воспалились… Первый раз, наверное, прилегла она отдохнуть, и — такой случай! Осколком снаряда она была ранена. Тяжело. Отнесли мы ее в медсанбат, а оттуда она уже не вернулась.
В последний миг, пока еще жизнь теплилась в ней, она оглядела товарищей и прошептала:
— Я все сделала, что могла…
Из Москвы славной николаевской девушке прислали орден Ленина и «Золотую Звезду». А ее уже не было. Под маленьким холмиком в Эльтигене покоится наша Галинка…
…Я знаю: у портрета Героя Советского Союза главстаршины Галины Петровой будут задерживаться подолгу. Будут подводить к нему девочек и говорить им:
— Мечтайте вырасти такими, как она.
Бойцы капитана Мирошника
В покосившихся домиках Тамани разместился госпиталь. Сюда привозили раненых с Керченского полуострова.
Дорога к причалам перебегала через железнодорожный путь под отвесную стену скалы. Первого ноября весь день, на дороге стояли машины с красными крестами на дверцах. Ждали раненых. Но только две машины за день ушли к госпиталю. С легкими ранениями возвращаться из Крыма никто не хотел.
Над домиками беспрерывно гудели моторы штурмовиков. Как птицы, падая с крыла на крыло, они проносились над Таманью, возвращаясь к аэродромам. В облаках курсом на Крым шли новые эскадрильи.
А в комнатах домиков было тихо. Раненые рассказывали о том, что успели увидеть на крымском берегу.